«Человек предерзкий»

Ни сама обуздавшая бунт Екатерина II, ни обращавшиеся к этой теме позднее исследователи не могли пройти мимо личности Пугачева. При всех расхождениях в оценках – от «злодея» до «народного вождя и защитника» – каждого интересовало: как он дерзнул возглавить восстание? Да еще так дерзнул, что «тряхнул» всей империей?

Портрет Пугачева, написанный поверх портрета Екатерины II. Неизв. худ. XIX век

Разин и Пугачев

Невозможно избежать сравнения двух земляков, двух выходцев из станицы Зимовейской, двух самых известных предводителей народных восстаний, разделенных почти столетием, – Степана Разина и Емельяна Пугачева. Сравнения, которое, на мой взгляд, отнюдь не в пользу Пугачева. Разин – безусловный харизматический лидер. Его власть шла от его личности, была приобретена им благодаря необыкновенной удачливости и храбрости, оформлена волей казацкого круга и закреплена авторитетом бесспорного вождя движения. Пугачев на этом фоне моментами кажется человеком случая. Он пожиже, что особенно бросалось в глаза во время следствия и казни. Если Разин был горд и не сломлен, то Пугачев – весь в надломе и раскаянье.

Разумеется, всякое сравнение в истории всегда относительно и едва ли может служить основанием для окончательного вердикта: разные эпохи, разные люди, разные обстоятельства. И все же непримиримость Разина вызывает больше симпатии, чем бравада вперемешку с покаянием Пугачева.

Впрочем, для членов следственных комиссий это наблюдение вряд ли оправдывало последнего: для них Пугачев был закоренелым злодеем и преступником. Один из следователей писал о нем: «человек предерзкий» и при этом «пронырливый и в роде своем – прехитрый и замысловатый». Характеристика представляется точной: Емельян в зависимости от обстоятельств мог быть то простодушным и ласковым, то грозным и властным. Александр Пушкин, как никто другой, уловил эту его многогранность, отказавшись при создании образа «злодея» в «Капитанской дочке» от одних только черных красок.

Траурная процессия перенесения праха императора Петра III в домовую церковь Зимнего дворца 2 декабря 1796 года. Фрагмент. Неизв. худ. XVIII век

В поисках удачи и власти

Современники очень тонко подметили и другую черту Пугачева – его «проворность». Не случайно он был взят атаманом Ильей Денисовым в ординарцы, а потом добрался до чина хорунжего. Дальше, однако, карьера не заладилась: суровая воинская дисциплина была не по нутру будущему предводителю восстания. Он был слишком своенравен, слишком любил наслаждения и вольную жизнь, свободную от каких-либо обязательств, чтобы тянуть служебную лямку. Воспользовавшись болезнью, Пугачев оставил армию. Началось время скитаний, давших ему огромный жизненный опыт. Без него он при всей своей цепкости не знал бы, как, с кем и о чем разговаривать.

В нем проявилась авантюристическая жилка, в конце концов толкнувшая его на путь самозванства. Едва ли он думал о далеких последствиях. Им овладело другое: а почему бы не воспользоваться моментом, чтобы прихватить хотя бы толику удачи и власти? Его помыслами и поступками двигали честолюбие и себялюбие – очень опасная смесь для окружающих.

Однако сама мысль о самозванстве родилась у него не просто так. Она была разлита в воздухе. Не в плане немедленного появления претендента на роль Петра III, а в смысле всеобщего, переполнившего чашу терпения недовольства, для выхода которого не хватало только законной формы, пускай даже замешанной на обмане. Самозванство такую форму давало. Пугачев потому и стал героем народного эпоса, что он это почувствовал и воплотил в жизнь.

Что же касается циркулировавших слухов о чудесно спасшемся императоре, удивляться тут было нечему. Сам сын Екатерины II Павел Петрович по восшествии на престол в 1796 году огорошил графа Ивана Гудовича вопросом: «Жив ли мой отец?» Что уж говорить о народной среде, в которой легенда о том, что Петр III уцелел, сохранялась на протяжении всего екатерининского царствования. Кто знает, не для того ли, чтобы избавиться от этого наваждения, император Павел и решил торжественно перезахоронить отца рядом с матерью, раз и навсегда закрывая опасную тему?

