«Почти что святые»

Монархист, депутат последней дореволюционной Государственной Думы Василий Шульгин (1878–1976) в марте 1917-го был одним из тех, кто присутствовал при отречении императора Николая II. В конце этого года в Новочеркасске он принял участие в формировании генералом Михаилом Алексеевым Добровольческой армии.

Шульгин стоял у истоков Белого движения, переживал его взлеты и падения, стремился по мере сил способствовать выковыванию его идеологии. Он был уверен: вся белая идея – идея рыцарства, особой «породы людей», железных по силе духа, – основана на том, что «"аристократическая" честь нации удержится именно белой, несокрушимой скалой» среди хаоса и разгула безнравственности. И не только удержится, но и победит. Однако трагедия Гражданской войны показала, что в рядах белых, по образному выражению Шульгина, были также и «серые», и «грязные». Были и мародеры, и садисты, и циники. А вместе с тем в рядах красных могли быть высоконравственные люди.

Об этом Шульгин впервые написал в своих мемуарных очерках «1920 год», опубликованных в 1921-м в Софии (Болгария) в журнале «Русская мысль», а годом позже вышедших и в московском отделении Госиздата.

Кстати, 1920 год застал Шульгина в Одессе. Когда белые покидали город, он в составе отряда полковника Александра Стесселя ушел к румынской границе, но в числе других солдат и офицеров был разоружен и выдворен за пределы Румынии. Казалось, спасения нет, но Шульгину помогли… члены отряда Григория Котовского. Он был приятно удивлен: «Очень приличный внешний вид. <…> Если бы они носили погоны, это напоминало бы старую русскую армию». По завершении Гражданской войны Шульгин оказался в эмиграции. После Великой Отечественной войны был депортирован в СССР, приговорен к 25 годам тюремного заключения. После досрочного освобождения в 1956 году вплоть до самой смерти проживал во Владимире. В конце 1944 года он был задержан в югославском городе Нови-Сад оперуполномоченным контрразведки «Смерш», вывезен в Венгрию, а затем доставлен в Москву. Его приговорили к 25 годам тюремного заключения. После досрочного освобождения в 1956 году Шульгин проживал в Гороховце и во Владимире.

Предлагаем вниманию читателей журнала «Историк» отрывки из его книги Шульгина «1920 год. Очерки».

Отчего не удалось дело Деникина? Отчего мы здесь, в Одессе? Ведь в сентябре мы были в Орле… Отчего этот страшный тысячеверстный поход, великое отступление «орлов» от Орла?..

Орлов ли?..

«Взвейтесь, соколы, орлами»… (Солдатская песня.)

Я вспомнил свою статью в «Киевлянине» в двухлетнюю годовщину основания Добровольческой армии… два месяца тому назад…

«Орлы, бойтесь стать коршунами. Орлы победят, но коршуны погибнут».

Увы, орлы не удержались на «орлиной» высоте. И коршунами летят они на юг, вслед за неизмеримыми обозами с добром, взятым… у «благодарного населения».

«Взвейтесь, соколы… ворами». («Единая, неделимая» в кривом зеркале действительности.)

Красные – грабители, убийцы, насильники. Они бесчеловечны, они жестоки. Для них нет ничего священного… Они отвергли мораль, традиции, заповеди Господни. Они презирают русский народ. Они озверелые горожане, которые хотят бездельничать, грабить и убивать, но чтобы деревня кормила их. Они, чтобы жить, должны пить кровь и ненавидеть. И они истребляют «буржуев» сотнями тысяч. Ведь разве это люди? Это «буржуи»… Они убивают, они пытают… Разве это люди? – Это звери…

Значит, белые, которые ведут войну с красными именно за то, что они красные, – совсем иные… совсем «обратные»…

Белые – честны до донкихотства. Грабеж у них – несмываемый позор. Офицер, который видел, что солдат грабит, и не остановил его, – конченый человек. Он лишился чести. Он больше не «белый» – он «грязный»… Белые не могут грабить.

