«В терновом венце революций»

Февральские ветры 1917 года стали идиллическим началом долгой и трагической русской смуты. Хотя в первые революционные недели будущее виделось исключительно в розовом свете 

Революционные события февраля 1917 года страна приняла с ликованием. Знаменательно, что этот восторг был практически всеобщим – и у либеральной, и у социалистической интеллигенции. В первые недели после свержения самодержавия никто не хотел замечать, что страна скатывается в смуту. Все произошло слишком быстро. Василий Розанов писал: «Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три. <…> Что же осталось-то? Странным образом – буквально ничего». Очевидно, всеобщее ликование было вызвано прежде всего кажущейся легкостью победы, элементарностью переворота, который, вопреки ожиданиям, не стал «геологическим потрясением». Как виделся ход событий? Государственная Дума направила своих представителей в Ставку, император после некоторых колебаний послушно отрекся от престола. И власть без особых усилий перешла не к каким-нибудь кровожадным робеспьерам, а в руки интеллигентнейшего правительства, в составе которого – один академик, три профессора, пять приват-доцентов! Это правительство, казалось, будет управлять огромной страной куда успешнее и, главное, компетентнее, нежели потенциальные аракчеевы в прежнем духе. И уж, разумеется, именно эта просвещенная власть приведет страну к победоносному или, во всяком случае, почетному миру. Можно сказать, что это была эйфорическая революция – даже великие князья нацепили на себя красные банты. И интеллигенция (за исключением, может быть, горстки большевиков) полагала, что народ с воодушевлением примет не только ее идеалы, но и любезную ей либеральную политическую практику. Между тем сокрушение исторической государственности всегда влечет за собой непредсказуемые последствия. И когда Александр Блок обратился к России: «Какому хочешь чародею отдай разбойную красу!» – он, конечно, не мог представить, что «чародей» будет столь неинтеллигентен.

Февральскую революцию – в том виде, в каком она совершилась, – не предсказал никто. Но о возможном крушении государственности русские писатели и мыслители упоминали не так уж редко. Можно вспомнить и пушкинское «И на обломках самовластья напишут наши имена!», и лермонтовское «Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет». И наконец, прямое указание – с минимальной временной ошибкой: «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год». Поразительно, что Владимир Маяковский употребил слово «революция» во множественном числе, как бы предвидя, что они последуют одна за другой, с интервалом в несколько месяцев. Впрочем, возможно, здесь речь идет не только о России (как правило, Маяковский глобален), но и тут поэт не ошибся. Правда, никто не предполагал, что грядущая революция будет столь неожиданной, почти мгновенной и, вопреки предчувствиям, относительно малокровной. Александр Блок, например, ощущал не столько Февраль, сколько то, что за ним последует:

И черная, земная кровь

Сулит нам, раздувая вены,

Все разрушая рубежи,

Неслыханные перемены,

Невиданные мятежи…

Но тогда об этом особо не думалось. Надежды Февраля были весьма радужны и более чем оптимистичны. Свободная, демократическая, народолюбивая страна. Социальная, по мере возможностей, республика. Скорое и не позорное окончание Первой мировой войны. И главное – разрешение всех русских исторических недоумений. На сакраментальный вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?» – отныне надлежало ответствовать в самом благожелательном смысле. Однако, как позднее заметил Борис Пастернак, «предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход»… Эти слова можно отнести и к Февральской революции. Недаром тем же автором сказано (хотя, казалось бы, совсем по иному поводу): «Февраль. Достать чернил и плакать…» С поэтами, как водится, не поспоришь.

Игорь ВОЛГИН, литературовед, доктор филологических наук, телеведущий, президент Фонда Достоевского