Те, кого он заслонил

Эпоху Пушкина не случайно называют золотым веком русской словесности. В тени «солнца нашей литературы» оказалось целое созвездие ярких поэтов.

Будем справедливы: произведения крупнейших поэтов пушкинского круга не затерялись в архивной пыли. Их стихи переиздают, изучают, включают в антологии и хрестоматии. Но их самих – мастеров высочайшего класса, которые сделали бы честь любой европейской литературе, – все-таки называют пушкинской плеядой. То есть точкой отсчета остается тот, к кому «не зарастет народная тропа». И никто иной.

Субботнее собрание у В.А. Жуковского. Художники школы А.Г. Венецианова. 1834–1836 годы

«Побежденный учитель»

Еще лицеистом Александр Пушкин не просто познакомился, а подружился с самым знаменитым в то время поэтом – 32-летним Василием Жуковским, который сразу высоко оценил юное дарование: «Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не мешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет». Конечно, Пушкин гордился тем, что его другом и наставником стал первый поэт России.

Вскоре Александр сделался завсегдатаем литературного общества «Арзамас», в котором все участники носили прозвища, заимствованные из баллад Жуковского. Самого Василия Андреевича окрестили Светланой, а Пушкина – Сверчком (из той же баллады «Светлана»: «С треском пыхнул огонек, / Крикнул жалобно сверчок, / Вестник полуночи»). Члены этого кружка противостояли «литературным староверам», консерваторам, которых высмеивали в эпиграммах. Но главным было другое – дух дружества, непринужденное общение, совместное творчество, где каждое слово пропитано иронией. Недавний выпускник лицея держался боевито – и уже писал поэму, которая принесет ему первую шумную славу.

В столице Жуковский жил в Аничковом дворце на казенной квартире, предоставленной ему как преподавателю великой княгини Александры Федоровны – к слову, будущей императрицы. Именно там Пушкин прочел Василию Андреевичу последнюю часть «Руслана и Людмилы», после чего тот, расчувствовавшись, подарил Сверчку свежий оттиск своего литографского портрета со знаменитой надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя. В тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму "Руслан и Людмила". 1820, марта 26, Великая пятница». Конечно, не стоит воспринимать эту надпись патетически – в их общении всегда сохранялась доля иронии. И все-таки Жуковский всерьез признал поэтическое превосходство Пушкина – и над самим собой, и над всеми предшественниками и современниками. 

Потом, в дни ссылки младшего друга, Жуковский писал ему в Михайловское: «Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастья и обратить в добро заслуженное; ты более, нежели кто-нибудь, можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин. <…> Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, – шелуха. <…> Плыви, силач. А я обнимаю тебя».

Как-то летом в Царском Селе они устроили соревнование: каждый обещался написать сказку в стихах – по мотивам народной и непременно на русскую тему. Так на свет появились пушкинская «Сказка о царе Салтане» и «Сказка о царе Берендее» и «Спящая царевна» Жуковского. Учитель писал изящно, но не мог достичь легкости ученика. Тогда, в 1831-м, переклички с русским фольклором давались ему – европейцу по мировосприятию – несколько натужно.

Все главное – в прошлом

Только пару лет спустя Жуковский (во многом переняв пушкинские приемы) сумел органично передать стилистику народной песни в стихах, посвященных царской семье.

Мир он любит, рад и бою

И на пушки сам вперед,

А по нужде и с чумою

Подерется за народ.

А семья-то золотая!.. –

Где видал такую свет?

А царица молодая?

Уж такой и в сказках нет…

Так Жуковский, человек, близкий ко двору и, в отличие от многих друзей Пушкина, лишенный оппозиционных настроений, воспевал Николая I – императора, к которому и сам вольнолюбивый поэт относился не без восхищения. Панегирики (вполне искренние) Жуковскому удавались. Не случайно он дважды стал автором стихов к гимну России «Боже, царя храни!», положенных при Александре I на английскую музыку, а при Николае – на музыку Алексея Львова.

Звучные стихотворения Жуковского поднимали в атаку героев 1812 года и чудо-богатырей, побеждавших под знаменами фельдмаршалов Ивана Дибича и Ивана Паскевича. Русские громили поляков, турок, персов, освобождая православные народы. В огромном наследии стихотворца особое место занимают строки, в которых он вдохновенно рассказал о вехах истории Российской империи, о подвигах русского воина.