Портрет Степана Разина. Немецкая гравюра XVII века

Легковерие низов

Слух о спасшемся государе был действенным и удивительно жизненным. Ведь открывалась заманчивая перспектива: с возвращением законного правителя должны были закончиться и все мытарства. Симпатии к свергнутому Петру Федоровичу усиливались по мере роста «гендерного недовольства» Екатериной II – «самозванкой на троне», устроившей «бабье царство». Старообрядцы даже простили ему, что он имел склонность «к вере формазонской», и вспомнили, что именно при нем случились послабления гонений на сторонников старой веры. Таким образом, притягательная сила имени Петра III – не настоящего, а созданного воображением народа – стала одним из мощных источников Пугачевского бунта.

Ключ к легковерию низов следует искать в особенностях традиционного сознания. Именно оно повинно в создании живучего мифа, который беззастенчиво эксплуатировали многочисленные Лжепетры. Монарх воспринимался как сакральная фигура: его власть имеет божественное происхождение, а сам он – воплощение правды и справедливости. Конечно, в XVIII столетии сакральная составляющая образа самодержца в сравнении со столетием предыдущим несколько потускнела. Но эта оговорка применима скорее к верхам, их светскому мировосприятию, низы же по-прежнему жили в пространстве традиционной культуры, оперирующей ценностями и стереотипами средневекового сознания. В его границах противиться воле законного царя было больше, чем просто преступлением. Это был непростительный грех. А если Пугачев – Петр III, то выступление против екатерининских властей становилось морально оправданным и даже обязательным. Снимался вопрос об ответственности, ведь «иначе и поступить нельзя»!

Важным фактором массовой поддержки Пугачева стал также общинный менталитет, коллективистский образ жизни и мысли низов. Для конкретного человека, отдельно взятого индивидуума того времени признание самозванца государем было поступком страшным. Иное дело – признание «всем миром». Принятое коллективно решение если не избавляло совсем от страха, то сильно снижало его концентрацию. Индивидуальная ответственность подменялась коллективной, когда ты – как все, когда «на миру и смерть красна».

Стоит, правда, отметить и другое: в рамках все того же традиционного сознания отречение самого человека от имени, данного ему при крещении, являлось тягчайшим преступлением. Это делало его проклятым, отступившим от Бога. Кажется, при всей браваде Пугачева осознание, что поступком этим он загубил свою душу, постоянно преследовало его. Как здесь не вспомнить об исповедальном признании «злодея», сделанном им в первые дни ареста: «Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство».

Поверить на слово

Впрочем, массовое признание не снимало вопроса о способах подтверждения подлинности «императора». Если традиционное сознание подталкивало в объятия пугачевской авантюры, то жизнь требовала предъявления весомых в глазах простолюдинов доказательств. Очевидные для нас попытки визуально сличить «претендента» с «оригиналом» встречали тогда немалые трудности – прежде всего из-за фактической недоступности изображений Петра III. Неудивительно, что в этих условиях принципиально значимыми становились показания тех, кто видел Петра Федоровича «в прошлой жизни». Их «узнавание» в Пугачеве императора – неважно, по ошибке или «по сговору», – обычно производило сильное впечатление. Но таких свидетелей было очень мало. В итоге верить приходилось на слово.

И в распоряжении Пугачева оно было. Речь идет о его манифестах, слог которых так поразил Пушкина. Но правительственные указы меркнут перед пугачевскими «воровскими письмами» не только по причине своей казенной косноязычности. «Государь амператор» слишком хорошо понимал чаяния народа. В результате манифесты, «хотя и глупо написанные», согласно выводам следственной комиссии, действовали на чернь завораживающе: своими обещаниями «вольности, льготы, креста и бороды» Пугачев подкупал людей. В восприятии низов ничто так не свидетельствовало о подлинности «монарха», как его деяния или хотя бы обещание деяний…

Печать Пугачева. «Большая государственная печать Петра Третьего, императора и самодержца всероссийского». 1774 год

