Вулкан революции

Поэма Александра Блока «Двенадцать» стала поэтическим символом Октября 1917 года. «Музыка революции» у Блока получилась и романтической, и неприглядной, считает доктор философских наук, председатель редакционного совета альманаха «Тетради по консерватизму» Леонид Поляков

С первого дня публикации весной 1918 года эта поэма воспринималась как главный художественный текст про Октябрьскую революцию, хотя там нет ни слова о ее вождях, а в центре повествования – бытовое убийство гулящей девки Катьки красногвардейцем Петрухой. «Поэма расколола литературный мир: немногие ее приняли, многие резко отвернулись от Блока, третьи колебались. И спустя сто лет после ухода из жизни Блока парадоксы знаменитой поэмы остаются неразгаданными», – говорит Леонид Поляков, посвятивший ее многочисленным загадкам свою новую книгу с весьма зловещим названием.

«Искусство есть ад»

– Вы назвали свою книгу о «Двенадцати» «Блок Ада/Ад Блока». Почему?

– Это мистическая вещь, изначальной концепции у меня не было. Но тема ада – одна из самых значимых у Блока, в том числе в его отношении к себе самому. В этом кроется что-то неисследованное… Ад Блока – то, о чем не много сказано, и я постарался сконцентрированно выделить именно эту тему. Здесь есть о чем думать и писать – и Блок мне постоянно подсказывал… Например, в стихотворении «Второе крещенье»:

И, в новый мир вступая, знаю,

Что люди есть, и есть дела,

Что путь открыт наверно к раю

Всем, кто идет путями зла.

Блок был символистом. Это не просто название литературного направления – одного из многих в начале ХХ века. Для Блока в этом понятии заключалась вера в иные миры, в то, что реальность разделена надвое, а поэт на этой границе играет роль демиурга, способного интуитивно высказать нечто истинное. И в то же время он провозглашал: «Искусство есть чудовищный и блистательный ад!» Важнейшая мысль для Блока.

– Почему вы считаете поэму «Двенадцать» «самым загадочным произведением в истории всей русской поэзии»?

– Ее часто воспринимают упрощенно, как некую зарисовку хаотической революционной реальности. Но в первую очередь это в высшей степени символические стихи. Чуть ли не каждая строка в «Двенадцати» – это шифр, криптограмма. Например, Петруха, убивший свою любовницу, проститутку Катьку, говорит: «Из-за родинки пунцовой / Возле правого плеча, / Загубил я, бестолковый, / Загубил я сгоряча…» Что это – просто натуралистическая подробность? Так нет же. За 10 лет до этого Блок написал «Песнь ада» (снова ада!), подражание Данте, в котором говорится, что попавшие в ад любовники перстнем прокалывают плечо возлюбленной… «Двенадцать» нужно читать тщательнее, в контексте всего творчества Блока, которое неразделимо.

Медиум революции

– Почему же столь сложная и противоречивая по сути поэма в советское время стала литературным «знаменем» Октябрьской революции, которую всячески прославляли и считали центральным событием мировой истории?

– С одной стороны, в Советском Союзе художественная литература развивалась скорее вопреки, чем благодаря идеологии (хотя, конечно, появлялись и значительные произведения в русле официальной культуры). С другой – литературу, поэзию высоко ценили. Вкус к таланту не пропал, и магию стиха никто не отменял. Как говорилось в одном фильме, «Проня Прокоповна имеет вкус». О революционных днях писали Владимир Маяковский, Сергей Есенин, Демьян Бедный, но в их интерпретациях дух раскола был выражен не на сто процентов, и это чувствовали читатели. А странная вещь Блока отличалась невероятной подлинностью, которую многие сумели ощутить. Школьники не без азарта читали поэму, спорили, многие знали ее наизусть, что было лучшим способом закрепления в национальном сознании отношения к революции как к великому событию. И среди идеологов нового мира нашлись те, кто осознавал это: скажем, и Анатолий Луначарский, и Николай Бухарин хорошо понимали, что такое Блок. Они старались не замечать, что поэма противоречит облагороженному, романтическому представлению об Октябре. К тому же поэзия в то время (в особенности в 1920–1930-е годы и в 1960-е) оказывала гораздо более сильное влияние на умы, чем сегодня. И Блок был серьезным оружием.

– При этом никакого прославления революционеров в поэме нет. Как нет и упоминания Владимира Ленина или Льва Троцкого…

– По существу, он прославлял не большевиков, а каторжников, уголовников: «На спину б надо бубновый туз!» Тут символика ясная: осужденным нашивали на спину ромб, «бубнового туза». Я бы провел такую аналогию: Максим Горький – писатель нижегородский и по духу больше московский, чем петербургский, – описал людей, обитающих на дне. А у Блока – петербуржца – они со дна поднялись и пошли. Взяли австрийское ружье и пошли «державным шагом».

