Путешественник во времени

Василий Суриков появился на свет в январе 1848-го – 175 лет назад. Родина живописца – Красноярск, как он говаривал, коренная Сибирь. Его отец и мать были потомками сподвижников Ермака, открывших для России этот могучий край. Остров Атаманский на Енисее назван в честь двоюродного брата деда художника. Семейные предания наравне с былинами стали для него первыми учебниками истории. Он гордился своими казачьими корнями и повторял: «Мы, краснояры, сердцем яры».

Портрет В.И. Сурикова. Худ. И.Е. Репин. 1877 год

Медведь в академии

В шесть лет Суриков создал первое историческое произведение – портрет Петра I. Нанесенные угольком контуры он раскрасил разведенной синькой и давленой брусникой. Потом, в уездном училище, талант Сурикова сразу разглядел преподаватель рисования Николай Гребнёв. Он и внушил мальчишке, что искусство – его призвание.

Оплачивать обучение в гимназии мать Сурикова не смогла (отец умер от туберкулеза, когда мальчику было одиннадцать), и он устроился писцом в губернское управление. «Жесткая жизнь в Сибири была. Совсем XVII век», – вспоминал художник много лет спустя в письме поэту Максимилиану Волошину. За этими словами стоит многое. И кулачные бои стенка на стенку, в которых Суриков неизменно участвовал. И такая старинная русская забава, как взятие городка, когда всадник врывается в снежную крепость – почти как в самом настоящем сражении. Все это не отвлекало его от занятий живописью, и в 20 лет Суриков отправился в столицу, по примеру Михайло Ломоносова, с обозом золотопромышленника Петра Кузнецова – красноярского городского головы и мецената, который дал денег талантливому юноше на учебу в Академии художеств. Но на первых испытаниях в мае 1869 года он провалился на гипсе: неудачно срисовал копию античной скульптуры. Поступил в рисовальную школу Общества поощрения художников, много занимался – и уже осенью успешно сдал экзамены в академию. «Скован он крепко – по-северному, по-казацки», – говорили о нем столичные приятели. Суриков, конечно, не умел держаться в салонах. Его называли «сибирским медведем», а еще – «композитором», потому что превосходил всех начинающих живописцев по части понимания композиции.

Студентом он написал несколько «многонаселенных» эскизов в традиционном стиле, самым ярким из которых стал «Пир Валтасара». Но своей первой самостоятельной картиной Суриков считал «Вид памятника Петру I на Сенатской площади в Санкт-Петербурге». Его притягивал Медный всадник – величественный и грозный, осыпанный снегом. Это произведение купил все тот же Кузнецов – первый и единственный меценат Сурикова. Настоящего учителя в академии самостоятельный юноша не обрел, но занимался усердно, даже был удостоен малой золотой медали за работу на заданную тему – «Милосердный самарянин». Конечно, он радовался награде и с гордостью подарил это полотно Кузнецову.

За картину «Апостол Павел объясняет догматы веры в присутствии царя Агриппы, сестры его Вереники и проконсула Феста» в 1875 году Сурикову присвоили звание классного художника первой степени – неплохое начало для будущего академика. Вместо стажировки в Италии его пригласили расписывать московский храм Христа Спасителя, предложив тему истории Вселенских соборов. За это хорошо платили – и он решил подкопить ради дальнейшего свободного творчества. Суриков приехал в Москву летом 1877 года с готовыми эскизами. «Я хотел туда живых лиц ввести. Греков искал. Но мне сказали: если так будете писать – нам не нужно. Ну, я уж писал так, как требовали», – вспоминал мастер. За работой живописцев следила специальная комиссия: чтобы никто не нарушал единства стиля. Деньги, полученные за эти фрески, позволили Сурикову стать вольным художником.

После этого он никогда не работал на заказ – единственный из живописцев того времени. И принципиально не продавал своих картин за рубеж, хотя обращались к нему с такими предложениями не раз. А еще никогда не писал портреты властей предержащих, тоже единственный из своих коллег. В суриковском наследии есть только один царский образ – Петра Великого. При этом он не обращался и к модным «прогрессивным» мотивам, не изображал народовольцев и прочих революционеров. Многие мастера легко брались и за престижные заказы императорской семьи, и за картины, прославлявшие политических. Сурикову удалось остаться вне тенденций. Не случайно, когда ему – уже в зените славы – предлагали профессорство в Академии художеств, он отказывался: «Считаю для себя свободу выше всего». У него не было учеников. Лишь идеи, сомнения и холсты. Суриков хотел путешествовать во времени, перелистывая века русской истории, – и только самостоятельно выбирать маршруты.