«Автограф» Емельяна Пугачева. Выведенные им каракули имитировали текст, написанный на латыни. 1774 год

«От Бога ведь не утаишь»

На допросах плененные соратники Пугачева по-разному отвечали на вопрос о его самозванстве. Одни признавались, что знали правду. Другие, как троекратно допрошенный Тимофей Мясников, сотник «личной гвардии амператора», уходили от ответа. Мясников, разыгрывая простоту, говорил: «Ведь вот вы-де называете его Пугачевым, а он так называет себя государем, и мы за такого его и почитали». В этом простодушном объяснении был свой оправдательный подтекст: его почитали, как и положено почитать императора, а там… «Бог его знает»!

Подозрения, конечно, имелись, но, судя по всему, соратники Пугачева полагали, что ими… можно пренебречь. Так, когда в начале бунта Иван Зарубин-Чика, а в будущем «граф Чернышев», высказал сомнения в человеке, которого они «за государя почитают», то последовало возражение: даже если он не государь, а донской казак, но «вместо государя за нас заступит, нам-де все равно, лишь бы в добре». Довод показался Зарубину вполне убедительным. Во время следствия он признался, что поддержал самозванца, «ибо всему войсковому народу то было надобно». И таких признаний оказалось немало. Но, повторимся, для большинства участников движения было совсем не безразлично, кем является человек, назвавший себя императором. Миф рассыпался бы без веры в законного избавителя.

И все-таки нелегко было играть роль самодержца Петра Федоровича человеку с биографией Емельяна Ивановича. По словам Зарубина, у него сомнения породили внешность и манеры Пугачева: «По лицу и образу счел, что ему государем быть нельзя». Да и сам Пугачев утверждал, что сильно навредило ему в глазах окружающих «его невежество». Что и говорить, скрыть в ближнем кругу неумение читать и писать было весьма трудно, а между тем это никак не вязалось с образом российского императора.

Парадокс заключался в том, что, даже пребывая в сомнениях, казаки поддержали выступление под началом Пугачева. Для них чисто практические соображения, а именно возможность воспользоваться ситуацией для решения собственных задач, перевешивали неуверенность в подлинности «государя». В этом «второе издание» феномена самозванства XVIII века сильно отличалось от «издания первого», образца Смуты XVII столетия: тогда вопрос об истинности «царя Дмитрия» стоял куда более остро.

В материалах следствия встречаются показания соратников Пугачева, которым он признался в присвоении имени Петра III. «От людей-де утаишь, а от Бога ведь не утаишь, – ты-де донской казак! – с болезненной настойчивостью требовал от Пугачева правды тот же Зарубин, при этом успокаивая «злодея» клятвой не выдавать его: – …ведь мне в том нужды нет: хоша-де ты и донской казак, только мы уже за государя тебя приняли, так тому-де и быть». Под таким напором предводитель сдался: «Ну, коли так, то смотри же, держи в тайне: я-де подлинно донской казак Емельян Иванов». Эти слова Пугачева важны не столько признанием им своего самозванства, сколько осознанием… его необходимости. Участники таких приватных разговоров хорошо понимали: имя Петра III и есть ключ к запуску бунта.

«Разве пушки льются на царей?»

Следователи удивлялись ловкости Пугачева: «…он мог плакать, когда только хотел, во всякое время. А сие и служило простому народу удостоверением, что вымышляемые им слова неложны». В действительности эпизод со слезами «во всякое время», призванный проиллюстрировать «лукавство» Емельяна, скорее свидетельствует о его умении общаться с народом и осознании, каким тот видит царя. Слезы здесь – не просто доказательство искренности. Это были «царские» слезы, долженствующие поразить и в самом деле поражавшие воображение простолюдинов. Нечто подобное, к примеру, случилось в бурные дни Соляного бунта в июне 1648 года, когда царь Алексей Михайлович с иконой в руках и слезами на лице упросил восставших не трогать его «дядьку» боярина Бориса Ивановича Морозова. Потом эта сцена в стоустой молве разошлась по городам и селам как нечто невиданное и неординарное: Тишайший у народа «боярина вымолил»! Так что слезы Пугачева – из арсенала доказательств подлинности «Петра Федоровича», свидетельство того, что этот самозванец лучше многих знал правила игры в царя.

