«Я скромный фокусник советский»

Афоризм «Ни дня без строчки» принадлежит Юрию Олеше – прозаику, который написал, пожалуй, меньше, чем любой другой классик ХХ века. Самый грустный сказочник Советского Союза весь был соткан из парадоксов.

Олеша называл себя последним человеком XIX века. Он действительно появился на свет под занавес столетия, в 1899 году, в семье польских дворян, которая хранила фамильные легенды. Отец писателя, заядлый картежник, пустил по ветру семейное состояние. О родовой славе напоминал только герб – олень, увенчанный короной. Говорить Юрий сперва научился по-польски, а уже потом по-русски. И первой книгой, которую ему прочитали, была история Речи Посполитой. Родился он в Елисаветграде (с конца 1930-х – Кировоград). В Одессу Олеши переехали, когда мальчику исполнилось три года – и он детскими глазами видел мятежные события 1905 года, бунт на броненосце «Потемкин», который в его воображении напоминал захватывающее приключение с канонадой и красными флагами.

Газетчик Зубило

В Ришельевской гимназии он считался острословом и способным футболистом, играл за школьную сборную, в том числе в финале олимпийских игр Одесского учебного округа. В старших классах писал стихи – в них трудно узнать будущего Олешу. Или все же нетрудно? Судите сами:

На небе догорели янтари,

И вечер лег на синие панели.

От сумерек, от гаснущей зари

Здесь все тона изящной акварели…

В этих наивных строках есть внимание к цвету, склонность к ярким тонам. Все это отразится в прозе Олеши. В 1920 году он собрал «Коллектив поэтов» – группу, куда вошли молодые одесситы Валентин Катаев и Илья Ильф. Но Одесса во время Гражданской войны обнищала – и друзья отправились искать счастья в Харьков. Там Олеша выступал фокусником, шансонье, конферансье и чревовещателем – в частных ресторанах, за бокал вина и тарелку жаркого. Скитания закончились в Москве, в 1922-м. Его родители между тем эмигрировали в Польшу, звали и Юрия, но он предпочел советскую столицу.

Олеше повезло: он оказался в редакции «Гудка», в то время фантастически популярной газеты. В железнодорожном издании нашли пристанище не только его старые приятели Катаев и Ильф, но и Михаил Булгаков. Олеша стал среди них лидером. Его тексты «на злобу дня», по письмам читателей – то в стихах, то в прозе – неизменно поднимали тираж. А в период подписной кампании он колесил по стране с выступлениями. На глазах изумленной публики слагал буриме по рифмам, которые ему выкрикивали из зала. Олеша мастерски жонглировал словами! Число новых подписчиков «Гудка» благодаря этим гастролям взлетало до небес. Его газетный псевдоним – Зубило – получил сенсационную популярность. «За каждый фельетон мне платят столько, сколько путевой сторож получает в месяц. Иногда требуется два фельетона в день», – признавался Олеша. Но мечтал он совсем о другой славе – о большой литературе, где можно совершать открытия. Он уже ощущал себя великим сказочником революции и, вдохновляясь своими давними симпатиями к Тадеушу Костюшко, придумал мятежных героев – гимнаста Тибула и оружейника Просперо, больше похожих на свободолюбивых европейцев, чем на русских подпольщиков. Он воплощал их образы на бумаге, отвлекаясь от газетной поденщины, и чувствовал себя небывалым, единственным в мире писателем, настоящим хозяином «депо метафор».

