Смердяков и смердяковщина

Имена многих героев Достоевского стали нарицательными. Пожалуй, самый известный из них – лакей Павел Смердяков из «Братьев Карамазовых»

Павел Федорович Смердяков – персонаж весьма любопытный и непростой. Убийцы и самоубийцы у Достоевского редко являются проходными персонажами, а тем более те, кого писатель наделяет той же болезнью, которой страдал он сам, а именно падучей. До Смердякова эпилептиками в его романах выступали либо положительные герои (князь Мышкин и девочка Нелли из «Униженных и оскорбленных»), либо герои сумрачные и странные, наделенные загадочным духовным обаянием (Мурин из «Хозяйки» и Кириллов из «Бесов»). Смердяков поразительным образом выбивается из этого ряда: с первого взгляда он кажется мелким инфернальным злодеем уровня Липутина («Бесы») или же Петра Петровича Лужина («Преступление и наказание»). Но есть в этом персонаже что-то таинственное, что ставит его вровень с богоборцами и почти святыми, какая-то особая, не совсем лакейская черта, хотя именно лакейство Смердякова постоянно подчеркивается повествователем.

Лакейство как идея

Связанное с фамилией этого героя явление, обозначенное словом «смердяковщина», отталкивается, по существу, всего от одной реплики, брошенной во время его препустейшего разговора с милой и глуповатой соседской барышней Марьей Кондратьевной. Исполнив какую-то пошловатую песенку, Смердяков вдруг пустился в довольно откровенные рассуждения о своей ненависти к России и презрении к простому мужику. В ответ на замечание собеседницы, что, будь тот «военным юнкерочком али гусариком молоденьким», он бы так не выражался, «а саблю бы вынул и всю Россию стал бы защищать», герой возразил, что он не только не желал бы быть «гусариком», но вообще хотел бы «уничтожения всех солдат-с». На вопрос Марьи Кондратьевны: «А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?» – Смердяков и выдал свою знаменитую сентенцию, которую стоит процитировать полностью: «Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с».

Впоследствии Смердяков на протяжении всего романа к этой теме больше не возвращался, но реплика об «умной и глупой» нациях и той выгоде, которую последней принесло бы присоединение к первой, навсегда вошла в свод популярных политических идей. Кто только так или иначе не цитировал Смердякова, не ссылаясь на источник! В конце ХХ века это и журналист Александр Минкин, обсуждавший на заре перестройки преимущества поражения СССР во Второй мировой войне (затем, явно имея в виду речи именно этого журналиста, кинорежиссер Григорий Чухрай родил мем «Пили бы баварское»), и оголтелая правозащитница Валерия Новодворская, которая, нисколько не стесняясь плагиата, говорила о своей мечте включить Россию в состав США в качестве одного из штатов.

Смысл всех подобных высказываний, по сути, один: национальная независимость, если это независимость от наций «умных», то есть тех, чьи порядки кажутся симпатичными, не заслуживает ни сочувствия, ни поддержки. В этом плане Отечественная война 1812 года – как раз ярчайший пример такого выбора между предположительно хорошими «порядками» и национальной свободой. Наполеон все-таки не Гитлер, расовых законов он бы не вводил, а, напротив, как считают многие историки, скорее всего, отменил бы в России крепостное право, подобно тому как примерно в те же годы упразднил в Испании инквизицию. Отметим, правда, что испанцам (еще одной «глупой» нации в данном случае) это не помешало ответить на его благодеяния партизанской войной.

«Все позволено»

Вообще говоря, если бы народы жили по Смердякову, мир бы никогда не столкнулся с таким явлением, как деколонизация, которую можно оценить и как восстание «глупых» наций против «умных». Мир тогда был бы совсем другим: «глупцы» спокойно принимали бы власть «умников», смиренно отдавая себе отчет в собственной «глупости». Амбициозные американские колонисты никогда бы не поднялись против «умных» англичан, азиаты и африканцы – против своих европейских «благодетелей». Бóльшая часть человечества просто не вышла бы в этом случае из состояния «детства» с его готовностью принимать чужое, внешнее руководство собственной жизнью, «благожелательную гегемонию» (benevolent hegemony) над собой, как называет это явление американский политолог Роберт Даль. Возможно, такое «умное» человечество по Смердякову обладало бы и какими-то положительными чертами, скажем сравнительным миролюбием, вытекающим из способности покорствовать и подчиняться. Но непонятно, чем такое человечество отличалось бы в лучшую сторону от крепостнической России, где люди различных сословий, господа и крестьяне, хотя бы исповедовали одну веру, то есть по крайней мере формально разделяли одну систему убеждений.

