Память о Борисе

В русской культуре образ Бориса Годунова стал одним из центральных. Творцов привлекали и жизненный путь политика, который, как сказали бы в ХХ веке, «создал себя сам», и зловещая тайна цареубийства

В окружной грамоте 1606 года, сообщавшей о венчании на царство Василия Ивановича Шуйского, говорилось, что малолетний царевич Дмитрий, младший сын Ивана Грозного, погиб в Угличе в 1591 году «по зависти Бориса Годунова»: «яко агня незлобивое, заклася». Вскоре после канонизации «невинно убиенного» царевича в том же 1606-м было создано его Житие, где обвинения в адрес Годунова звучали еще жестче. Покойного царя Бориса стали воспринимать как святоубийцу. Немалый вклад в создание такой репутации внесли лучшие литераторы того времени, которые при жизни правителя, конечно, воздерживались от подобной критики.

Избрание Бориса Годунова в цари, 1598 год. Худ. Б.А. Чориков. Вторая треть XIX века

Рабоцарь

При Шуйском на свет появилась «Повесть, како восхити неправдою на Москве царский престол Борис Годунов», где недавний государь обвинялся в убийстве двух братьев-страстотерпцев – царя Федора Ивановича, взошедшего на престол после смерти отца, и царевича Дмитрия. «О, лукавый Борисе, второй Иуда по преданию и второй Святополк по святоубийству!» – восклицал автор «Повести». Несколько менее эмоциональный, но не менее разоблачительный образ Бориса создал келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын. В своей «Истории в память предьидущим родом», более известной как «Сказание Авраамия Палицына», он запечатлел трагические события Смуты и искал их причины. По его концепции, именно царь Борис своими преступлениями и властолюбием навлек на Россию гнев Божий.

В таком контексте первый исследователь жизни Годунова, его современник дьяк Иван Тимофеев создал в своем «Временнике» более сложный образ царя-убийцы. Обвинительный и в то же время неоднозначный. Борис в его интерпретации и всеобщий искуситель, и виновник смерти не только Дмитрия, но и своего благодетеля Федора Ивановича, которого Тимофеев считал образцом православного царя. При этом дьяк не отрицал незаурядных способностей Годунова. По тогдашней литературной традиции он разделил жизнь своего героя на две половины. Согласно его рассказу, сначала Борис был во всем добродетелен. «Был щедрым помощником нуждающимся, кротко и внимательно выслушивал всевозможные просьбы народа о всяких вещах; он был приятен в своих ответах всем жалующимся на обидящих и быстро мстил за обидимых и вдов; он много заботился об управлении страной, имел бескорыстную любовь к правосудию, нелицемерно искоренял всякую неправду», – писал Тимофеев. Но потом властолюбие уничтожило в нем все добрые задатки – и трон он занял незаконно, перешагнув через преступление. Подчеркивая, что Годунов не был достоин царского звания, Тимофеев нашел для него уничижительное определение – «рабоцарь». То есть раб, хитростью пробравшийся в цари. Надо ли говорить, что, по мнению дьяка, ни стране, ни самому Борису эта «рабская» хитрость не принесла счастья? И все-таки Тимофеев признавал, что не может уразуметь, добро или зло преобладало в Годунове. Редко в литературных памятниках того времени речь шла о столь противоречивых людях.

Именно этот сдержанно-разоблачительный взгляд на Бориса надолго утвердился в нашей словесности. «…О государстве своем много заботился и много хорошего по себе оставил. Один лишь имел недостаток, отлучивший его от Бога: к врачам был сердечно расположен, а также неукротимо властолюбив; дерзал на убийство предшествовавших ему царей, от этого и возмездие воспринял», – читаем в «Летописной книге» 1626 года, приписываемой князю Ивану Катыреву-Ростовскому, зятю первого царя из рода Романовых Михаила Федоровича.

Страницы «Временника» дьяка Ивана Тимофеева. XVII век

Портрет Авраамия Палицына. XVII век

«Сделав добро, какое мог, и желав сделать еще более, чего не успел сделать, Борис пал, сшибленный с ног потоком событий»

«Судьба человеческая, судьба народная»

Николай Карамзин в своей «Истории государства Российского», следуя житийной традиции, не подвергал сомнению, что Годунов причастен к смерти царевича Дмитрия. Но в отличие от авторов XVII века он не считал его виновником Смуты. Напротив, видел в нем шанс на спасение страны от «нестроений»: «…сия безвременная кончина была небесною казнию для России еще более, нежели для Годунова. <…> Россия, лишенная в нем царя умного, попечительного, сделалась добычею злодейства на многие лета».

