«Поехал вборзе на Кострому»

Накануне разгрома Москвы ханом Тохтамышем герой Куликовской битвы великий князь Дмитрий Донской стремительно покинул столицу. Почему он так поступил и как оценивали его отъезд современники и ближайшие потомки?

Не прошло и двух лет после победы над Мамаем, как Московская Русь потерпела одно из самых тяжелых поражений в своей истории. Воспользовавшись плодами триумфа великого князя Дмитрия Ивановича на Куликовом поле, новый хан Тохтамыш разбил остатки войск Мамая. Последнему пришлось бежать в Крым, где вскоре он был убит. В самом конце 1380 года хан направил послов к Дмитрию и другим русским князьям, «поведав им о своем приходе и о том, как воцарился и как супротивника своего и их врага Мамая победил». В начале 1381-го князья отпустили ханское посольство «с честью и с дарами» и послали к Тохтамышу своих представителей «с дарами и поминками». Казалось, что отношения между Русью и Золотой Ордой восстановлены.

Однако, укрепившись у власти, Тохтамыш на правах законного хана (а не временщика-узурпатора, коим и в Москве, и в Орде считали Мамая) потребовал от великого князя выплаты накопившейся за несколько лет противостояния с Мамаем задолженности. Дмитрий Иванович то ли не верил в серьезность намерений хана, то ли не располагал соответствующими суммами и поэтому с восстановлением даннических отношений не спешил. В итоге Тохтамыш двинулся на Москву. Уже само такое решение не могло не произвести впечатления на современников, ведь это был первый за почти полтора столетия после нашествия Батыя случай, когда на территорию Северо-Восточной Руси лично явился правитель Улуса Джучи.

Удар Тохтамыша был стремительным и жестоким. «26 августа 1382 года – самый страшный день в истории средневековой Москвы. За несколько часов цветущий и многолюдный город превратился в дымящееся пепелище. Летопись сообщает, что одних только погибших было 24 тыс. Сколько русских людей татары взяли в плен и угнали в рабство – этого не знает никто…» – так описывает ситуацию новейший биограф Дмитрия Донского историк Николай Борисов. Впрочем, самого великого князя в тот момент в столице не было. Незадолго до этого, узнав о нашествии Тохтамыша, он уехал из Москвы в Кострому…

«Не поднял руки против царя»

Такое «пораженческое» поведение князя Дмитрия Ивановича, за два года перед этим смело разбившего полчища «поганого» Мамая, явно не вписывается в рамки традиционного образа героя Куликовской битвы. Почему он так поступил?

В науке на этот счет высказывались самые разные мнения. Одно из предлагаемых объяснений состоит в том, что «давшаяся тяжелой ценой и стоившая огромных потерь победа на Куликовом поле несколько ослабила русские военные силы» и поэтому Дмитрию Донскому пришлось выехать из столицы «для сбора ратных сил». Другая трактовка связана с предположением, что Дмитрий мог принять такое решение из-за «неединачества» и «неимоверства», возникших среди русских князей, «в результате трезвой оценки изменившейся общей расстановки сил в системе русских княжеств». Иными словами, именно из-за того, что князья «не хотели пособлять друг другу и не изволили помогать брат брату», Дмитрий Иванович, который изначально якобы желал «пойти против татар», был вынужден оставить Москву.

В советское время появилась и такая версия: едва ли не главной причиной, побудившей Дмитрия Донского покинуть столицу, стало назревавшее там «антифеодальное восстание» горожан, не позволившее великому князю в должной мере подготовиться к обороне. Наконец, любопытную гипотезу в конце прошлого века выдвинул венгерский исследователь Иштван Долманьош, предположивший, что отъезды русских князей из стольных городов накануне вражеского нашествия (а таких случаев на самом деле было немало, и поступок Дмитрия отнюдь не исключение) были проявлением особой воинской тактики – так называемых «регифугий» (от лат. regifugia – «бегство царя»). Согласно законам этой «тактики» правитель в случае возможной осады столицы якобы просто обязан был уехать собирать войско в те края, где он окажется вне досягаемости врага. По мнению Долманьоша, это было продиктовано тем, что «личная безопасность князя являлась главным залогом безопасности государства». В результате, как отмечал исследователь, «наступило время великих побегов» и даже «возник обычай нахождения князя в бегах».