Белые убивают только в бою. Кто приколол раненого, кто расстрелял пленного – тот лишен чести. Он не белый, он – палач. Белые не убийцы: они воины.

Белые рыцарски вежливы с мирным населением. Кто совершил насилие над безоружным человеком – все равно, что обидел женщину или ребенка. Он лишился чести, он больше не белый – он запачкан. Белые не апаши – они джентльмены.

Белые тверды, как алмаз, но так же чисты. Они строги, но не жестоки. Карающий меч в белых руках неумолим, как судьба, но ни единый волос не спадет с головы человека безвинно. Ни единая капля крови не прольется – лишняя… Кто хочет мстить, тот больше не белый… Он заболел «красной падучей» – его надо лечить, если можно, и «извергнуть» из своей среды, если болезнь неизбывна…

Белые имеют Бога в сердце. Они обнажают голову перед святыней… И не только в своих собственных златоглавых храмах. Нет, везде, где есть Бог, белый преклонит – душу, и, если в сердце врага увидит вдруг Бога, увидит святое, он поклонится святыне. Белые не могут кощунствовать: они носят Бога в сердце.

Белые твердо блюдут правила порядочности и чести. Если кто поскользнулся, товарищи и друзья поддержат его. Если он упал, поднимут. Но если он желает валяться в грязи, его больше не пустят в «Белый дом»: белые не белоручки, но они опрятны.

Белые дружественно вежливы между собой. Старшие строги и ласковы, младшие почтительны и преданны, но сгибают только голову при поклоне… (Спина у белых не гнется.)

Белых тошнит от рыгательного пьянства, от плевания и от матерщины… Белые умирают, стараясь улыбнуться друзьям. Они верны себе, Родине и товарищам до последнего вздоха.

Белые не презирают русский народ… Ведь если его не любить, за что же умирать и так горько страдать? Не проще ли раствориться в остальном мире? Ведь свет широк… Но белые не уходят, они льют свою кровь за Россию… Белые не интернационалисты, они – русские…

Белые не горожане и не селяне – они русские, они хотят добра и тем и другим. Они хотели бы, чтобы мирно работали молотки и перья в городах, плуги и косы в деревнях. Им же, белым, ничего не нужно. Они не горожане и не селяне, не купцы и не помещики, не чиновники и не учителя, не рабочие и не хлеборобы. Они русские, которые взялись за винтовку только для того, чтобы власть, такая же белая, как они сами, дала возможность всем мирно трудиться, прекратив ненависть.

Белые питают отвращение к ненужному пролитию крови и никого не ненавидят. Если нужно сразиться с врагом, они не осыпают его ругательствами и пеной ярости. Они рассматривают наступающего врага холодными, бесстрастными глазами… и ищут сердце… И если нужно, убивают его – сразу… чтобы было легче для них и для него…

Белые не мечтают об истреблении целых классов или народов. Они знают, что это невозможно, и им противна мысль об этом. Ведь они белые воины, а не красные палачи.

Белые хотят быть сильными только для того, чтобы быть добрыми…

Разве это люди?.. Это почти что святые…

«Почти что святые» и начали это Белое дело…

Но что из него вышло? Боже мой!

Я помню, какое сильное впечатление произвело на меня, когда я в первый раз услышал знаменитое выражение: «От благодарного населения»…

Это был хорошенький мальчик, лет семнадцати-восемнадцати. На нем был новенький полушубок. Кто-то спросил его:

– Петрик, откуда это у вас?

Он ответил:

– Откуда? «От благодарного населения», конечно.

И все засмеялись.