Сакральное восприятие наделяло государя в представлении простолюдинов свойствами сверхъестественными. Мифология и здесь вступала в свои права, так что иногда даже трудно отделить правду о пугачевщине от вымысла. Скажем, в одном из боев старик казак будто бы обратился к «амператору»: «Берегись, государь, неравно из пушки убьют». Самозванец якобы ответил в духе народных поверий, подтверждая свою исключительность: «Старый ты человек, разве пушки льются на царей?»

Пугачев не упускал случая презентовать себя так, как в его представлении должен был вести себя самодержец. Разъезжая по улицам Бердской слободы, он бросал в народ медные деньги. Суд и расправу чинил, сидя в креслах перед «дворцом» – избой в шесть окон. У «трона» стояли два казака: один с булавою, другой с серебряным топором. Народ принимал условия игры и, подходя к самозванцу, кланялся в землю, крестился, целовал ему руку.

Примечательно, что, включившись в самозванческую игру, соратники Пугачева распространили ее и на себя – вплоть до того, что превратились в «графов», «генералов» и «фельдмаршалов». В ход пошла магия громких имен, титулов и должностей, призванных удовлетворить амбиции пугачевского окружения, а заодно и подтвердить законность происходящего. Ведь у «государя амператора» все так, как и положено императору!

«Царские знаки»

Взятая на себя роль обязывала Пугачева являть не только грозу, но и милосердие. Пушкинская вымышленная история с освобождением из петли Петра Гринева имеет право на существование. Так, когда к Пугачеву после одного из боев подвели плененного капитана Башарина, не желавшего присягать «злодею», за него вступились солдаты: «Он был к нам добр». «Коли он был до вас добр, то я его прощаю», – объявил самозванец. И велел капитана не вешать, а остричь так же, как и солдат, по-казацки. Чем бы в тот момент ни руководствовался Пугачев, он знал силу слухов и правила игры в милосердного царя.

Шестимесячное стояние в Бердской слободе во время осады Оренбурга позволило самозванцу обзавестись «дворцом» с «Золотой палатой», стены которой были оклеены фольгой. Со временем у Пугачева появилось голштинское знамя, что вызвало у Екатерины II приступ страха и подозрение в существовании заговора, нити которого тянутся за границу. Императрица хорошо понимала, что знамя могло смутить любого ее подданного, знавшего о происхождении покойного императора. Наконец, совсем как царствующая особа, «злодей» позволял себе одаривать своих приближенных медалями. Позднее выяснилось, что их из старых медалей с портретом Петра I делал плененный в Алатыре мастер.

Особая статья в подтверждении подлинности «государя» – наличие знаменитых «царских знаков» на теле Пугачева. Их демонстрация восходит к профанным представлениям о том, что избранность и причастность к священному непременно должны иметь зримые, материальные проявления. Документы зафиксировали несколько случаев показа Пугачевым своих «царских знаков»: «А как сели, то Караваев говорил ему, Емельке: "Ты-де называешь себя государем, а у государей-де бывают на теле царские знаки", то Емелька, встав с земли и разодрав у рубашки ворот, сказал: "На вот, коли вы не верите, что я – государь, так смотрите: вот вам царский знак". <…> Оные казаки… посмотря те знаки, сказали: "Ну, мы теперь верим и за государя тебя признаем"».

Здесь любопытна не только реакция окружающих, но и то, как ловко Пугачев подавал «царские знаки», устраивая спектакль. Например, Мясникова, по его собственному признанию, при виде «знаков» «великий страх обуял, так что руки и ноги затряслись». А крестьянин Афанасий Чучков утверждал на допросе, что на просьбу казака Дениса Караваева показать «царские знаки» Пугачев сначала вознегодовал: «Раб ты мой, а повелеваешь мной!» – но потом все же снизошел и предъявил их присутствовавшим.

Стремление соответствовать образу монарха доходило до абсурда. После венчания Пугачева с казачкой Устиньей Кузнецовой к новой «государыне» был приставлен двор из «статс-дам» и «фрейлин», набранных из казацких дочерей. Эти и другие демонстрации призваны были производить впечатление и убеждать народ в подлинности «Петра III».