День Полтавы – праздник славы;

Измаил, Кагул, Рымник;

Бой Московский; взрыв Кремлевский,

И в Париже Русский штык.

За Балканом Русским станом

Устрашенный старый враг;

И в ограду Царю-граду

На Босфоре Русский флаг.

Они были разными: меланхолически настроенный Жуковский покорялся судьбе, нес свой крест смиренно, а Пушкин оставался вольнодумцем даже во времена Николая I, когда не числил себя в оппозиции. Но они неизменно защищали друг друга от задиристой критики. В ответ на непочтительность Александра Бестужева, известного под псевдонимом Марлинский, Пушкин в письме поэту Кондратию Рылееву сокрушался: «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались?»

Учитель и ученик по-приятельски заимствовали друг у друга строки, интонации, интересные находки. У Жуковского в стихотворении «Лалла Рук» мелькнуло: «Ах! не с нами обитает / Гений чистый красоты». А мы знаем эту поэтическую формулу, конечно, из Пушкина, из посвященного Анне Петровне Керн «Я помню чудное мгновенье…», хоть и есть малюсенький нюанс: «чистый» и «чистой». Кстати, в прижизненных изданиях Пушкина знаменитую строчку часто выделяли курсивом: поэт подчеркивал, что это цитата из Жуковского.

Если представить себе русскую литературу лишенной пушкинского феномена, безусловно, Жуковский стал бы важнейшей фигурой в ее пантеоне – по богатству и разнообразию наследия, в котором есть и романтические элегии, и сказки, и глубокая философская и гражданская лирика. К тому же он переложил на родной язык сотни немецких, английских баллад и поэм – и они стали частью отечественной культуры. Как, например, «Лесной царь» Иоганна Гете – баллада, которую Жуковский превратил в шедевр русской поэзии.

«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;

Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».

Ездок оробелый не скачет, летит;

Младенец тоскует, младенец кричит;

Ездок погоняет, ездок доскакал…

В руках его мертвый младенец лежал.

И все-таки свои лучшие стихи Жуковский написал до пушкинского взлета. Он никогда не признавался в этом, но поэта как будто обескуражило появление великого современника. Молодой Жуковский ощущал себя вожаком русской литературы, блистал в журналах, властвовал над умами. А уже в 1824 году ему больше всего удавались ностальгические мотивы:

Я Музу юную, бывало,

Встречал в подлунной стороне,

И Вдохновение летало

С небес, незваное, ко мне;

На все земное наводило

Животворящий луч оно –

И для меня в то время было

Жизнь и Поэзия одно.

Но дарователь песнопений

Меня давно не посещал;

Бывалых нет в душе видений,

И голос арфы замолчал.

Все главное – в прошлом, и это не романтическая поза, а признание, по самой сути, собственной судьбы. Он хлопотал за Пушкина, потом заботился о публикации его наследия, по-прежнему много переводил, писал стихи, которые нравились императору, и воспитывал цесаревича Александра Николаевича. Но лидером поэтического поколения себя не чувствовал – это осталось в ранней молодости. 

Василий Жуковский (1783–1852)

Жуковский писал Пушкину в Михайловское: «Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, – шелуха. Плыви, силач. А я обнимаю тебя»

Петр Вяземский (1792–1878)

Они подружились в 1816-м. Вяземский стал наставником Пушкина в искусстве повесничать, подвергать сомнению устоявшиеся истины и острить, не оглядываясь на чины и титулы

«Язвительный поэт»

Петр Вяземский был старше Пушкина на семь лет и, что важно, на целую войну 1812 года, в которой принял участие, когда его младший друг еще учился в лицее. Князь видел будущего великого поэта ребенком – в доме его родителей. А подружились они в 1816-м. Вяземский стал наставником Пушкина в искусстве повесничать (это слово они любили), подвергать сомнению устоявшиеся истины и острить, не оглядываясь на чины и титулы. Авторитетов для князя не существовало – по крайней мере в молодые годы. Пушкин ценил саркастический нрав своего друга – и писал о нем с любованием:

Язвительный поэт, остряк замысловатый,

И блеском колких слов, и шутками богатый

Счастливый Вяземский, завидую тебе.