– Его не ужасала эта картина?

– Напротив. Блок зимой 1918 года ощущал обостреннейшее чувство коллективной вины перед так называемым народом. Вины даже не столько дворян, сколько интеллигентов, которые, хотя и внесли колоссальный вклад в создание революционной ситуации, провинились тем, что ставили себя выше народа. Почти одновременно с поэмой он написал статью «Интеллигенция и революция», в которой утверждал, что народ не внизу, а наверху. Для Блока важна была мысль Николая Гоголя, которую повторял и Федор Достоевский: «Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит». Кто, идя навстречу революции, опускается, опрощается, тот ничего не понимает в народе. Морали в «Двенадцати» нет. Блок говорит о превосходстве «ватаги» под «кровавым флагом» по отношению к мыслящему классу. Он чувствовал в них спонтанную, подземную силу. А после революции те, «кто был никем», вышедшие из-под земли, заняли важное положение – и они узнавали себя в героях «Двенадцати». Это было их торжество. Вот что удалось выразить Блоку точным попаданием! Через два месяца после переворота он вытащил суть вещей. Революция для него – это сконцентрированная энергия вулкана. И первые читатели «Двенадцати» интуитивно поняли, что увидели нечто подлинное, чистое золото неприукрашенной правды. Блок ведь никому не подыгрывал, был в этой поэме чистым медиумом – записывал то, что расслышал. И попал в нерв времени. Не случайно той зимой в Петрограде на стенах домов, на афишных тумбах расклеивали листы с отрывками из поэмы, иллюстрировавшими действительность.

Александр Блок. 1919 год

«Впереди Исус Христос»

– «Пальнем в Святую Русь» – что он вкладывал в эти слова?

– Блока не устраивало то православие, которое сложилось как часть государства. У него сформировалось резко негативное отношение ко всевозможным атрибутам империи. Поэт полагал, что институты монархии и церкви подлежат сносу, и их ему было не жаль. И потому он не прославляет этих красногвардейцев, но видит в них чистильщиков прошлого, своеобразных опричников будущего. За ними идет «пес холодный – пес безродный». Есть свидетельства, что опричники Ивана Грозного привязывали к седлам песьи головы. А пес – один из символов ада в Апокалипсисе… Случайных слов у Блока не бывает.

– Известен финал поэмы: «В белом венчике из роз впереди Исус Христос». Более ста лет идет спор о том, как мог Блок поставить Христа во главе революционного патруля – лихой шайки, идущей по улицам Петрограда?

Отряд Красной гвардии на улицах Петрограда. 1917 год

– Для себя я попытался так сформулировать ответ на этот вечный вопрос: даже при личном неприятии церкви, а порой – и евангельских истин Блок понимал, что Христос и христианство несмываемы из национальной истории. Отношение народа к Христу – это очень важное измерение революции. Ощущение разгульной свободы «эх, эх, без креста!» еще в дни Февральской революции противопоставлялось тысячелетней традиции веры. Необходимо учитывать и связь Блока со старообрядчеством, с Аввакумом. В церкви поэта не устраивало то же, что клеймил мятежный протопоп: «Что нынче невеселый, / Товарищ поп? / Помнишь, как бывало / Брюхом шел вперед, / И крестом сияло / Брюхо на народ». Думаю, Аввакума порадовали бы эти строки. А может быть, и вся поэма. Отмечу, что и имя Господа Блок написал на старообрядческий манер – Исус.

– Почему же именно он оказался во главе буйной революционной процессии?

– Гипотез на эту тему было немало. Рискну предложить еще одну. Что увлекло Блока в революции? Решительное уничтожение старого мира, в котором он видел возможности для превращения человека «этического, политического, гуманного» в «человека-артиста», художника, творца, не скованного цепями государства. В этом можно увидеть и ницшеанство, и отголоски анархизма по Михаилу Бакунину. В дневнике Блока есть запись одного замысла, предшествовавшего «Двенадцати»: «Иисус – художник, он все получает от народа», что тоже важно. «Державным шагом» они шествуют «без имени святого», Христос для них «за вьюгой невидим и от пули невредим». На мой взгляд, это Иисус из будущего, из другого измерения, из того революционного будущего, когда человек преобразится в артиста, – тот самый «Иисус-художник».

Эсеровский уклон

– Это высокая символика. А были у Блока политические взгляды?