Две книги

В его сказке «фонари походили на шары, наполненные ослепительным кипящим молоком». Олеша нафантазировал страну под управлением трех толстяков, олицетворяющих капитал. Одному принадлежал хлеб, другому – уголь, третьему – железо. Против них восстал народ. Но в сказке тайны куда важнее классовой борьбы. Поэтому появился наследник Тутти – воспитанник толстяков, избалованный, одинокий и добрый мальчик, а еще великий изобретатель Туб, которого держат в клетке зверинца за то, что отказался вживить наследнику железное сердце. И циркачка Суок, сыгравшая роль куклы, чтобы проникнуть во дворец… За словесными цирковыми репризами чувствуется затаенная грустинка. Почти всех героев жалко. Особенно – когда они смешны. С ходу опубликовать сказку Олеша не смог: помешали догматические дискуссии – можно ли писать о революции пером сказочника? Она увидела свет только в 1928 году – и к тому времени все уже знали Олешу как автора романа «Зависть», книги зыбкой, полной сомнений, эксцентрики и гротеска, книги с прерывистым дыханием. Она – о революции, об интеллигенции, об эгоцентризме, о бездельниках и начальниках. О тех конфликтах и метаниях, без которых не понять 1920-е. Кавалеров, «скромный фокусник советский», оказывается лишним в эпоху соцстроительства. Ему дает работу энергичный директор треста Бабичев. Они ссорятся. Кавалеров рефлексирует, Бабичев придумывает новые сорта колбас… В финале все примиряются, но тайная печаль чувствуется на каждой странице. Это тоже сказка, только загримированная под картинки современности. Два произведения вышли подряд – в 1927 и 1928 годах – и сразу превратили Олешу в первого писателя страны. Отныне он заносчиво носил на широких плечах голову гофмановского Щелкунчика (так говорил о нем Катаев), вышагивая по улице, как будто готов бросить вызов каждому, кто посмеет сказать что-нибудь поперек его воли, – таким запомнили Олешу друзья. А меткий на язык актер Борис Ливанов называл его «королем гномов». В «Зависти» он снова играл метафорами: «Лютик жалости, ящерица тщеславия, змея ревности – эта флора и фауна должна быть изгнана из жизни нового человека». «Олеша умеет видеть так, как не видит обыкновенный смертный», – писал литературовед Вячеслав Полонский. Под его пером оживали вещи – и мы явственно ощущаем их шершавость, их привкус, цвет и запах.

В то время он был нарасхват. Все знали наизусть начало «Зависти»: «По утрам он пел в клозете». Издательства и киностудии охотились за «модным писателем», чтобы заключить договоры. Однажды он заглянул в бухгалтерию, чтобы получить довольно крупный аванс за очередную книгу. И – забыл документы. Кассирша наотрез отказалась вручать ему деньги: «Я вам выдам сегодня гонорар, а завтра придет другой Олеша, и скандала не оберешься». Он ответил степенно: «Не волнуйтесь. Другой Олеша придет не раньше чем через четыреста лет». Впрочем, кто знает, может быть, автор «Трех толстяков» сам и придумал этот диалог… Тогда он придирчиво относился к предложениям режиссеров и книгопродавцев. Его непросто было втянуть в проект, зато, если уж удавалось заинтересовать, об успехе можно было не беспокоиться. Так произошло с пьесой братьев Тур и Льва Шейнина «Очная ставка», которую Олеша переработал в киносценарий «Ошибка инженера Кочина». Добавил юмора, оживил персонажей – и получился весьма популярный первый советский шпионский детектив.

Впрочем, новые крупные произведения Олеши после «Зависти» не выходили. В его дневнике есть запись: «Литература окончилась в 1931 году. Я пристрастился к алкоголю». Некоторые считали, что под маской пьяного дервиша писателю было легче уйти во «внутреннюю эмиграцию». Он отстранился от общественной жизни, в которой было немало жестокого, отталкивающего.

Иосиф Сталин и Максим Горький в кабинете писателя в доме на Малой Никитской. Москва, 1931 год

Известную формулу «Писатели – это инженеры человеческих душ», как правило, приписывают Иосифу Сталину, но ее придумал Юрий Олеша

Валентин Катаев, Юрий Олеша, Михаил Булгаков (слева направо). 1920-е годы

Инженеры человеческих душ

В начале 1930-х Максим Горький пытался передружить литераторов с партийным начальством. В его особняке Иосиф Сталин встречался с пестрой компанией прозаиков и поэтов. Там, в застольном разговоре, Олеша ввернул очередную метафору: «Мы, писатели, – инженеры человеческих душ». Сталин сразу зацепился за эту формулу. Она помогала объяснить, почему литературу необходимо превратить в государственный департамент, который исправно выполняет общественно значимые заказы. На той же встрече «лучший друг писателей» произнес тост, который процитировали все газеты: «Человек перерабатывается в самой жизни. Но и вы помогите переделке его души. Это важное производство – души людей. И вы – инженеры человеческих душ. Как метко выразился товарищ Олеша… Вот почему выпьем за писателей!» Даже сегодня в словарях крылатых выражений формулу «инженеры человеческих душ», как правило, приписывают Сталину. А он ссылался на Олешу… Но сам Юрий Карлович предпочел судьбу ресторанного повесы, лишь бы быть подальше от власти и ее дел, в том числе кровавых.

