«Куда ж нам плыть?»

В московской гостиной 1840-х годов (Люди сороковых годов). В центре за столом сидит Петр Чаадаев, напротив – Тимофей Грановский. За Грановским (стоит) Алексей Хомяков. Худ. Б.М. Кустодиев. 1912 год

«Для корабля, который не знает, в какую гавань ему идти, ни один ветер не будет попутным», – заметил еще Сенека. Попутный ветер подхватывал те корабли (государства и общества), которые в едином порыве устремлялись к идее то совершенного «града на холме», то «коммунистического далёка», то либерального «конца истории». Но бывали эпохи, когда государственные и общественные деятели, ясно осознавая, как «не надо», оказывались без образа идеального будущего, вставали перед вопросом: «Куда?»

Так было и в 1830–1840-е годы в России, когда, как сетовал министр народного просвещения и президент Императорской академии наук Сергей Уваров, «разум, испуганный при виде общих бедствий народов, при виде обломков прошедшего, падающих вокруг нас, и не прозревая будущего сквозь мрачную завесу событий, невольно предается унынию и колеблется в своих заключениях». И хотя даже такой консерватор, как император Николай I, видел Россию «идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из нее на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире», нужно было еще представить, какая она, сильнейшая и счастливейшая страна, каково ее будущее.

– Будущее России вырастает из ее настоящего, – утверждал главный идеолог империи Сергей Уваров, – кто контролирует настоящее, тот и создает из него будущее.

– Будущее России надо искать в его прошедшем, – уверял «Илья Муромец славянофильства» Алексей Хомяков, – только возродив утерянные ориентиры, мы вернемся на наш истинный путь.

– Будущее России в будущем всего мира, и она придет к нему по единым и непреложным законам истории, – не сомневался знаменитый историк, профессор Московского университета Тимофей Грановский. – Нужно лишь понять, что помогает этому движению, а что препятствует.

– Оставьте, – вмешивался завсегдатай московских салонных споров отставной офицер Петр Чаадаев. – Будущее России сомнительно и лежит не впереди и не сзади, а в стороне. Посмотрите на Запад, станьте наконец Европой!

«Что вы видите у нас?»

Портрет Петра Чаадаева. Худ. Ш. Козина. 1840-е годы

Провокационная позиция Петра Чаадаева, которая нашла отражение в его первом «Философическом письме», в 1836 году чудом напечатанном в журнале «Телескоп», вообще отказывала России в будущем – по крайней мере той России, какой она представлялась автору: «Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя».

Все дело в исторической оторванности России от традиций «остального» мира. По мысли Чаадаева, наша история – «сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала». Вместо «бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа» Россия обходилась «тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемым только злодеяниями и смягчаемым только рабством». И если, писал Чаадаев, «народы Европы имеют… семейное сходство», если их соединяет в общее целое «правильное» христианство, к которому каждый там приобщается с детства, пропитываясь мыслями «о долге, справедливости, праве, порядке», то «что вы видите у нас?» Ничего, кроме слепого и поверхностного подражания. «…Где наши мудрецы, где наши мыслители? Кто из нас когда-либо думал, кто за нас думает теперь?» – вопрошал автор «Философического письма». Он видел причины этого «плоского застоя» прежде всего в православии, заимствованном у «растленной Византии» – «предмета глубокого презрения» народов Запада. Из-за него «до нас… замкнувшихся в нашем расколе, ничего из происходившего в Европе не доходило». Иными словами, «нам не было никакого дела до великой всемирной работы».

В качестве выхода Чаадаев предлагал вернуться в семью европейских народов и перенять «правильные» христианские ценности «европейского образца» (в первую очередь католичества). Если эти ценности позволили воздвигнуть в Европе «здание современной цивилизации» и воспитать у народов «выдающиеся качества», значит, они позволят сделать это и в России. Если наши верования слабы или несовершенны, если они удерживают нас «вне всеобщего движения», то «необходимо стремиться всеми способами оживить наши верования и наше воистину христианское побуждение, ибо ведь там все совершило христианство». Вот тогда можно у нас заново «начать воспитание человеческого рода», испытать «сладостное чаяние грядущего блаженства людей», даже «под гнетом обступающей… печальной действительности».

После публикации столь скандального «Письма» споры о прошлом и будущем России разгорелись в салонах – местах активного бесцензурного общения. «Ежедневно, с утра до шумного вечера (который проводят у меня в сильном и громогласном споре Чаадаев, Орлов, Свербеев, Павлов и прочие), оглашаем я прениями собственными и сообщаемыми из других салонов об этой филиппике», – писал из Москвы Александр Тургенев князю Петру Вяземскому.