В Кремле – пожар! Худ. В.В. Верещагин. 1887–1898 годы

Как мы знаем, главное жизненное дело Смердякова, ради которого он и идет на преступление (убийство отца), – это практическая реализация тезиса Ивана Карамазова «Если бессмертия нет, то все позволено». На страницах другого романа, «Бесы», эта максима получила пародийное звучание: «Если Бога нет, то какой же я после этого капитан?» Отрицание Смердяковым военного дела, то есть дела защиты Отечества, логически вытекает из его имморализма. Когда «все позволено», то позволено и даже оправдано предательство, тем более если оно сулит какую-то осязаемую выгоду. Здесь надо упомянуть еще одного персонажа Достоевского – Андрея Петровича Версилова, который, как, может быть, помнит читатель «Подростка», некоторое время в Швейцарии увлекался «женевскими идеями» – идеями «добродетели без Христа». Эти идеи были как бы иным изводом атеизма – не торжеством принципа «все позволено», но признанием безусловной ценности земной личности, утверждением счастья человека в качестве высшей цели. Отрешившиеся от веры в бессмертие люди были преисполнены намерения достичь золотого века на земле, пускай и безнадежно оторванного от вечности.

Герострат по-русски

У Смердякова, как и у Версилова, возможно, есть общий прототип – профессор классической филологии Владимир Печерин, бежавший в 1836 году за границу, примкнувший вначале к революционерам, а затем нашедший пристанище в католическом ордене редемптористов. О нем много писала русская пресса в 1860-х годах, когда с ним вступил в переписку его старый друг славянофил Федор Чижов. Поэму Печерина 1834 года с характерным названием «Торжество смерти» напечатал в одном из своих заграничных сборников Александр Герцен.

Владимир Печерин. Дублин, после 1862 года

В этой поэме готовившийся к возвращению на родину после командировки в Германию молодой ученый излил свои чувства по отношению к России, которую видел не иначе как источником бед и несчастий для Европы и всего человечества. «В воспаленном мозгу Печерина, – писал историк русской литературы Михаил Гершензон, – родилась мысль о спасении человечества через гибель России, которую он облек в кошмарные образы своей поэмы. Общая задача обновления – разрушить царство "предрассудков" – определилась для него точнее: надо взорвать главную твердыню этого царства – Россию». Позже, уже после бегства за границу подававшего большие надежды ученого, на свет появились его самые знаменитые поэтические строчки:

Как сладостно отчизну ненавидеть

И жадно ждать ее уничтоженья!

И в разрушении отчизны видеть

Всемирного денницу возрожденья!

(Я этим набожных господ обидеть

Не думал: всяк свое имеет мненье.

Любить? – любить умеет всякий нищий,

А ненависть – сердец могучих пища!)

Тогда в конвульсиях рука трепещет,

И огненная кровь кипит рекою,

И, как звезда, кинжал пред оком блещет

И в темный путь манит меня с собою…

Я твой! я твой! – пусть мне навстречу хлещет

Весь океан гремящею волною!..

Дотла сожгу ваш подлый храм двуглавый

И буду Герострат, но с большей славой!

Если мы вглядимся в фигуру Печерина, которая, видимо, стоит за героем «Братьев Карамазовых», то какие выводы о происхождении смердяковщины сможем сделать? Молодой ученый приехал в Берлин из холодного Петербурга периода николаевской реакции и влюбился поначалу в эту Мекку европейских философов, где царил дух только что ушедшего из жизни Гегеля. Затем он съездил на каникулы в Италию и Швейцарию, и воздух Альп наряду с античными руинами, красотой местных девушек и призраками грядущей революции буквально опьянил его. Печерин узнал, что такое рай. Если пользоваться терминами Дмитрия Мережковского, сперва он познал бездну Духа в лице Берлинского университета, затем бездну Плоти в виде красот Италии, а потом и та и другая бездны слились для него в Риме, Вечном городе, куда он молил друзей в России перенести его прах после смерти. И, открыв для себя все это, Печерин не просто возненавидел родину – он искренне захотел ее уничтожения.