Правда, на I съезде советских писателей в августе 1934 года Олеша тщательно скрывал, что ему претит сам принцип строгой регламентации литературной жизни, которая отныне превращалась в «плановое хозяйство». Выйдя на трибуну, он принялся каяться. Уподобил себя Кавалерову – собственному герою, которого считали образчиком бесполезности. Но несколько туманно пообещал исправиться и писать то, что необходимо «новому миру».

О революции в той речи Олеша сказал так: «Этот мир при власти денег был фантастическим и превратным. Теперь, впервые в истории культуры, он стал реальным и справедливым». И все-таки он оставался на обочине нового литературного хозяйства. Не любил ездить в командировки на великие стройки, чтобы потом их воспевать. Утверждал, что плохо знает рабочих и не станет о них писать. И вообще – не хотел становиться винтиком в коллективе.

Князь «Националя»

Вскоре его прочно зачислили в разряд надломленных, нереализованных гениев. Что может быть грустнее? «Юра – это пять пальцев, которые никогда не сожмутся в один кулак», – говорил о нем Михаил Светлов, который тоже немало дней прозаседал за ресторанными столиками. Резиденция Олеши располагалась в кафе гостиницы «Националь», элегантном и относительно недорогом. Сам себя загнавший в одиночество, в кафе он чувствовал себя как в родном доме. Его называли князем «Националя». Там писателя знали все официантки. Он щедро бросал им комплименты: «На ваших часах время остановилось, с тем чтобы полюбоваться вами». Иногда они приносили ему сто граммов коньяку за счет заведения. Он принимал бокал с княжеским достоинством.

Многие считали за честь угостить его, подсесть к постаревшему Олеше, а если повезет – услышать один из его афоризмов, которые потом можно пересказывать всю жизнь. За столом он продолжал искать метафоры и неожиданные, небывалые сравнения. Когда при нем открыли банку красной икры, он тут же сказал: «Пожар». Блюдо с красным перцем назвал «общежитием гномов – с пламенно-красными лакированными плащиками».

Он рассорился с другом юности – Катаевым. Много лет время от времени захаживал к нему, они по-одесски бражничали. Состоятельный приятель легко ссужал Олеше деньги. Самолюбие шляхтича не вынесло катаевского успеха, его победительного благополучия. Несколько лет они не общались, а Олеша прилюдно бранил бывшего приятеля в своей витиеватой манере: «Если пропустить большой шампур через подъезд, где живет Катаев, получится отличный шашлык из мерзавца!»

Однажды в «Национале» он спросил молодого поэта, случайного собутыльника: «Как вы думаете, кто лучше пишет, я или Катаев?» – «Конечно, вы». Олеша ответил: «Да, я лучший писатель. Но у Катаева демон сильнее».

Что он имел в виду? Умение мастерить литературную карьеру, оставаться в строю, на страницах газет, на афишах… Олеша на этом надорвался.

Он рано полюбил рассуждать о собственной смерти. В «Национале» рассказывал приятелям сюжет так и не написанного рассказа: «Лежу я на чердаке, на каком-то рваном матрасе. Холодно. Денег нет. И приходит ко мне смерть, пыльная старуха с косой. Спрашивает: "Что ты умел в жизни?" Я гордо отвечаю: "Умею все называть другими словами!" – "Ну назови меня как-нибудь иначе". И… Знаете, что самое страшное? Я не могу подобрать для нее другое слово, кроме одного – смерть».

Собеседникам казалось, что он растрачивает себя на застольное остроумие, что мгновенно забывает собственные импровизации, даже такие, как этот страшноватый сюжет. Они заблуждались. Несмотря на ежедневные попойки, Олеша не потерял способности заносить свои находки в черновик. Он оставался писателем. Только не спешил публиковать то, что у него получалось.