«Воскреснет древняя Русь»

Алексей Хомяков. Автопортрет. 1842 год

«Отказывая России в мудрецах и мыслителях, Чаадаев уничтожает самого себя», – ерничал литератор и публицист Алексей Хомяков. Он написал большую ответную статью на «Философическое письмо», но цензура ее не пропустила. Соглашаясь с Чаадаевым в том, что «направление будущего почти вполне зависит от понятия нашего о прошедшем», Хомяков считал, что некогда величавый Запад свое отжил: 

О, грустно, грустно мне! Ложится тьма густая

На дальнем Западе, стране святых чудес…

Россия Хомякова перед Западом имеет «выгоды неисчислимые»: на ее первоначальной истории «не лежит пятно завоевания», «кровь и вражда не служили основанием государству Русскому». Более того, православная церковь «никогда не утрачивала чистоты своей жизни внутренней и не проповедовала детям своим уроков неправосудия и насилия». Православие – источник нравственной силы России, и страна будет «подвигаться вперед смело и безошибочно» по путеводительным светилам церкви, «занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными». Однако двигаться Россия сможет, только лишь «воскрешая древние формы жизни русской, потому что они были основаны на святости уз семейных и на неиспорченной индивидуальности нашего племени».

Оттуда, из идеалов допетровской Руси, полагал Хомяков, восстановится духовное единение людей вокруг церкви, соборность, сплачивающая любовью и верой надежнее государственных уз. Благодаря соборности не индивиды, а община станет опорой возрожденного общества. Как вспоминал один из видных славянофилов Юрий Самарин, Хомяков «дорожил сельскою общиною не только как самородным произведением народной жизни и как вернейшим средством застраховать право крестьян на землю от тех несчастных и неизбежных случайностей, которых бы не вынесли разобщенные личности, но еще более как нравственною средою, в которой лучшие черты народного характера спасались от заразительного влияния крепостного права». Отсюда хомяковский афоризм: «Русский человек, порознь взятый, не попадет в рай, а целой деревни нельзя не пустить». Хомяков был уверен: «…в просвещенных и стройных размерах, в оригинальной красоте общества, соединяющего патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и христианское лицо, воскреснет древняя Русь, но уже сознающая себя, а не случайная, полная сил живых и органических, а не колеблющаяся вечно между бытием и смертью».

Этого совершенно не понимал его оппонент-западник Грановский. Он был убежден, что вчерашнего дня не вернуть и поэтому «восстановить древнюю Русь во всей ее односторонности» невозможно.

«Движения европейской жизни»

Портрет Тимофея Грановского. Худ. П.З. Захаров-Чеченец. 1845 год

Историк Василий Ключевский заметил, что Тимофей Грановский «преподавал науку о прошедшем, а слушатели выносили из его лекций веру в свое будущее, ту веру, которая светила им путеводной звездой среди самых беспросветных ночей нашей жизни». Профессор всеобщей истории, он был сторонником всемирности и необратимости исторического процесса. Как вспоминал один из его студентов, «история у Грановского действительно была изображением великого шествия народов к вечным целям, поставленным человечеству провидением». Это шествие виделось профессору единым, хотя и не одновременным, для разных народов и устремляющимся путем просвещения к свободе, к «гармоничному обществу», которое согласуется с требованиями нравственной и «независимой от роковых определений личности». «Массы, как природа… бессмысленно жестоки или бессмысленно добродушны, – писал Грановский. – Они коснеют под тяжестью исторических и естественных определений, от которых освобождается мыслью только отдельная личность. В этом разложении масс мыслью заключается процесс истории. Ее задача – нравственная, просвещенная, независимая от роковых определений личность и сообразное требованиям такой личности общество».

«Шествие к вечным целям», по представлениям профессора, не является прямым и четко расписанным, подобно путешествию по железной дороге из Петербурга в Москву, но отличается такой же целенаправленностью. «Западные общества» могут служить ориентиром, потому что хоть и не идеальным образом, но идут первыми, прокладывая путь для России: «…движения европейской жизни находят отголоски и у нас, мы стараемся понять их и из них извлечь поучительный пример». Впереди – не общинность, не сословность, а свобода каждой личности (а значит, и отсутствие крепостного права), равенство всех людей перед законом, обеспеченное государством. Грановский говорил своему ученику, будущему известному правоведу и историку Борису Чичерину (напечатать такое было невозможно): «После долгой борьбы французы получили наконец свободу; теперь они стремятся к равенству, а когда упрочатся свобода и равенство, явится и братство. Таков высший идеал человечества». При этом издатель Александр Станкевич вспоминал, что любовь Грановского к свободе «не затемняла в его глазах значения власти для цели общественной судьбы человека». «Он благоговел перед нею, когда она являлась в лице Великого Петра», – подчеркивал Станкевич.