Впрочем, летописцы объясняли поступок Дмитрия Ивановича иначе. Согласно самому раннему летописному рассказу о нашествии Тохтамыша, составленному в промежутке между 1382 и 1408 годами, Дмитрий, «слышав, что сам царь идет на него со всею силою своею, не встал на бой против него, не поднял руки против царя, но поехал в свой град на Кострому». То есть отказался от сопротивления Тохтамышу, поскольку тот был «царем» – так в русских источниках называли потомков Чингисхана, занимавших ханский трон. Как писал по этому поводу историк Владимир Кучкин, в отличие от ситуации 1380 года, когда «борьба шла против Мамая, могущественного, но темника», в 1382-м «требовалось бороться с Чингисидом, законным ханом, которому русские князья приносили вассальную присягу». Эту присягу, по умолчанию предполагавшую невозможность сопротивления легитимному правителю Орды, князья «и по правовым, и по моральным нормам тех времен обязаны были соблюдать». Судя по тональности летописного рассказа, с точки зрения младших современников князя Дмитрия, его отказ от борьбы с «самим царем» был продиктован именно этим, а потому отъезд в Кострому не являлся чем-то предосудительным.

Отъезд князя Дмитрия Ивановича из Москвы во время нашествия хана Тохтамыша. Миниатюра из Лицевого летописного свода. XVI век

«Пастырь добрый»

Примерно через полвека оценки стали уже иными. «Повесть о нашествии Тохтамыша», возникшая в первой половине – середине XV столетия, более критически характеризовала действия Дмитрия Ивановича. Прежде всего, согласно этой «Повести», никакого «комплекса царя» у героя Куликовской битвы изначально не было: «Когда князь великий услышал о том, что идет на него сам царь во множестве сил своих, то начал собирать воинов, и составлять полки свои, и выехал из города Москвы, чтобы пойти против татар». Однако потом он столкнулся с «неединачеством» и «неимоверством» среди созванных «думу думати» русских князей, воевод «с думцами», вельмож и «бояр старейших». «И то поняв, и уразумев, и рассмотрев, – писал автор «Повести», – благоверный князь был в недоумении великом и побоялся встать против самого царя. И не пошел на бой против него, и не поднял руки на царя, но поехал в город свой Переяславль, и оттуда – мимо Ростова, а затем уже, скажу, вборзе [то есть очень быстро. – «Историк»] на Кострому». 

Книжник специально подчеркивал: после фактического бегства Дмитрия Ивановича ситуация в столице резко обострилась. «Во граде в Москве было замешательство великое и мятеж великий, – отмечал он. – Были люди в смятении, подобно овцам, не имеющим пастуха, горожане пришли в волнение и неистовствовали, словно пьяные». При этом сравнение с овцами, оставшимися без пастуха, не только являлось объяснением произошедшего в столице «мятежа», но и в значительной мере давало представление об отношении автора к бегству князя. Ведь с позиций христианской этики, опирающейся в данном случае на Евангельское слово («…Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец. А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит; и волк расхищает овец, и разгоняет их» [Иоан. 10:11–12]), поступок Дмитрия выглядел не самым лучшим образом. Бремя настоящего пастыря в этой ситуации, по мнению автора «Повести», взял на себя литовский князь Остей, оказавшийся в столь драматический момент в Москве. Если в ранних летописных рассказах о нашествии Тохтамыша об Остее сообщалось лишь, что он «в граде Москве затворился… со множеством народа», то в «Повести» литовский князь, по сути, заменяет Дмитрия Ивановича, бежавшего в Кострому: он укрепляет дух горожан, преодолевает смуту, возникшую после отъезда Дмитрия, возглавляет оборону, наконец, погибает вместе со многими москвичами. По всей видимости, именно так, с точки зрения книжника, должен был поступить и Дмитрий Иванович согласно эталону христианского поведения князя-пастыря.

Интересно, что в созданной несколько позже, во второй половине XV века, «Повести о взятии Царьграда турками в 1453 году» уже на совершенно ином историческом материале, но схожим образом описывается эталон пастырского служения правителя – в данном случае византийского императора Константина XI. В ней рассказывается, что жители осажденного турками Константинополя сами многократно обращались к «цесарю Константину» с просьбой оставить город, чтобы спасти свою жизнь. Но каждый раз император отказывался: «Как же я поступлю таким образом и покину священнослужителей, и церкви Божьи, и царство, и всех людей? <…> Нет, господа мои, нет, но да умру здесь с вами». Вместо того чтобы бежать, Константин ведет себя так, как и подобает пастырю: он ободряет защитников города, воодушевляет «военачальников и воинов, а также и всех людей, чтобы не теряли они надежды, не ослабляли бы сопротивление врагам, а уповали бы на Господа-Вседержителя». И в конце концов погибает вместе с ними.