Ты право получил, благодаря судьбе,

Смеяться весело над Злобою ревнивой,

Невежество разить анафемой игривой.

Правда, «анафемы» Вяземского не всегда были «игривыми». Со школьной скамьи мы помним определение «вольнолюбивая лирика Пушкина». Вяземский же в молодости придерживался куда более радикальных воззрений и, бывало, обличал обывателей и призывал к бунту. 

Здесь у подножья алтаря,

Там у престола в вышнем сане

Я вижу подданных царя, 

Но где ж отечества граждане?

Для вас отечество – дворец,

Слепые властолюбья слуги!

Уступки совести – заслуги!

Взор власти – всех заслуг венец!

Такие стихи распространялись тайком, о публикации, конечно, не могло быть и речи. Когда Пушкин в стихах или в суждениях показывал себя монархистом, поддерживал подавление польских волнений в 1830–1831 годах и «хвалу свободную слагал» Николаю I – у него не было более строгого критика, чем Вяземский, который в то время не желал идти на компромиссы с «самодержавной тиранией».

Впрочем, князь был на редкость противоречив в каждом своем проявлении. Он и светский лев, и счастливый супруг, и оппозиционер, и придворный, и яростный либерал, и не менее убежденный консерватор. Но и в поэзии, и в жизни его чертами всегда оставались обаяние интеллектуала и острая наблюдательность – как в стихотворении о первом снеге, которое высоко ценил Пушкин.

Лазурью светлою горят небес вершины;

Блестящей скатертью подернулись долины,

И ярким бисером усеяны поля.

На празднике зимы красуется земля…

Вяземский умел увидеть, приметить – был живописцем в поэзии. А из «Первого снега» Пушкин взял эпиграфом к первой главе «Евгения Онегина» строчку, которая запоминается раз и навсегда после первого прочтения: «И жить торопится, и чувствовать спешит».

Лучшие стихи князь написал уже после гибели друга, на склоне лет – в ностальгическом духе: «Я пережил и многое, и многих…», «Все сверстники мои давно уж на покое…», «Жизнь наша в старости – изношенный халат». Но вряд ли кто-то из читателей воспринимал его отдельно от Пушкина, на каждую строку Вяземского по-прежнему падает отсвет их дружбы.

Анна Петровна Керн. Рисунок А.С. Пушкина. 1829 год

Евгений Баратынский (1800–1844)

«Читателя найду в потомстве я»

Из всех поэтов золотого века у Евгения Баратынского, пожалуй, сложились наиболее непростые отношения с Пушкиным, хотя их внутренний конфликт сложно разглядеть с исторической дистанции. Баратынский в меньшей степени, чем многие его современники (даже старшие по возрасту), пребывал под влиянием пушкинского стиха. Сам Пушкин определил его талант безупречно: «Оригинален, ибо мыслит». Они познакомились в 1819 году, когда Баратынский поступил рядовым в лейб-гвардии Егерский полк, расквартированный в Петербурге. Сын генерал-адъютанта пребывал в нижних чинах: за «негодное поведение» его исключили из Пажеского корпуса с запретом иной, кроме солдатской, службы. Ранняя опала не помешала ему освоиться в литературном мире. Он приятельствовал со всеми друзьями Пушкина, которые уважали его «за чувства, за ум, удивительно тонкий и глубокий» (определение Вяземского).

В 1823 году Баратынский написал «Признание» – одно из самых глубоких стихотворений русской любовной лирики, с меланхолическим философствованием в финале.

Не властны мы в самих себе

И, в молодые наши леты,

Даем поспешные обеты,

Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

Стихотворение, которое Пушкин назвал «совершенством». До 1830-х он говорил о Баратынском с восхищением – как ни о ком другом из своих современников. «Прелесть и чудо; после него никогда не стану печатать своих элегий, хотя бы наборщик клялся мне Евангелием поступать со мною милостивее», – с долей шутки признавался Пушкин. При этом в переписке друг с другом они рассуждали только на литературные темы, не откровенничали, а потом их отношения и вовсе охладели. Обнаружились принципиальные различия. Пушкин считал поэзию Баратынского совершенной, но слишком рациональной; Баратынский осторожно критиковал былого друга за легковесность. Недаром еще при жизни поэтов появилась гипотеза, что в «Моцарте и Сальери» Пушкин намекал именно на этот творческий конфликт, себя, разумеется, представив в образе Моцарта. Незадолго до роковой дуэли он написал: «Баратынский… очень мил. Но мы как-то холодны друг к другу».