Убежденность в необратимости исторического прогресса лежала в основе критики Грановским славянофилов, которые, по его мнению, желали невозможного. В частном разговоре он высказался особенно резко: «Эти люди противны мне, как гробы; от них пахнет мертвечиной; ни одной светлой мысли, ни одного благородного взгляда; оппозиция их бесплодна, потому что основана на одном отрицании всего, что сделано у нас в полтора столетия новейшей истории». Открывшая «новейшую историю» Петровская эпоха была для Грановского ярким и положительным явлением. В ней соединились выделенные им двигатели исторического процесса – «великие перевороты, которыми начинаются новые круги развития» и «великие люди, цвет народа, которого дух в них является в наибольшей красоте». В аудитории историк обращался к своим слушателям как к представителям молодого поколения, в руках которого жизнь и будущность Отечества. Он призывал их на «долгое служение "нашей великой России", преобразованной Петром, идущей вперед и с одинаковым презрением относящейся и к клевете иноземцев, которые видят в нас только легкомысленных подражателей Западу, и "к старческим жалобам людей, которые любят не живую Русь, а ветхий призрак, вызванный ими из могилы"», вспоминал Ключевский.

«Последний якорь»

Портрет Сергея Уварова. Худ. В.А. Голике. 1833 год

В молодости – «арзамасец», ученик Николая Карамзина, в 32 года – президент Императорской академии наук, в 46 лет – министр народного просвещения, Сергей Уваров считал, что Россию будущего можно вырастить на укреплении тех уже существующих особенностей ее устройства, благодаря которым государственный корабль держится на плаву среди непрекращающихся социальных бурь. Эти особенности обеспечивают страну «правильным» настоящим и ставят «умственные плотины» на пути «неправильного будущего», европейских революционных идей. Уваров сформулировал свою концепцию к началу 1830-х годов, сведя ее к устойчивой идеологической триаде. Эта триада была, по сути, перефразированным военным девизом «За веру, царя и Отечество», ее составляли «Православие, самодержавие, народность» – «последний якорь нашего спасения и веры, залог силы и величия нашего Отечества».

По убеждению Уварова, православие, как выдержавшая многие испытания вера предков, представляет собой нерасторжимую связь России через Византию с древностью, даже с греческой Античностью, и является сильной и самостоятельной ветвью мировой культуры. Вера объединяет русский народ морально и духовно, и это ощущение внутренней общности целого народа возвышает, как считал министр, Россию над Западной Европой, где укоренился атеизм, а христианство расколото.

Самодержавие («сильное, человеколюбивое, просвещенное», особо подчеркивал Уваров) оправдано тем, что оно первым осознает и осуществляет все необходимые государственные улучшения. Самодержавный государь, ответственный только перед Богом, является защитником, судьей и опекуном всех подвластных ему людей и народов. Именно он претворяет в жизнь идею справедливости и не оставляет места раздорам, поскольку стоит над корыстными сословными интересами. «Русский колосс» опирается на самодержавие «как на краеугольный камень своего величия» – здесь Уваров был прямым последователем Карамзина.

Народность (по-другому министр называл ее самобытностью или «русским духом») – это развитое этнокультурное самосознание, которое может как выродиться в «квасной патриотизм» («мы лучше других»), так и воплотиться в чувстве национальной гордости («мы не хуже других»). По словарю Владимира Даля, «народность» – «совокупность свойств и быта, отличающих один народ от другого». Для Уварова крайне важно найти в ней гармонию «старого» и «нового», ибо истинная народность не заставляет идти назад или останавливаться. «Государственный состав, подобно человеческому телу, переменяет наружный вид свой по мере возраста: черты изменяются с летами, но физиономия изменяться не должна», – писал он.

Уваров верил, что активная правительственная поддержка трех главных начал посеет и защитит те семена, которые «должны взойти и разрастись впоследствии; будущность, от нас еще закрытая, увидит и пожнет плоды настоящих… начинаний; она же произнесет им и последний приговор, когда дозреют и разовьются молодые поколения».

…По иронии истории теоретики русской будущности не услышали ее «последнего приговора». Четверка главных идеологов XIX века ушла на заре эпохи Великих реформ, не увидев, как и в какой мере будут реализованы их дела и чаяния. В сентябре 1855 года умер 69-летний Уваров; через месяц, в октябре, – 42-летний Грановский; в апреле 1856-го, немного не дожив до 62, – Чаадаев; в сентябре 1860-го – 56-летний Хомяков.