Годунову в начале 1820-х годов посвятил одну из своих стихотворных дум будущий декабрист Кондратий Рылеев, друживший с секретарем Карамзина Павлом Строевым. Они обсуждали загадку царя Бориса и карамзинскую версию тех событий. В исторических примечаниях к думе Рылеева Строев писал: «Историки несогласны в суждениях о Годунове: одни ставят его на ряду государей великих, хвалят добрые дела и забывают о честолюбивых его происках; другие – многочисленнейшие – называют его преступным, тираном». В этой думе нет сюжета – только размышления царя, который был убежден, что его дела на благо государства заглушат голос совести, голос раскаяния в убийстве Дмитрия. Но…

Скончался он – и тихо приняла

Земля несчастного в объятья –

И загремели за его дела

Благословенья и – проклятья!..

На Александра Пушкина годуновские главы «Истории государства Российского» тоже произвели сильное впечатление. Но он увидел в царской судьбе еще более сложный конфликт. Поэт, как позже Лев Толстой в «Войне и мире», попытался в своей трагедии о Годунове показать скрытые пружины истории. «Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная» – так определял поэт суть своего произведения. Поэтому так важны для него многолюдные сцены, с которых начинается и которыми завершается трагедия. За ними – понимание того, как многое в истории зависит от «мнения народного».

Пушкин не отступал от общепринятой версии событий, его герои так говорят о причинах трагических потрясений, едва не погубивших Русское государство: «Владыкою себе цареубийцу мы нарекли»; «Борис, Борис! все пред тобой трепещет, никто тебе не смеет и напомнить о жребии несчастного младенца». Но главное даже не в этом. В сравнительно небольшой пьесе он открыл целую вселенную Московского царства – без фальши и котурнов. В пушкинском повествовании нет безоговорочных злодеев и безгрешных героев. Сталкиваются идеи, эпохи, времена.

Современники, упрекавшие поэта в слепом следовании канве Карамзина, в подражании историческим хроникам Шекспира, в увлечении романами Вальтера Скотта, просто проглядели глубину его трагедии. В ней Пушкин поднялся над историей и показал события без гнева и пристрастия, но с долей сочувствия ко всем героям. Этому не помешало даже то, что историю России он считал в том числе и личным, семейным делом. Не случайно поэт ввел в повествование своего легендарного предка Афанасия Пушкина, которого представил опытным царедворцем. А в уста Бориса вложил фразу: «Противен мне род Пушкиных мятежный». Это как тонкий штрих в грандиозной фреске.

«Царей судит история»

Пушкин знал о разных версиях и трактовках событий времен Федора Ивановича и Бориса Годунова. Первым из историков всерьез выстроил систему доказательств невиновности Бориса в смерти царевича Михаил Погодин, ставший настоящим адвокатом Годунова. Погодин восхищался пушкинской трагедией, собственноручно переписывал ее, получив копию для печати одной из сцен в своем журнале, и… мечтал доказать поэту, что Борис не был цареубийцей. В 1829 году он опубликовал статью «Об участии Годунова в убиении царевича Димитрия», где утверждал, что Борис только «политически» хотел «убить Димитрия в народном мнении». На полях этой погодинской статьи Пушкин оставил свои заметки. Так, историк писал: «Не слишком ли рано, в 1591 году, думать было Борису о престоле, когда Феодору было еще только 34 года, когда он мог иметь еще детей, что и действительно случилось?» На это поэт дал резкий комментарий: «Однако ж думал». Погодин считал, что «нынешняя Уголовная палата должна оставить Бориса только в подозрении», но признать убийцей не может. Афористичный ответ Пушкина нам хорошо известен: «Уголовная палата не судит мертвых царей по существующим ныне законам. Судит их история, ибо на царей и на мертвых нет иного суда». Словом, изыскания Погодина нисколько не переубедили автора «Бориса Годунова».