Петрик из очень хорошей семьи. У него изящный, тонкокостный рост и красивое, старокультурное, чуть тронутое рукою вырождения лицо. Он говорит на трех европейских языках безупречно и потому по-русски выговаривает немножко как метис, с примесью всевозможных акцентов. В нем была еще недавно гибко-твердая выправка хорошего аристократического воспитания…

«Была», потому что теперь ее нет, вернее, ее как будто подменили. Приятная ловкость мальчика, который, несмотря на свою молодость, знает, как себя держать, перековалась в какие-то… вызывающие, наглые манеры. Чуть намечавшиеся черты вырождения страшно усилились. В них сквозит что-то хорошо знакомое… Что это такое? Ах, да, – он напоминает французский кабачок… Это «апаш»… Апашизмом тронуты… этот обострившийся взгляд, обнаглевшая улыбка… А говор? Этот метисный акцент в соединении с отборнейшими русскими «в Бога, в мать, в веру и Христа» дают диковинный меланж [смесь, от фр. mélange. – А. Р.] «сиятельнейшего хулигана»…

Когда он сказал: «От благодарного населения», все рассмеялись. Кто это «все»?

Такие же, как он. Метисно-изящные люди русско-европейского изделия. «Вольноперы» [презрительное наименование в русской армии вольноопределяющихся, лиц с законченным или неполным высшим образованием, которые добровольно изъявили желание пройти действительную военную службу. – А. Р.], как Петрик, и постарше – гвардейские офицеры, молоденькие дамы «смольного» воспитания…

Ах, они не понимают, какая горькая ирония в этих словах. Они – «смолянки». Но почему? Потому ли, что кончили Смольный под руководством княгини NN, или потому, что Ленин-Ульянов, захватив Смольный, незаметно для них самих привил им «новосмольные» взгляды…

– Грабь награбленное!

Разве не это звучит в словах этого большевизированного Рюриковича, когда он небрежно-нагло роняет:

– От благодарного населения.

Они смеются. Чему?

Тому ли, что, быть может, последний отпрыск тысячелетнего русского рода прежде, чем бестрепетно умереть за русский народ, стал вором? Тому ли, что, вытащив из мужицкой скрыни под рыдания Марусек и Гапок этот полушубок, он доказал насупившемуся Грицьку, что паны только потому не крали, что были богаты, а как обеднели, то сразу узнали дорогу к сундукам, как настоящие «злодии», – этому смеются? «Смешной» ли моде грабить мужиков, которые «нас ограбили», смеются?

Нет, хуже… Они смеются над тем, что это население, ради которого семьи, давшие в свое время Пушкиных, Толстых и Столыпиных, укладывают под пулеметами всех своих сыновей и дочерей в сыпнотифозных палатах, что это население «благодарно» им…

«Благодарно» – то есть ненавидит!..

Вот над чем смеются. Смеются над горьким крушением своего «белого» дела, над своим собственным падением, над собственной «отвратностью», смеются – ужасным апашеским смехом, смехом «бывших» принцев, «заделавшихся» разбойниками.

Да, я многое тогда понял.

Я понял, что не только не стыдно и не зазорно грабить, а, наоборот, модно, шикарно.

У нас ненавидели гвардию и всегда ей тайком подражали. Может быть, за это и ненавидели…

И потому, когда я увидел, что и «голубая кровь» пошла по этой дорожке, я понял, что бедствие всеобщее.

Белое дело погибло.

Начатое «почти святыми», оно попало в руки «почти бандитов». <…>

Как русский, я несравненно более оскорблен метаморфозой «Петрика» в апаша, чем «Петьки» в хулигана. Ведь, в сущности, вся белая идея была основана на том, что «аристократическая» честь нации удержится среди кабацкого моря, удержится именно белой, несокрушимой скалой… Удержится и победит своей белизной. Под «аристократической» честью нации надо подразумевать все лучшее, все действительно культурное и моральное, порядочное без кавычек. Но среди этой аристократии в широком смысле слова, аристократии доблести, мужества и ума, конечно, центральное место, нерушимую цитадель должна была бы занять родовая аристократия, ибо у нее в крови, в виде наследственного инстинкта, должно было бы быть отвращение ко всяким мерзостям…

И вдруг…

«От благодарного населения»…

«Tout est perdu sauf l'honneur [все потеряно, кроме чести (фр.). – А. Р.]», – говорили французские дворяне.