Вид памятника Петру I на Сенатской площади в Санкт-Петербурге. Худ. В.И. Суриков. 1870 год

Апостол Павел объясняет догматы веры в присутствии царя Агриппы, сестры его Вереники и проконсула Феста. Худ. В.И. Суриков. 1875 год

Свеча и рубаха

Он поселился в Москве. Его вдохновляли кремлевские стены, помнившие грозных завоевателей и бунтарей. Замыслов хватало. Но с чего начать?

К своим академическим опусам он относился критически. Суриков хотел подступить к сюжетам из русской истории. Но стиль, в котором ее в то время интерпретировали признанные мастера, его не устраивал. Во-первых, русские князья у академистов напоминали немцев или голландцев. Во-вторых, позы персонажей выглядели по-актерски. А Суриков не любил приглаженной, глянцевой живописи. В 30 лет он перечеркнул почти все, чему его учили в альма-матер, – и начал искать.

Скульптор Сергей Конёнков вспоминал, как однажды художник выбирал шляпу. Сначала он ее примерил. Подошла. Потом, к ужасу продавца, старательно смял ее руками. Потом бросил на пол и наступил на нее. «А д-деньги кто будет платить?» – спросил перепуганный торговец. Суриков поднял шляпу и купил ее, приговаривая: «Теперь только и носить ее! Отличная шляпа, а то какие-то дамские складочки». Эта повадка сказывается и в его живописи. Шляпа с витрины, как и изображения полководцев в безупречных мундирах, с регалиями, на красавцах-конях, – все это представлялось ему безжизненным, шаблонным. А сами герои академических полотен казались разодетыми манекенами. Как сломать эти каноны? Суриков попытался идти от сложных норовистых личностей, помогающих понять суть исторического события.

И сюжет пришел. Как-то днем увидел на белой рубахе отражение зажженной свечи. Отсветы огня заиграли на складках ткани – и это произвело на художника сильнейшее впечатление. Он представил себе приговоренных к смерти в таких же рубахах. И сразу вспомнил историю стрелецкой казни, гибель старомосковского мира. В тот же день Суриков приступил к картине, с которой пошел новый отсчет в его творчестве. Композиция получалась пестрая: стрельцы, их жены, соратники Петра, солдаты, наконец, в сторонке сам молодой царь. И у каждого – своя правда, за которую не жалко погибнуть. «Я не понимаю исторических деятелей без народа, без толпы, мне надо вытащить их на улицу», – говорил мастер.

Илья Репин, с которым Суриков в те дни был почти неразлучен, советовал ему изобразить на полотне повешенных. Он попробовал и такие варианты, но в конце концов наотрез отказался: «Кто видел казнь, тот ее не нарисует». Каждую ночь художника мучили кровавые сны, но оттого еще важнее представлялось именно оцепенение перед развязкой, перед трагедией. И настрой Петра – молодого человека с упрямо сжатыми губами, который понимает, что действует жестоко, по-варварски, но считает этот шаг необходимым. И – небо грязноватых тонов, неуютное, холодное…

В то время Репин, защищавший приятеля от критиков, написал лучший портрет Сурикова, в котором мы видим и силу, и робость «неотесанного» казака. А потом они вместе уговорили рыжего могильщика с Ваганьковского кладбища позировать для «Утра стрелецкой казни». Чубатый казак, похожий на раненого коршуна, со свечой в руке, стал одним из самых ярких героев картины.

Суриков сблизился с передвижниками, с ними его объединял народный патриотизм, интерес к глубинной России. Но в этом сообществе, идейным вдохновителем которого был критик Владимир Стасов, он оказался белой вороной. Суриков не подчинял художественные задачи публицистическим, не занимался «обличительством», и с товариществом его, по существу, связывало только участие в выставках.

Боярыня Морозова. Худ. В.И. Суриков. 1887 год

Ворона на снегу

Он присматривался к судьбе Алексашки Меншикова и видел в ней печальный финал петровских преобразований. Своего героя Суриков разглядел в отставном учителе математики, которого встретил на Пречистенском бульваре. С него и писал Меншикова в Берёзове. Ссыльный царедворец окружен родными: только они не бросили его. Если Меншиков встанет – пробьет головой потолок. Это сразу заметил знаменитый передвижник Иван Крамской, утверждавший, что Суриков создал «безграмотную» картину. А мастер просто не испугался смелой метафоры: недавнему «полудержавному властелину» тесно в опальной избенке.

