«Своя шейка копейка»

Двести пятьдесят лет назад – в сентябре 1773-го – началось восстание под предводительством донского казака Емельяна Пугачева. В советской историографии оно получило грозное наименование «Крестьянская война», современники же и их ближайшие потомки называли движение Пугачева куда менее пафосно. «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный» – так писал об этих событиях первый исследователь пугачевщины Александр Сергеевич Пушкин. Именно он спустя почти шесть десятилетий после казни последних пугачевцев снял наложенное императорской властью табу на обсуждение истории восстания, поколебавшего устои могущественной и победоносной екатерининской империи. Для самой же императрицы Пугачев, выдававший себя за ее законного супруга Петра III, до конца дней остался мерилом всего самого ужасного и опасного (вспомним, «бунтовщиком хуже Пугачева» назвала она литератора Александра Радищева, который усомнился в справедливости основ возводимого ею государственного порядка).

Что же касается Пушкина, то его слова, обращенные к Богу, были услышаны. По крайней мере в этом судьба оказалась к нему благосклонна: сам он до событий, хотя бы отдаленно напоминающих русский бунт, сопоставимый с Пугачевским, не дожил. Тому было несколько причин. Первая – самая очевидная: как сформулировал позже другой литератор, Корней Чуковский, «в России надо жить долго, тогда до всего доживешь». Пушкин же прожил короткую жизнь. Однако была и другая причина. Пугачевский бунт произвел неизгладимое впечатление на современников, вселив священный ужас перед разбушевавшейся социальной стихией в сердца нескольких поколений власть имущих. Екатерина II исходила из того, что восстание стало возможно прежде всего по причине слабости местной власти. Губернская реформа, инициированная ею сразу же после подавления волнений, призвана была укрепить конструкцию. Но и потом память о событиях 1773–1775 годов не стерлась. В 1856-м, встречаясь с представителями московского дворянства, недавно взошедший на престол Александр II призывал поддержать идею отмены крепостного права, утверждая, что «лучше отменить его сверху, нежели дожидаться, пока оно само собою начнет отменяться снизу». Так или иначе повторения пугачевщины боялись, о ней помнили. Поэтому в XIX веке нового бунта, сопоставимого с Пугачевским, не случилось.

Но еще более беспощадный социальный взрыв случился в веке двадцатом. Злая ирония судьбы: до него дожила старшая дочь великого поэта Мария Александровна Пушкина (в замужестве Гартунг). Она родилась в 1832-м, в тот самый год, когда отец задумал написать «Историю Пугачева», а умерла в революционной Москве в марте 1919-го. Лев Толстой, с которым она была знакома, запечатлел некоторые ее черты в образе Анны Карениной, а советский нарком просвещения Анатолий Луначарский, «учтя заслуги Пушкина перед русской литературой», выхлопотал ей персональную пенсию, которую, впрочем, она не успела получить…

На глазах Марии Гартунг случился не только «русский бунт» 1917-го, но и его предвестник – революция 1905–1907 годов, которую часто воспринимают как сугубо городскую «бузу» либеральной интеллигенции и революционных радикалов, тогда как в первую очередь это была самая настоящая пугачевщина, охватившая многие тысячи деревень. Да, более гуманная, без сотен трупов помещиков и публичных казней бунтовщиков, но от этого не менее опасная. Прежде всего своим разрушительным потенциалом, который вскоре был реализован в полной мере – в кровавой бойне 1917-го и последующих за ним годов. Впрочем, «бунт» 1917 года хоть и был предельно беспощадным, но не был бессмысленным. Во всяком случае, изначально процесс развивался по вполне управляемой траектории и никак не походил на вышедшую из-под контроля стихию. В отличие от Пугачевского восстания, в 1917-м имел место «кризис верхов» – выражаясь современным языком, жесточайший элитный раздрай, когда одна часть правящего класса решила побороться с другой при помощи «широких народных масс». «Игра в революцию» дорого обошлась и тем и другим. Дело, как известно, закончилось подлинной государственной катастрофой: страна в прежних своих смыслах и границах не пережила «пугачевщину 2.0». Собственно, Пушкин про это все уже сказал: «…те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».