– Он признавал, что ничего в политике не понимает. Но определенно в начале Первой мировой войны Блок придерживался патриотических воззрений, призывал громить немцев, однако к 1917 году заметно полевел. Его увлекала идея разрушения государства. После Февральской революции он писал: «Я по происхождению ближе к кадетам, но по убеждениям – скорее эсер». Ему был близок крестьянский уклон революции. При этом он давал понять, что не чужд и большевизму. Какое-то время Блок уповал на созыв Учредительного собрания, видел в нем «венец народной свободы», но очень скоро разочаровался в этой идее, заметив, что «для художника сама идея парламентаризма отвратительна». И не случайно в «Двенадцати» он над Учредительным собранием только насмехается. Блок качнулся влево, его взгляды стали радикальнее. В сентябре 1917-го ему предложили участвовать в работе газеты, которую замышлял Борис Савинков. Зинаида Гиппиус спросила его тогда: «Не с большевиками ли вы?» Он ответил: «Да». Но и от левых эсеров не отказывался – и зимой 1918 года именно они стали первыми издателями «Двенадцати». Эти метания неотделимы от его метафизических воззрений. В мир символизма его ввел философ Владимир Соловьев, он был учителем Блока. В программном стихотворении Соловьева задан вопрос:

О Русь! в предвиденье высоком

Ты мыслью гордой занята;

Каким ты хочешь быть Востоком:

Востоком Ксеркса иль Христа?

Этот выбор очень важен для Блока. Ксеркс – это империя, сила государства, которая все пронизывает. Христос в таком контексте – уход в себя, в творчество, что близко Блоку. Но в «Двенадцати» он перемешивает Ксеркса и Христа. Они идут «державным шагом», они вооружены – это от Ксеркса. И все-таки над ними реет Христос, даже если они этого не осознают.

– Блок умер 7 августа 1921 года. Успел ли он разочароваться в революции и в большевиках?

– От идеи революции, от «Двенадцати», от того, что он написал зимой 1918 года, он никогда не отрекался и прямо об этом говорил. Есть легенда, что в последние месяцы жизни он скупал и уничтожал экземпляры «Двенадцати». Подтверждений этому я не встречал. Другое дело, что его не устраивала действительность, которая возникла на обломках империи. Обещания «новой эры» свелись к новым формам авторитарного государства, ничего общего не имевшим с творчеством. Большевики оказались людьми, которые так или иначе воспроизводили старые формы иерархии: наркоматы-министерства, главки, армейские учреждения… То, что было ему чуждо. Какой уж тут «человек-артист»!.. В феврале 1919 года он несколько дней провел в доме на Гороховой, в ВЧК. Его подозревали в участии в левоэсеровском заговоре. К счастью, отпустили. Но Блок, подобно левым эсерам, связывал свои революционные надежды с деревней: там еще действительно пускали «красного петуха», уничтожая реликты старого мира. Так погиб и дом Блока в Шахматове с библиотекой – и он не жалел об этом.

Дух, от которого погибают

– Блок сотрудничал с новой властью, работал?

– Да, и работал добросовестно. У него была немецкая черта – все делать серьезно. Он занимался репертуарами театров, изданиями классической литературы, вопросами просвещения. Получал пайки, которые спасали от голодной смерти и поэта, и его семью в годы военного коммунизма.

– В издательстве «Всемирная литература» вместе с ним работал Николай Гумилев. Два поэта ушли из жизни почти одновременно, в августе 1921 года. Можно ли считать, что они представляли собой два полюса восприятия революции среди интеллигенции того времени?

– Они были разными – по сути, по судьбе. Блок навсегда и только поэт. Гумилев, быть может, в первую очередь офицер. И по биографии (он храбро воевал), и по складу ума. Гумилев стал символом мужественного, офицерского противостояния тому, что он не принимал. Его расстреляли – это единственный крупный поэт в нашей истории, которого казнили. За Гумилевым стоит идеология белых. Он посмертно, после расстрела, стал символом этого движения – независимо от того, осознавали ли это сами белые. А за Блоком идут те очень немногие среди мыслящей России, для кого революция – это открытая рана. Ни заживить ее нельзя, ни проклясть, ни воспевать. Она просто не вмещается в сердце. И позволю себе предположить, что умирал Блок с ощущением, что он пребывает в аду.

– Существует образ революции у Блока. А что такое революция с позиций сегодняшнего дня?

– Могу сказать за себя. Мне кажется, что революция, если ее невозможно остановить, – это событие, которое происходит, по Блоку, когда действуют сверхчеловеческие энергии. Но красота гибели Помпеи, которую мы наблюдаем на картине, не стоит того, чтобы все, кто был свидетелем этого зрелища, погибли. Вулкан революций уничтожает все самое прекрасное, тонкое, ценное, не приспособленное для агрессии. Лучше не призывать этот дух, от которого в первую очередь погибают сами призывающие.

Фото: PHOTOXPRESS, ©ПБ., АЛКОНОСТ, 191, LEGION-MEDIA, РИА НОВОСТИ