Некоторые российские западники до сих пор уверены, что если бы Гитлер победил Сталина, то народы СССР «пили бы баварское». Впрочем, сами нацисты предпочитали строить на оккупированных территориях концлагеря, а не пивные бары

В письмах и дневниках он был очень откровенен, и потому его тексты 1830-х годов читаются сегодня как своего рода «психоанализ смердяковщины». Чужбина и родина буквально меняются в его сознании местами: настоящей родиной оказывается Запад, а подлинной чужбиной – ненавистная Россия. Весь смысл истории теперь сводится для него к уничтожению его страны как досадной помехи, неприятного препятствия для прогресса человечества. Тогда подобные взгляды воспринимались как аномалия и никто не мог подумать, что со временем возникнет целый слой разделяющих их людей. Достоевский это предвидел и создал образ Смердякова.

Беспочвенные интеллигенты

История петербургской России знает много примеров образованных дворян, которые покидали страну для того, чтобы жить в Европе, существуя на доходы от своих поместий. Но ни у кого из этих любителей Запада желание поселиться там не сопровождалось такой самоубийственной истерикой, никто не называл себя Геростратом и не грозился «сжечь двуглавый храм» своей родной земли. Чтобы такие сильные чувства возникли, нужно, чтобы на арену истории вышел новый класс – класс людей, отличающихся, как писал философ Георгий Федотов, «идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей», класс русской интеллигенции.

В начале 1990-х министр иностранных дел РФ Андрей Козырев с удовлетворением сообщал экс-президенту США Ричарду Никсону, что у России нет национальных интересов. «Но если у вас есть какие-то идеи и вы можете нам подсказать, как определить наши национальные интересы, то я буду вам очень благодарен», – отметил тогдашний ельцинский министр

Интеллигенту всегда немного неуютно на родной земле – просто потому, что в своей стране он всегда слаб и принижен, неизменно зависим от тех, в чьих руках деньги, власть и влияние. Что может противопоставить власти интеллигент? Только одно – силу идей, причем чаще всего идей чужих и заимствованных, идей, могущество которых обусловлено в первую очередь могуществом породившей эти идеи цивилизации – а именно Европы. Иными словами, интеллигент смотрит на Запад с восторгом и изумлением отнюдь не потому, что там легко и комфортно жить (тот же Печерин убежал в 1836 году от обеспеченной жизни у себя дома в нужду и нищету за границей), а потому, что в Европе всегда есть то, что позволит ему утвердить свою силу, позволит добиться признания у классов и сословий, обладающих властью или богатством. Интеллигент бежит на Запад как конь на водопой. И зачастую необходимость возвращения на родину рождает в его сознании вот эти печеринско-смердяковские кошмарные фантазии.

Беда Смердякова в том, что он духовно и творчески бесплоден. Вероятно, именно этот мотив хотел подчеркнуть Достоевский, введя в свой роман рассуждение о матери-земле. Возможно, писатель здесь также отталкивался от образа Печерина: тот оторвался от родной земли и за всю жизнь так никем и не смог стать – ни филологом, ни поэтом, ни революционером, ни монахом. Он остался в национальной памяти исключительным примером интеллигента, опустошенного своей любовью к Европе и оттого творчески импотентного. Смею думать, что Достоевский тут был мистически прав: невозможно удержаться в русской культуре, не обратившись хоть каким-то образом к тому, что трудно выразить иной метафорой, чем мать-земля. И если бы сбылась мечта Смердякова и «умная» нация покорила бы «глупую», установив свои «порядки», а русская история, какой мы ее знаем, прекратилась бы, то вместе с этими «порядками» наступила бы вечная эра великой паузы, серых и пустых дней, из которой уже не было бы другого исхода, чем тот, что выбрал герой Достоевского, когда наконец реализовал – вслед за отцеубийством – свое право на самоубийство.

Злорадство по поводу неудач собственной армии – один из наиболее характерных признаков смердяковщины 1990-х. На фото: политик Валерия Новодворская, 1996 год

Фото: РИА НОВОСТИ ©«КИНОКОНЦЕРН “МОСФИЛЬМ”», FINE ART IMAGES/LEGION-MEDIA, ВАЛЕНТИН КУЗЬМИН/ТАСС, MICHEL KUZMENKO (GMK) © MCMXCVII