«L'honneur a été perdu avant tout [честь ты потерял прежде всего (фр.). – А. Р.]», – можем сказать мы…

Но Белое дело не может быть выиграно, если потеряна честь и мораль.

Без чести, именно отрицанием чести и морали, временно побеждают красные.

Для белых же потерять честь – это потерять все.

C'est tout perdre [потерять все (фр.). – А. Р.]… <…>

Я видел, как артиллерия выехала «на позицию». Позиция была тут же в деревне – на огороде. Приказано было ждать до 11 часов. Пятисотподводный обоз стоял готовый, растянувшись по всей деревне. Ждали…

Я зашел в одну хату. Здесь было как в других… Половина семьи лежала в сыпном тифу. Другие ожидали своей очереди. Третьи, только что вставшие, бродили, пошатываясь, с лицами снятых с креста.

– Хоть бы какую помощь подали… Бросили народ совсем… Прежде хоть хвельшара пришлют… лекарства… а теперь… качает… всех переберет… Бросили народ совсем, бросили… пропадаем… хоть бы малую помощь…

Дом вздрогнул от резкого, безобразно-резкого нашего трехдюймового… Женщина вскрикнула…

Это что?

Это было 11 часов. Это мы подавали «помощь» такой же «брошенной», вымирающей от сыпного тифа деревне, за четыре версты отсюда…

Там случилось вот что. Убили нашего фуражира. При каких обстоятельствах – неизвестно. Может быть, фуражиры грабили, может быть, нет… В каждой деревне есть теперь рядом с тихими, мирными, умирающими от тифа хохлами бандиты, гайдамаки, ведущие войну со всеми на свете. С большевиками столько же, сколько с нами. Они ли убили? Или просто большевики? Неизвестно. Никто этим и не интересовался. Убили в такой-то деревне – значит, наказать…

– Ведь как большевики действуют – они ведь не церемонятся, батенька… Это мы миндальничаем… Что там с этими бандитами разговаривать?

– Да не все же бандиты.

– Не все? Ерунда. Сплошь бандиты – знаем мы их! А немцы как действовали?

– Да ведь немцы оставались, а мы уходим.

– Вздор! Мы придем – пусть помнят, сволочь!..

Деревне за убийство приказано было доставить к 11 часам утра «контрибуцию» – столько-то коров и т. д.

Контрибуция не явилась, и ровно в 11 открылась бомбардировка.

– Мы – как немцы: сказано – сделано… Огонь!

Безобразный, резкий удар, долгий, жутко удаляющийся, затихающий вой снаряда и, наконец, чуть слышный разрыв.

Кого убило? Какую Маруську, Евдоху, Гапку, Приску, Оксану? Чью хату зажгло? Чьих сирот сделало навеки непримиримыми, жаждущими мщения… «бандитами»?

– Они все, батенька, бандиты, все. Огонь!

Трехдюймовки работают точно, отчетливо. Но отчего так долго?

– Приказано 70 снарядов.

– Зачем так много?

– А куда их деть? Все равно дальше не повезем… Мулы падают…

Значит, для облегчения мулов. По всей деревне. По русскому народу, за который мы же умираем… <…>

Хоронили нашего квартирьера. Опять убили в деревне. Нельзя в одиночку. Он сунулся ночью в деревню. Устроили засаду – убили. Кто – неизвестно. Выбросили тело на огород, собаки стали есть труп. Ужасно…

Опускают в могилу. Тут несколько офицеров, командир полка.

Могилу засыпают местные мужики. Первые попавшиеся в первой хате. Один из них в новых сапогах. Тут же солдат в старых.

– А вы, мерзавцы, убивать умеете… А в новых сапогах ходите… Снимай сейчас – отдай ему!