Он выглядел кафешным повесой. Вся Москва пересказывала историю, как однажды, выходя из «Националя», Олеша увидел человека в форме и приказал: «Швейцар, подайте мотор!» (так тогда частенько называли такси). Услышав в ответ обиженное: «Я не швейцар, я адмирал», отреагировал моментально: «Тогда подайте катер!» Но даже шутки произносил печально. Он остро осознавал, что старость – это время, «когда не чувствуешь в себе ростков будущего. Они всегда чувствовались; то один, то другой вырастали, начинали давать цвет, запах. Теперь их совсем нет. Во мне исчезло будущее!»

Но шляхетский гонор в нем оставался! Один плодовитый литератор как-то в разговоре с Олешей позволил себе посетовать: «Мало же вы написали за всю свою жизнь! Я все это за одну ночь могу прочитать». Юрий Карлович, не меняя выражения лица, парировал: «А я за одну ночь могу написать все, что вы за свою жизнь написали!»

Последние метафоры

«Три толстяка» время от времени переиздавались, шли в детских театрах по всей стране, звучали в радиопостановках… Но на марафоны за столиками кафе гонораров не хватало. Олеша получал выплаты из Литфонда – материальную помощь. Занимал у приятелей. Называл себя почти по-хемингуэевски: «Старик и море… долгов». Последней его большой работой стала инсценировка романа Федора Достоевского «Идиот», которую заказал Олеше Вахтанговский театр. Он загорелся написать именно пьесу по известному сюжету, а не «театральные иллюстрации» к роману. По-прежнему вечерами приходил в «Националь», но выглядел грустнее, чем обычно. Однажды художник Иосиф Игин зарисовал Олешу в момент раздумий над пьесой по Достоевскому, а подоспевший Светлов тут же сымпровизировал: «Невеселая это работа – инсценировать "Идиота"!» Пьеса, кстати, получилась успешная, шла больше 20 лет. Менялись актеры, но инсценировка Олеши все так же собирала зрителей.

От него уже не ждали новых книг. Его годами не видели трезвым. И никто не верил, что он пишет – каждый день, следуя своему девизу «Ни дня без строчки». Фиксирует отрывочные воспоминания, впечатления, сюжетные миниатюры, мысли или просто фирменные метафоры. Олеша считал, что время классических «толстовских» романов прошло и такое собрание жемчужин может стать новым словом в литературе, его главным словом. Он так и хотел озаглавить свою книгу, по-гамлетовски – «Слова, слова, слова…». Думал и о другом, более печальном названии – «Книга прощания». В 1956-м в сборнике «Литературная Москва» опубликовали отрывки из его дневниковой прозы. В том же году фрагменты вышли в «Избранных произведениях».

Он не сомневался, что снова изобретает жанр, который точнее других отразит ускользающее время: «Я пишу эту книгу, не заботясь о том, чтобы из нее получилось некое цельное произведение. <…> По всей вероятности, я пишу книгу об эпохе. Об эпохе, в которую включена и моя жизнь». Этот сборник под названием «Ни дня без строчки» выйдет уже после смерти Олеши, в редактуре Виктора Шкловского. И станет настоящим учебником литературного мастерства – так много там ярких наблюдений, сравнений, острот. Кажется, что и объединяющего сюжета не нужно.

Его последняя метафора восхищала Катаева. В больнице Олешу, уже почти беспомощного, приподнимали на койке, чтобы сделать укол. Слабым голосом он сказал: «Вы переворачиваете меня, как лодку». О его смерти ходили чудовищные слухи. Врач Прасковья Мошенцева, знавшая писателя, вспоминала, что «какой-то человек обнаружил Олешу в луже мертвым – он захлебнулся». Это похоже на литературные фантазии автора «Трех толстяков». Нет, все вышло банальнее. 10 мая 1960 года после долгой болезни он умер в своей квартире, от инфаркта. Трудно было поверить, что этому старому, безмерно уставшему и изношенному человеку только 61.

Что почитать?

Белинков А.В. Сдача и гибель советского интеллигента. М., 1997

Панченко И.Г. Эссе о Юрии Олеше и его современниках. Статьи. Эссе. Письма. М., 2018