В ХХ веке Баратынского разглядели как поэта глубокого, которого можно воспринимать не только в ореоле пушкинского гения. Так, Иосиф Бродский всегда подчеркивал свое особое отношение к нему: «Хотя диапазоном уже, чем Пушкин, Баратынский вполне ему под стать, а в жанре философской поэзии, кажется, даже превосходит своего великого современника». Его пленял и «психологический анализ», который свойственен стихам рассудочного Баратынского. Русская поэзия до конца XIX века шла в основном по пути пушкинской гармонии и легкости, с преобладанием реалистических сюжетов, с интересом к общественным вопросам и бытовым зарисовкам – словом, стихотворцы продолжали дорисовывать «энциклопедию русской жизни». Баратынский предлагал другое направление – философское, метафизическое, усложненное, и по течению стиха, и по проблематике. Таковы его лучшие стихи.

Пушкинской миссии поэта-пророка, собеседника столетий, к памятнику которого «не зарастет народная тропа», Баратынский противопоставил образ стихотворца, который не претендует на помпезные лавры.

Мой дар убог, и голос мой не громок,

Но я живу, и на земли мое

Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдет далекий мой потомок

В моих стихах; как знать? душа моя

Окажется с душой его в сношенье,

И как нашел я друга в поколенье,

Читателя найду в потомстве я.

Михаил Лермонтов (1814–1841)

Лермонтов снискал громкую известность, которая сразу превратила его в глазах публики в наследника Пушкина. Они и сегодня стоят рядом – и в школьной программе, и в нашем восприятии

«Какой-то Лермонтов, гусарский офицер»

Михаил Лермонтов был на 15 лет младше Пушкина. Между ними почти такая же возрастная разница, как между Жуковским и Пушкиным. Они относились к одному кругу, но так и не познакомились. Возможно, Лермонтов сознательно избегал встреч с поэтом, перед которым благоговел, боясь разочароваться. Он-то лучше всех чувствовал, что они слишком разные, – и знал собственный неуживчивый характер.

Пушкин погиб, когда Лермонтову шел 23-й год. К тому времени он написал и «По небу полуночи ангел летел…», и «Белеет парус одинокий…», и еще дюжину бесспорных шедевров, которые, впрочем, не спешил публиковать. Первый биограф Лермонтова Павел Висковатов приводил свидетельства, что Пушкин, «прочитав некоторые стихотворения Лермонтова, признал их "блестящими признаками высокого таланта"». Схожие утверждения можно найти и в некоторых воспоминаниях современников поэтов. Правда, не все исследователи считают этот мемуарный сюжет достоверным: возможно, лермонтовские стихи Пушкину не попадались.

В любом случае, когда молодой поэт откликнулся на гибель Пушкина гневным стихотворением, его почти не знали в литературной среде. 9 февраля 1837 года Вяземский писал Денису Давыдову, прославленному герою войны и поэту: «Вот стихи какого-то Лермонтова, гусарского офицера». Вскоре эти строки: «Погиб поэт! – невольник чести – / Пал, оклеветанный молвой…» распространились в тысячах списков, их узнала вся читающая Россия. Лермонтов снискал громкую известность, которая сразу превратила его в глазах публики в наследника Пушкина. Единственного. Они и сегодня стоят рядом – и в школьной программе, и в нашем восприятии. Хотя… Несмотря на многочисленные заимствования пушкинских мотивов, Лермонтова как поэта можно назвать скорее антиподом Пушкина, у которого солнце пробивается через строки даже в самых мрачных стихах.

Виссарион Белинский, влиятельный критик, настоящий властитель дум, все разложил по полочкам. Лермонтов шагнул дальше Пушкина, он сложнее, психологически глубже в прозе. Но Пушкин гармоничнее, светлее, а главное, без него не появился бы и автор «Героя нашего времени», многое черпавший у «солнца русской поэзии». 