Фаддей Булгарин – литератор, автор романа «Димитрий Самозванец»

Во многом дискуссионным по отношению к пушкинской трагедии стал роман Фаддея Булгарина «Димитрий Самозванец», где «злополучный Борис» представлен убийцей, не вызывающим ни малейшего сочувствия. В своем предисловии к роману автор писал о Годунове наотмашь: «Он был умен, хитр, пронырлив, но не имел твердости душевной и мужества воинского и гражданского. Рассмотрите дела его! Величался в счастии, не смел даже явно казнить тех, которых почитал своими врагами, и в первую бурю упал. Где же геройство?» Пушкин считал булгаринский взгляд легковесным, а главное – обвинял литератора в заимствованиях из его трагедии.

Перенесение мощей святого царевича Димитрия в Москву. Миниатюра XVII века

Поэт Алексей Константинович Толстой

Пушкинскому «Борису» выпала непростая судьба. Издать его удалось только через пять лет после создания. Цензуру не устраивала не версия событий, а простонародные выражения, приметы реализма и, может быть, нежелательные ассоциации со сравнительно недавним убийством императора Павла I. Есть основания считать, что Николай I, ставший в 1826 году «единственным цензором» поэта, крепко запомнил пушкинские сцены, а некоторые монологи знал близко к тексту. Его завещание почти дословно совпадает с предсмертным монологом Бориса Годунова, обращенным к сыну. У Пушкина: «Будь милостив, доступен к иноземцам»; «Со строгостью храни устав церковный». У императора: «Будь милостив и доступен ко всем несчастным»; «Соблюдай строго все, что нашей церковью предписывается». У Пушкина: «Со временем и понемногу снова затягивай державные бразды». У Николая I: «Сначала, входя в дела, спрашивай, как делалось до тебя, и не изменяй ни в чем ни лиц, ни порядка дел. Дай себе год или два сроку, хорошо ознакомься с делами и людьми – и тогда царствуй».

Царь Борис и царица Марфа. Эскиз. Худ. Н.Н. Ге. 1874 год

Образ Бориса получился у Мусоргского настолько ярким и значимым для русской культуры, что нам сегодня трудно воспринимать версии о непричастности Годунова к смерти царевича в Угличе

«Искреннее желание добра»

Пушкинский Борис во многом открыл галерею сложных героев русской литературы, в которых талант и светлые устремления сочетаются с решимостью перешагнуть через кровь, преступление. Литературоведы видят в раскаянии Бориса истоки проблематики романов Федора Достоевского. Там заложены и метания Раскольникова, и трагедия Карамазовых. Интересно, что повесть о Годунове и Лжедмитрии была одним из первых замыслов Достоевского. К сожалению, задумка осталась неосуществленной.

С середины 1850-х годов, в преддверии Великих реформ, о царе Борисе снова заговорили с жаром. Цензура стала позволять большую свободу, на нее можно было почти не оглядываться в повествовании о «старине глубокой». Погодинскую линию продолжил Константин Аксаков – один из лидеров славянофильского направления русской мысли. Он критически относился к резкому «озападниванию» России при Петре Великом – и связывал с Годуновым несостоявшийся шанс на более разумные и осторожные реформы. Для него Борис в первую очередь просветитель. Аксаков не верил в каноническую версию гибели царевича Дмитрия. Свой взгляд на Годунова он выразил в вышедшей в 1860 году статье: «Поставленный на историческом пути, на одном из крутых его поворотов, умный, строгий, деятельный Борис понес на себе все следствия такого положения своего, понес на себе историческое подозрение и историческую клевету – плоды тогдашней преходящей минуты. Сделав добро, какое мог, и желав сделать еще более, чего не успел сделать, Борис пал, сшибленный с ног потоком событий». Это программное заявление мыслителя, видевшего в правлении Годунова не причину Смуты, а расцвет Московской державы.

В конце 1860-х Алексей Константинович Толстой, поэт, всегда интересовавшийся историей России, создал знаменитую драматическую трилогию – трагедии в стихах «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович» и «Царь Борис». Центральным героем всей своей сценической эпопеи автор безоговорочно признавал Бориса Годунова – самого крупного, по его мнению, политика того времени. На первый взгляд этот образ мало отличается от пушкинского – и все-таки Алексея Толстого интересовал иной ракурс исторической мистерии. Работая над трилогией, он порой почти идеализировал Бориса, видя в нем правителя, который изменил страну к лучшему после деспотии Грозного. В то же время Толстой не снимал с него вины в смерти Дмитрия. Словом, образ получился противоречивый. Сам автор рассуждал о нем так: «Честолюбие Годунова столь же неограниченно, как властолюбие Иоанна, но с ним соединено искреннее желание добра, и Годунов добивается власти с твердым намерением воспользоваться ею ко благу земли». В финале трилогии царь Борис, по словам Толстого, погибает в бою с призраком своего преступления, успев передать власть сыну. О дальнейшем автор умалчивает, даже не намекая на трагическую судьбу Федора Борисовича Годунова.