С метафоры началась и история картины, которая считается центральной в наследии Сурикова. Он вспоминал, что ключ к образу главной героини нашел, увидев, как ворона билась о снег черным крылом. Так он представлял судьбу боярыни Феодосии Морозовой, которая боролась за старую веру, но царская воля оказалась сильнее… Другой ключ – в словах протопопа Аввакума, обращенных к Морозовой: «Персты рук твоих тонкостны, очи твои молниеносны, и кидаешься ты на врагов, аки лев».

Раскол прошел и через историю семьи Сурикова. Староверкой была его тетка Авдотья Васильевна, и Житие Феодосии Морозовой будущий живописец читал в детстве. Ему запомнился легендарный эпизод: когда боярыню везли на допрос, она двуперстно крестилась на Чудов монастырь. Оттенки снега, непреклонная вера в глазах изможденной женщины, руки, скованные кандалами. Тяжелые сани пробиваются сквозь толпу, московский люд вокруг мешает проезду. Народ на картине сочувствует Морозовой, однако не бросается ей на подмогу. Почему? Это больше всего интересовало Сурикова. Быть может, из-за высокомерия гордой боярыни? Но, сострадая, ее благословляет двуперстием юродивый, для которого мастер долго подбирал натурщика. «Его я на толкучке нашел – огурцами он там торговал. Вижу – он. <…> Я его на снегу так и писал. Водки ему дал и водкой ему ноги натер. <…> Он в одной холщовой рубахе босиком у меня на снегу сидел. Ноги у него даже посинели. Я ему три рубля дал. Это для него большие деньги были. А он первым делом лихача за рубль семьдесят пять копеек нанял. Вот какой человек был», – рассказывал художник.

На передвижной выставке 1887 года картина произвела сенсацию. Даже Стасов наконец безоговорочно признал мастера: «Суриков создал теперь такую картину, которая, по-моему, есть первая из всех наших картин на сюжеты из русской истории. Выше и дальше этой картины и наше искусство, то, которое берет задачей изображение старой русской истории, не ходило еще».

Критики и репортеры пытались привязать полотно к современности, к процессам над Софьей Перовской и Верой Фигнер: «Снимите эти костюмы, измените несколько обстановку – и перед вами… современное происшествие в одном из наших городов». Но все это для Сурикова не имело никакого значения. Он раскрывал суть раскола – и эта трагедия XVII века волновала художника куда сильнее самых сенсационных газетных новостей.

Меншиков в Берёзове. Худ. В.И. Суриков. 1883 год

Степан Разин. Худ. В.И. Суриков. 1906 год (частично переписана в 1910 году)

Дума атамана

Современник Сурикова Константин Маковский в своих очень популярных в то время фантазиях на исторические темы как будто переносил зрителей в Московскую Русь, тщательно вырисовывая детали интерьеров и костюмов. Для создателя «Боярыни Морозовой» гораздо важнее другое – конфликты, определившие судьбу страны. Его картины из далекого прошлого не производят впечатления экзотики, там живут и действуют такие же люди, как мы. Нас разделяют лишь обстоятельства. Меньше всего Суриков хотел проиллюстрировать историческую хрестоматию. Он, по собственному признанию, пытался угадать настроение своих героев. И история в его интерпретации не поражала изысканной красотой кафтанов, а заставляла сопереживать. К тому же его интересовали сюжеты, в которых раскрывался русский характер, неуемный и парадоксальный, когда приверженность к вольнице соседствует с готовностью отдать жизнь за царя и Отечество.

Тяжело далась Сурикову картина, о которой он размышлял много лет, – «Степан Разин». Он начал писать ее в 1887 году. Из суеверия почти никому не рассказывал о замысле. Только загадочно улыбался: «Пишу человека, которого всякий десятилетний ребенок знает». Ему виделись челны на Волге и персидская княжна – как в песне. Все это осталось в эскизах. А потом угасла от неизлечимой болезни жена художника – Елизавета Августовна. Он думал бросить живопись – и вернулся к «Разину» лишь через несколько лет, изменив сюжет. Княжна исчезла. Атаман остался наедине со своими невеселыми думами. Даже среди верных соратников он выглядит отчужденным, одиноким, разочарованным, по-русски – смурным. Это почти автопортрет. Но завершить эту работу Суриков не мог годами, переключаясь на другие темы.