Характерно, что пугачевская презентация принадлежности к царскому роду-племени порождала определенные несоответствия. В народных представлениях идеал государя был идентичен образу патриархально-благоверного царя-батюшки. Если говорить о старообрядцах, то для них в особенности слова «царь» и «император» не являлись синонимами. То есть носитель имперского титула не мог быть тем православным государем, какими являлись прежние цари. Поэтому надежды на возвращение страны на праведный путь связывались с возрождением старого царства. Пугачев явно ощущал эту востребованность пребывания в роли «государя-батюшки». Но он уже не мог, а может быть, и не желал оборачиваться назад, возвращаться к прошлому, предпочитая позиционировать себя в качестве императора.

Самозванец оставался равнодушным к религии, руководствуясь в своих действиях лишь практическими соображениями, а отнюдь не верой. Тем не менее старообрядцы принимали его за своего, хотя он при необходимости демонстрировал свою приверженность официальной церкви. В отношениях с духовенством главным критерием для него было признание его Петром III. Все остальное отходило на второй план.

Можно по-разному оценивать Пугачева как вождя народного движения. Однако очевидно, что его выступление было обречено на поражение. И не только потому, что ему противостояла вся мощь абсолютистского государства, но и в силу ограниченности его возможностей. Пугачев изначально не был самостоятелен. Зачинщики бунта – яицкие казаки – диктовали ему свои условия. Он ничего не предпринимал без их согласия. Почтительные на публике, они были бесцеремонны в узком кругу. И с этим Пугачев ничего не мог сделать, невольно теряя имидж всевластного правителя.

Гринев перед Пугачевым. Иллюстрация к повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка». Худ. А.А. Пластов. 1949–1953 годы

Едва ли Пугачев думал о далеких последствиях. Его помыслами и поступками двигали честолюбие и себялюбие – очень опасная смесь для окружающих

Пушка, находившаяся на вооружении пугачевцев

Лента времени

Около 1742 года 

В станице Зимовейской на правом берегу реки Дон в семье казака Ивана Михайловича родился сын Емельян.

Около 1760 года

Емельян Пугачев женился на казачке Софье Недюжевой.

1760–1762 годы

Участвовал в Семилетней войне.

1768–1771 годы

Участвовал в Русско-турецкой войне.

1771 год

Бежал из армии.

Лето 1772 года

Во время своих скитаний побывал в Польше.

Ноябрь 1772 года 

Появился на берегах Яика (ныне Урал), где впервые выдал себя за императора Петра III.

17 сентября 1773 года

Начало восстания под предводительством Емельяна Пугачева.

27 сентября 1773 года

Взятие повстанцами Татищевой крепости.

5 октября 1773 года

Осада главным повстанческим войском Оренбурга.

Ноябрь 1773 года

Разгром пугачевцами отрядов генерал-майора Василия Кара у деревни Юзеевой и полковника Петра Чернышева под Оренбургом.

1 февраля 1774 года

Пугачев женился на казачке Устинье Кузнецовой.

22–23 марта 1774 года

Первое крупное поражение восставших у Татищевой крепости и снятие осады Оренбурга.

1 апреля 1774 года

Поражение повстанцев у Сакмарского городка.

Апрель – начало июля 1774 года

Поход Пугачева по Башкирии, Уралу и Прикамью.

21 июня 1774 года

Взятие повстанцами крепости Оса.

12–15 июля 1774 года 

Взятие и разорение повстанцами Казани, разгром войска Пугачева под Казанью.

Конец июля – начало августа 1774 года

Взятие повстанцами Саранска, Пензы, Саратова.

25 августа 1774 года

Разгром пугачевского войска у Солениковой ватаги под Черным Яром.

Конец августа 1774 года

В войска, действовавшие против бунтовщиков, прибыл генерал-поручик Александр Суворов.

Сентябрь 1774 года

Пугачев арестован своими соратниками и выдан властям.

10 января 1775 года

Казнь Пугачева на Болотной площади в Москве.