Оборона Москвы от хана Тохтамыша. Худ. А.М. Васнецов. 1918 год

«Никем не гонимы»

В еще большей степени отношение автора «Повести о нашествии Тохтамыша» к отъезду великого князя проявилось в финальных фразах описания «московского разорения». Подробно рассказав о тех несчастьях, которые обрушились на город («…Была Москва градом великим, градом чудным, градом многолюдным… И в один час изменился облик его, когда был взят, и посечен, и пожжен. И не на что было смотреть, была разве только земля, и пыль, и прах, и пепел, и много трупов мертвых лежало, и святые церкви стояли разорены, словно осиротевшие, словно овдовевшие…»), книжник вновь обратился к рассуждениям о причинах столь страшного бедствия.

«И кто из нас, братья, не устрашится, видя такое смятение Русской земли! Как Господь говорил пророкам: "Если захотите послушать Меня – вкусите благ земных, и переложу страх ваш на врагов ваших. Если не послушаете Меня, то побежите никем не гонимы, пошлю на вас страх и ужас, побежите вы от пяти – сто, а от ста – десять тысяч"». В процитированном отрывке автор «Повести» перефразировал одну из глав Книги Левит (26:3; 8; 14; 16–17), в которой Господь, обращаясь через Моисея к «сынам Израилевым», говорит: «Если вы будете поступать по уставам Моим… пятеро из вас прогонят сто, и сто из вас прогонят тьму, и падут враги ваши пред вами от меча… Если же не послушаете Меня… то и Я поступлю с вами так: пошлю на вас ужас… и падете пред врагами вашими… и побежите, когда никто не гонится за вами». Таким образом, книжник недвусмысленно давал понять: князь Дмитрий нарушил некие заповеди, «не послушал» Господа и за его личные прегрешения последовало неминуемое наказание.

Разорение Москвы Тохтамышем. Миниатюра из Лицевого летописного свода. XVI век

Весьма показательно, что приведенный отрывок «Повести» в полном объеме содержится только в новгородских ее вариантах. В московских же летописях, передающих «Повесть о нашествии Тохтамыша», он отсутствует. Можно уверенно говорить о том, что составитель московской версии событий, активно пользовавшийся материалами новгородского летописания, просто не рискнул оставить этот фрагмент в редактируемом им тексте. Причина ясна: слишком уж негативным получался образ великого князя, «не послушавшего Господа» и поэтому вынужденного спасаться бегством, бросив на произвол судьбы врученное ему Всевышним «духовное стадо».

Между тем в Новгороде в середине XV века, похоже, смотрели на поступок Дмитрия Ивановича с явным осуждением: одна из местных летописей того времени и вовсе охарактеризовала произошедшее как банальное бегство. Причем в ней говорится не просто о том, что князь «бежал на Кострому», но о том, что он устремился прочь вовсе не от «самого царя», а по более прозаической причине – «видя многое множество безбожных татар».

Сергий Радонежский благословляет Дмитрия Донского перед Куликовской битвой. Худ. Э.Э. Лисснер. 1907 год

«Бегуны перед врагом»

Вероятно, именно в XV веке происходит важная трансформация в общественном восприятии княжеских побегов: отъезд правителя перед приходом врага теперь стал оцениваться как действие весьма и весьма недостойное. И даже не столько с военно-политической точки зрения, сколько в силу несоответствия такого поведения «пастырскому» статусу князя. Этот подход нашел отражение в одной из редакций Жития Сергия Радонежского, составленной, по всей видимости, в конце 30-х – начале 40-х годов XV века Пахомием Логофетом. Говоря о встрече великого князя Дмитрия Ивановича с преподобным Сергием накануне Куликовской битвы, Пахомий вложил в уста игумена очень характерную фразу. По рассказу Жития, призывая Дмитрия обязательно «пойти противу татар», преподобный мотивировал это так: «Ты пастырь великому стаду, всему христианству; тебе подобает заботиться о своем стаде и, если нужно, душу свою положить за него подобно Христу, который за нас кровь свою пролил и душу свою положил».

Вообще тема отъезда правителя из столицы перед лицом внешней опасности была достаточно актуальна для Московской Руси XV века. Достаточно вспомнить, что именно бегством (причем в ту же Кострому!) спасался во время нашествия Едигея великий князь Василий I, сын Дмитрия Донского, в 1408 году. При этом Едигей, в отличие от Тохтамыша, был не «царем», а всего лишь темником (как Мамай), а потому отказ от сражения с ним нельзя объяснить нежеланием вассала противостоять сюзерену. «И город пришел в страшное смятение», – сообщал о последствиях отъезда Василия Дмитриевича летописец. Жители же, оставшиеся в осажденной Москве, поняв, что «им никто не помогает и что от людей им нечего ждать спасения, вспомнили [слова царя] Давида, который писал так: "Лучше уповать на Господа, чем уповать на князя; лучше надеяться на Бога, чем надеяться на человека"».