В 1895 году он закончил свое единственное батальное полотно – «Покорение Сибири Ермаком». Решающая битва между казаками и воинством Кучума на волнах Енисея. Запоминается властный жест Ермака – воина, не знающего страха и сомнений. На вид суриковский покоритель Сибири – крестьянский богатырь. Над головой атамана развевается знамя с ликом Христа – художник видел такой стяг в Оружейной палате. «Две стихии встречаются» – так объяснял он эту картину. Композицию ему навеяли воспоминания о кулачных боях на Масленицу. А чтобы не потерять ощущение Сибири, Суриков с этюдником объездил верхом тысячу верст в тех краях, где сражался Ермак.

В 1897 году он побывал в Швейцарии, прошел пешком весь альпийский суворовский путь и даже лихо скатывался в снежные ущелья, как русские чудо-богатыри XVIII века. Правда, некоторые склоны, по которым прошел со своей армией Александр Суворов, показались Сурикову неприступными. Картина «Переход Суворова через Альпы» получилась необыкновенная: сколько на полотне солдат, столько и характеров. Мужественный усач, прошедший огонь и воду, с ужасом смотрит на скалистый спуск, по которому предстоит скатиться, а молодой солдат хохочет над суворовской шуткой – и все ему нипочем.

«Разин» так и оставался неоконченным. Суриков искал его взгляд – сосредоточенный, властный и горестный. Чтобы в глазах посверкивали и тяжелые предчувствия, и ярость. Как говорил художник, «искал точку». Отбросил десятки вариантов… Зато уж когда его «озарило», Суриков в три часа ночи разбудил друзей-соседей, семейство инженера Анатолия Добринского: «Нашел! Нашел точку-то!» Полотно, над которым он работал почти 20 лет, в 1906 году стало гвоздем программы передвижной выставки, которая открылась в Историческом музее в Москве, а потом продолжилась в Петербурге. Картина пошла в народ, открытки с ее изображением были нарасхват, но газеты твердили о закате Сурикова, о том, что атаман у него получился, а Разин как историческое явление – нет. Однако на выставке в Риме, к которой художник частично переписывал «Разина», ценители сочли его лучшим произведением о «загадочной русской душе». И сам Суриков считал этот образ главным для себя. В письме брату Александру признавался: «Важно то, что я Степана написал! Это всё». Картина так и осталась единственной значительной работой Сурикова, которую он не продал.

Переход Суворова через Альпы. Худ. В.И. Суриков. 1899 год

Посещение царевной женского монастыря. Худ. В.И. Суриков. 1912 год

Благовещение. Худ. В.И. Суриков. 1914 год

«Я исчезаю»

Суриков терпеть не мог светских условностей. Как-то его пригласил на прием один князь. В сопроводительном письме указывалось, что дам ожидают в вечерних платьях, а мужчин – во фраках. «Им мало Сурикова! Им подавай его во фраке», – бушевал «медведь», любивший красоваться в казачьих начищенных сапогах. В итоге посыльный доставил князю коробку с новеньким фраком и визитной карточкой Сурикова, а сам художник остался дома.

Свои поздние работы он создавал, обустроив мастерскую в одном из залов Исторического музея, где чувствовал себя в родной стихии, с головой погружаясь в прошлое. Так появилась и его последняя историческая картина – «Посещение царевной женского монастыря». Трагический сюжет: цветущая девушка, которой вряд ли удастся найти жениха, соответствующего ее положению, должна безропотно принять участь инокини. На ее лице – испуг и покорность… Четыре года Суриков работал над этим полотном. Здоровье сдавало, и с каждым месяцем ему было все труднее подниматься по музейным ступенькам. Эскизы и портреты он писал в своей квартире в Леонтьевском переулке, в привычной тесноте.

Его последняя большая работа – «Благовещение». Как покаянная исповедь, как молитва Деве Марии. «Вера есть дар, талант, не имеющего этого дара – трудно научить», – говорил Суриков. Он уходил, ожидая встречи со Спасителем, – этим чувством наполнено последнее суриковское полотно.

В кругу семьи художник держался почти в домостроевском стиле, как песенный Разин с княжной, – хотя, конечно, не без иронии. Когда его обожаемая дочь Ольга влюбилась в молодого живописца Петра Кончаловского, он кипятился: «Из художника муж, как из кисточки ложка». Но свадьбе не препятствовал – и очень скоро они с зятем стали лучшими друзьями, даже решились на общую поездку по Испании. В марте 1916 года Кончаловский не отходил от постели больного тестя. Свои последние слова Суриков произнес, держа его за руку: «Петя, я исчезаю». В некрологе художник Михаил Нестеров сравнил Сурикова с Федором Достоевским – по глубине проникновения в русскую душу. 

Что почитать?

Пикулева Г.И. Василий Суриков. М., 2008

Ясникова Т.В. Суриков. М., 2018 (серия «ЖЗЛ»)