Лермонтов прожил после гибели Пушкина четыре года. В 1840-х обоих погибших поэтов часто переиздавали – и Лермонтову удалось выйти из тени Пушкина. У него появились преданные поклонники, подражатели. Его воспринимали как продолжателя великого поэта. Ценители спорили, удалось ли ему в чем-то превзойти Пушкина, но гениальность Лермонтова сомнений не вызывала. 

Мы привыкли искать сходство между ними – и в судьбах, и в литературных сюжетах. Обоих, бывало, ссылали, оба погибли на дуэли, общее можно разглядеть между Онегиным и Печориным, но различий все же больше. Лермонтов почти всю свою короткую жизнь посвятил армейской службе, о которой Пушкин – вечный странник по столичным салонам и сельским имениям – знал только понаслышке. Несмотря на знатность, Лермонтов не преуспел по части высоких чинов и наград, но побывал в жестоких боях и сражался доблестно. Пушкин писал о войне как былинный бард, вдохновляющий дружины, продолжая державинскую традицию: «Смирись, Кавказ: идет Ермолов! / И смолкнул ярый крик войны: / Все русскому мечу подвластно». Он как будто смотрел на события с исторической дистанции. Лермонтов, когда писал «Бородино», стихотворение о битве, в которой сам не мог принять участие, поскольку тогда еще не родился, все же показал сражение изнутри. Монолог дяди звучит так, что не возникает сомнений: автор своими глазами видел, как «ядрам пролетать мешала гора кровавых тел».

В военных стихах Лермонтов нередко отказывался от своей испытанной утонченной символики, вызывающей философские ассоциации, писал просто и откровенно: 

А если спросит кто-нибудь…

Ну, кто бы ни спросил,

Скажи им, что навылет в грудь

Я пулей ранен был;

Что умер честно за царя,

Что плохи наши лекаря

И что родному краю

Поклон я посылаю.

До него такой солдатской правды поэзия не знала.

Он получил импульс славы после гибели Пушкина, написав стихи «На смерть поэта». Будучи его учеником, создал собственный – мрачный, суровый – образ в поэзии. Но в истории литературы их имена неотделимы. За Пушкиным всегда следует Лермонтов – как последняя звезда пушкинской плеяды. 

«Честолюбие, равное его дарованиям»

Полный тезка – Александр Сергеевич Грибоедов – никогда не входил в круг друзей или поклонников Пушкина. Они жили рядом, в одно и то же время (Грибоедов был на четыре года старше поэта, а погиб на восемь лет раньше), но как будто в разных измерениях. Принадлежали к противостоящим друг другу литературным группировкам: Грибоедов тяготел к «архаистам», консерваторам, а юный Пушкин был звездой арзамасцев. Встречались лишь несколько раз (правда, с детства), никогда не состояли в переписке. Известно, что Грибоедов присутствовал на одном из чтений Пушкиным «Бориса Годунова» и критически отзывался об этой драме. Он вообще не был склонен к восторгам.

Комедия в стихах «Горе от ума», оконченная в 1824 году, при жизни автора не увидела сцены и не была полностью опубликована, но ее популярность оставила далеко позади все тогдашние русские литературные произведения. Количество списков комедии превышало тираж любой отечественной книги. Пушкин предрек, что «половина стихов» этой пьесы «должна войти в пословицу». Однако ее сюжет и героев поэт оценивал критически. Зато неизменно считал Грибоедова одним из умнейших людей в России, «рожденным с честолюбием, равным его дарованиям». 

С середины 1820-х Грибоедов играл важную роль в дипломатии. Внес значительный вклад в подготовку выгодного для России Туркманчайского мирного договора с Персией, служил в Тифлисе (ныне Тбилиси), затем стал послом в Тегеране. «Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства. Обезображенный труп его, бывший три дня игралищем тегеранской черни, узнан был только по руке, некогда простреленной пистолетною пулею», – писал Пушкин, встретивший в июне 1829 года неподалеку от крепости Джелал-Оглу арбу, на которой тело Грибоедова везли в Тифлис из Персии. Впрочем, некоторые исследователи считают, что поэт выдумал эту легенду, чтобы «закольцевать» свои отношения с тезкой.

Встреча А.С. Пушкина с повозкой, везущей тело А.С. Грибоедова. Худ. М.С. Сарьян. 1936–1947 годы