Композитор Модест Мусоргский

В трилогии есть выдуманные герои, подчас намеренно перепутана последовательность событий. Толстой создавал художественное произведение – и не считался с исторической правдой, если она не укладывалась в его замысел. Автор трилогии писал публицисту Михаилу Стасюлевичу: «Погодин прислал мне свою драматическую повесть о царе Борисе, где он выставляется невинным в смерти Дмитрия. Это мне не годилось; он должен быть виновным». Поэт искал художественную, а не историческую точность.

«Мальчики кровавые в глазах»

В начале 1870-х годов к одному из драматичных сюжетов времен правления Годунова обратился художник Николай Ге. После появления вестей о самозванце царь Борис вызвал в Москву инокиню Марфу – в миру Марию Нагую, вдову Ивана Грозного и мать царевича Дмитрия. Кисть художника передала ужас Бориса и ярость его супруги Марии Григорьевны. Инокиня смотрит в пол, но держится горделиво, с презрением. Она понимает: царю необходимо свидетельство, что ее сын погиб, – и отказывается это подтверждать перед его подданными. В глазах Годунова можно прочитать предчувствие катастрофы. Гибнет все, что он кропотливо выстраивал годами. Борис – царь, но он бессилен перед монахиней. Художник не завершил эту картину, однако и эскиз вошел в сокровищницу русской исторической живописи.

Примерно в то же время – с 1868-го по 1872 год – создавал своего «Бориса Годунова» композитор Модест Мусоргский. Сочиняя оперу по пушкинским «историческим сценам», он отверг готовые клише музыкального театра. Получилась настоящая трагедия. Поэт посвятил всего лишь несколько строк видениям царя:

Как молотком стучит в ушах упрек, 

И все тошнит, и голова кружится, 

И мальчики кровавые в глазах…

Для композитора эти признания Бориса стали ключевыми. И он сумел превратить их в музыку – затягивающую, как омут. В опере мысли о совершенном злодеянии неотступно преследуют царя, доводят до безумия. Мы почти не видим Годунова-стратега, властного и расчетливого. Сильный человек, доведенный до отчаяния, – такой образ захватил Мусоргского. А завершается опера народной сценой, в ней – предчувствие будущих трагедий Смуты. «Лейтесь, лейтесь, слезы горькие», – поет юродивый, для которого Борис – великий грешник, виновный в смерти отрока-царевича. Образ Бориса получился у Мусоргского настолько ярким и значимым для русской культуры, что нам сегодня трудно воспринимать версии о непричастности Годунова к гибели Дмитрия в Угличе. Сила слова и музыки перевешивает любые доводы. До сих пор, когда говорят о феномене русской оперы, в первую очередь вспоминают «Бориса Годунова». 

Последний герой Шиллера

Судьба Бориса Годунова вызывала заметный интерес на Западе. Он стал одним из главных героев последней (и неоконченной) пьесы Фридриха Шиллера «Деметриус, или Кровавая свадьба в Москве», работу над которой немецкий драматург начал в 1804 году. В центре этого замысла – противостояние Самозванца и Годунова. Интерес Шиллера к русской истории во многом был связан с его симпатией к императору Александру I в его борьбе с Наполеоном. Те фрагменты пьесы, которые Шиллер успел написать, вошли в классику немецкой драматической поэзии. Вопреки русской традиции, он усложнил образ Лжедмитрия. Самозванец у Шиллера – бунтующий, мятущийся рыцарь, достойный противник теряющего силы царя Бориса. После смерти поэта и драматурга его рукопись попала в руки Иоганна Вольфганга Гете, который хотел завершить пьесу давнего друга, но в конце концов оставил этот замысел. Незаконченная трагедия была опубликована и получила широкую известность. Ее, скорее всего, читал и Александр Пушкин. А на русский язык «Деметриуса» в середине XIX века перевел поэт Лев Мей. 

Что почитать?

Русская смута. Антология. М., 2006 

Рассадин С.Б. Невольник чести, или Драматург Пушкин. СПб., 2006