В 1439 году во время нашествия на Москву татарского «царя Махмута со многими силами» великий князь Василий II Темный «захотел идти против него, но не успел собраться». В итоге он ушел «за Волгу», а в столице «оставил воеводу своего князя Юрья Патрикеевича». «Царь» простоял под Москвой 10 дней, однако взять ее так и не смог, причинив тем не менее, по выражению летописца, «много зла Русской земле». А в 1480 году во время нашествия хана Ахмата бегством на Белоозеро спасалась великая княгиня Софья Палеолог. «В ту же зиму вернулась великая княгиня София из бегов, – с нескрываемым презрением сообщал летописец в завершение рассказа о Стоянии на реке Угре, – ибо она бегала на Белоозеро от татар, хотя никто за ней не гнался. А тем землям, по которым она ходила, стало хуже, чем от татар, от боярских холопов, от кровопийц христианских». Да и сам великий князь Иван III, ее супруг, зная о приближении войска хана к русским землям, явно колебался, как лучше поступить.

Немаловажную роль в том, что в итоге выбор был сделан в пользу противостояния «царю Ахмату», сыграла позиция духовенства. Великокняжеский духовник ростовский архиепископ Вассиан Рыло еще более точно сформулировал «норматив» княжеского поведения – «крепко стояти за православное христианство, за свое отечество противу безбожного бесерменства». В «Послании на Угру» он писал Ивану III, ссылаясь на Евангелие от Иоанна: «Ты пастырь добрый, который жизнь свою отдает за овец. А наемник – это не пастырь, ему овцы не свои; он видит приближающегося волка, бросает овец и убегает; а волк расхищает овец и разгоняет их. А наемник бежит, потому что наемник, и не заботится об овцах». «Ты же, государь, сын мой духовный, – продолжал духовник, – не как наемник, но как истинный пастырь постарайся избавить врученное тебе от Бога словесное стадо духовных овец от приближающегося волка». При этом Вассиан предлагал Ивану III брать пример… с его предка Дмитрия Ивановича Донского, который, по мнению ростовского архиепископа, весьма достойно проявил себя на Куликовом поле: «Лицом к лицу встретил окаянного разумного волка Мамая, чтобы вырвать из его пасти словесное стадо Христовых овец».

Вассиан Рыло гневно осуждал тех «ближних» великого князя, кто пытался «соблазнить» Ивана III покинуть врученную ему Богом паству. Эти люди, писал архиепископ, побуждают князя, «предав христианство и отечество, бегуном скитаться по другим странам». Он был уверен: князь-«бегун» рискует снискать гнев Божий за свое пренебрежение пастырскими обязанностями. Поэтому Вассиан, призывая к противостоянию Ахмату, одновременно и пугал Ивана III, и укреплял его веру. «Устрашись же и ты, о пастырь, – не с тебя ли взыщет Бог кровь их [Христовых овец. – «Историк»], согласно словам пророка? И куда ты надеешься убежать и где воцариться, погубив врученное тебе Богом стадо?» – задавал риторические вопросы великокняжеский духовник.

Впрочем, и спустя почти столетие после обращения Вассиана Рыло к Ивану III тема бегства правителя не потеряла своей остроты. В 1571 году, оставив Москву на разграбление крымскому хану Девлет-Гирею, бегством спасался царь Иван Грозный. «Бегун перед врагом и храняка – царь великий христианский перед бусурманским волком» – именно так после этого аттестовал грозного московского государя его оппонент князь Андрей Курбский. Правда, как полагает биограф Ивана Васильевича историк Борис Флоря, «царь не хуже Курбского знал, что подобное поведение недостойно "великого христианского царя"». Знал, но все-таки убежал.

«Благоверный князь не поднял руки на царя, но поехал в город свой Переяславль, и оттуда – мимо Ростова, а затем уже вборзе на Кострому»

Сергий Радонежский напутствовал князя Дмитрия: «Ты пастырь великому стаду, всему христианству; тебе подобает заботиться о своем стаде»

Что почитать?

Кучкин В.А. Дмитрий Донской // Вопросы истории. 1995. № 5–6

Горский А.А. О титуле «царь» в средневековой Руси (до середины XVI в.) // Одиссей. 1996. М., 1996

Рудаков В.Н. Неожиданные штрихи к портрету Дмитрия Донского // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2000. № 2

Борисов Н.С. Дмитрий Донской. М., 2014 (серия «ЖЗЛ»)

Фото: LEGION-MEDIA