– Господин полковник, да разве я убивал? Я бы их, проклятых, сам перевешал…

– Снимай, не разговаривай, а не то…

Снимает. Раз командир полка приказывает, да еще при таком случае – не поговоришь…

– А на деревню наложить контрибуцию!

Весело вскакивает на лошадей конвой командира полка – лихие «лабинцы»… Мгновение, и рассыпались по деревне. И в ту же минуту со всех сторон подымается стон, рыдания, крики, жалобы, мольбы… Какая-то старуха бежит через дорогу, бросается в ноги… Целая семья воет вокруг уводимой коровы.

А это еще что? Черный дым взвился к небу. Неужели зажгли?

Да… Кто-то отказался дать корову, лошадь… И вот…

Могилу квартирьера засыпают… Завтра в следующей деревне убьют нового… Там ведь уже будут знать и о сапогах, и о контрибуции… А если не будут знать о нас, то ведь впереди идут части, перед которыми мы младенцы… Мы ведь «один из лучших полков». <…>

Я хочу думать, что это ложь. Но мне говорили люди, которым надо верить.

В одной хате за руки подвесили… «комиссара»… Под ним разложили костер. И медленно жарили… человека…

А кругом пьяная банда «монархистов»… выла «Боже, царя храни».

Если это правда, если они есть еще на свете, если рука Немезиды не поразила их достойной их смертью, пусть совершится над ними страшное проклятие, которое мы творим им, им и таким, как они, – растлителям белой армии… предателям Белого дела… убийцам Белой мечты… <…>

Вы никогда не замечали, что сыпной тиф и Белая мысль свободно и невозбранно переходят через фронт?

Странно, как вы этого не заметили. Вы говорите: «Сыпной тиф – да, но наши идеи – ничего подобного».

А я вам говорю, что наши идеи перескочили к красным раньше, чем их эпидемия к нам. Разве вы не помните, какова была Красная армия, когда три года тому назад генерал Алексеев положил начало нашей? Комитеты, митинги, сознательная дисциплина – всякий вздор. А теперь, когда мы уходили из Крыма? Вы хорошо знаете, что теперь это была армия, построенная так же, как армии всего мира… как наша…

Кто же их научил? Мы выучили их, мы, белые. Мы били их до тех пор, пока выбили всю военно-революционную дурь из их голов. Наши идеи, перебежав через фронт, покорили их сознание.

Белая мысль победила и, победив, создала Красную армию…

Невероятно, но факт…

Но отчего, скажут, мы все-таки в Галлиполи, а не в Москве?

Почему мы не воспользовались тем временем, когда красные в военном отношении еще не мыслили «по-белому» и потому были бессильны?

Потому что нас одолели «серые» и «грязные»… Первые прятались и бездельничали, вторые крали, грабили и убивали не во имя тяжкого долга, а собственного ради садистского, извращенного грязно-кровавого удовольствия…

Но ведь Красная армия под своим красным знаменем работает ради «Интернационала», то есть работает для распространения по всему миру Красного безумия?

Это или так, или не так…

Допустим первое. Допустим, что это так. В таком случае мы еще с ними скрестим оружие. Белая армия (наша русская) в союзе с другими белыми армиями будет вести бой, чтобы сломить, чтобы уничтожить Красное безумие…

Допустим и второе… Допустим, что это не так… Допустим, что им, красным, только кажется, что они сражаются во славу «Интернационала»… На самом же деле, хотя и бессознательно, они льют кровь только для того, чтобы восстановить «богохранимую державу Российскую»… Они своими красными армиями (сделанными «по-белому») движутся во все стороны только до тех пор, пока не дойдут до твердых пределов, где начинается крепкое сопротивление других государственных организмов… Это и будут естественные границы будущей России… Интернационал «смоется», а границы останутся…

Если так, то что это такое?..

Это то же самое… Если это так, то это значит, что Белая мысль, прокравшись через фронт, покорила их подсознанье… Мы заставили их красными руками делать Белое дело…

Мы победили…

Белая мысль победила…