Прирожденный враг или злой сосед?

Вместе со Смутой пришла эпоха предрассудков на национальной почве и зловещих стереотипов. Что было движущей силой антимосковской пропаганды Польши и Литвы?

Осада Пскова польским королем Стефаном Баторием в 1581 году. Худ. К.П. Брюллов. 1839–1843

В традиционном понимании негативный образ России и ее жителей в европейском общественном сознании имеет глубокие польско-литовские корни и предстает румяным детищем пропаганды времен Ягеллонов, Стефана Батория и династии Ваза.

Однако при таком понимании не учитывается влияние (особенно на Священную Римскую империю) сведений, приходивших из Ливонии, а также подлинных и вымышленных известий из самой Москвы, пользовавшихся огромной популярностью на «рынке прессы» в эпоху Ивана Грозного по причине своей экзотичности. И все же воздействие польско-литовской пропаганды в это время на самом деле весьма значительно, а первый опыт в этом отношении был получен после битвы под Оршей 8 сентября 1514 года.

«О памятном разгроме московских схизматиков»

Победа объединенных литовско-польских сил под командованием князя Константина Острожского (заметим, что Польша официально не была стороной конфликта) не принесла королевскому двору ощутимых стратегических выгод, потому что не была достигнута главная цель всей кампании – взятие Смоленска. Но сражение с московским войском под Оршей весьма пригодилось в предпринятом с беспримерным размахом пропагандистском наступлении, призванном сорвать намечавшийся союз Москвы и Габсбургов, смертельно опасный для Ягеллонов в условиях прогабсбургской ориентации папского престола.

Усилия дипломатии Сигизмунда I сосредоточились на двух направлениях: Европу убеждали, с одной стороны, в отсутствии пользы от связей с разгромленным и «варварским» московским монархом, а с другой – в огромной важности усилий польского короля по защите латинского мира от «врагов римской церкви».

Видное место в пропагандистской работе заняла литература. Уже в 1514-м краковские типографии успели напечатать сочинения Анджея Кшицкого, Кшиштофа Сухтена, Валентия Эка и Яна Дантышека, написанные по свежим следам битвы под Оршей. Все эти латиноязычные труды вошли в изданный в следующем году в Риме примасом Польши Яном Ласким том «Песни о памятном разгроме московских схизматиков», пропагандистское предназначение которого не вызывает ни малейших сомнений. Том пополнился еще и новыми, специально заказанными работами Бернарда Ваповского, Транквилла Андроника и папского легата в Польше Якова Пизона.

Отдельную категорию пропагандистских материалов составили изданные в Кракове, Риме, Нюрнберге и Лейпциге брошюры и «летучие листки» на латыни и немецком языке. Впрочем, негативный образ России был тогда нацелен не против нее самой, а против тогдашней политики Габсбургов...

Образ «варварского московита»

Достигнув своих неотложных дипломатических целей в сношениях с венским двором, польская пропаганда по мотивам битвы под Оршей приложила руку к распространению, а затем и укреплению в представлениях значительной части европейского общества негативного образа «варварского московита», который стал одним из важнейших стимулов к появлению теории об «угрозе с востока».

Еще сильнее было влияние этой пропаганды на само польское общество, которое до сих пор пребывало на значительном удалении от московских проблем. Оршанская же битва стала ведущей темой трудов польских историков не только в XVI, но и в XVII веке, кроме того, она нашла отражение в художественной литературе и изобразительном искусстве. Творцом легенды о беспримерном успехе под Оршей выступил сам король Сигизмунд I: в своих письмах к папе и многим европейским монархам он обращал их внимание на огромную численность побежденной московской армии. В доказательство приводились данные о пленных во главе с воеводой Иваном Челядниным, часть из которых в качестве живого трофея отправили к монаршим дворам и в Рим. Правда, успех этой акции был существенно ограничен императором Максимилианом I, который в январе 1515 года велел задержать польское посольство неподалеку от Инсбрука и освободил 14 русских пленных, которых затем переправили на родину морем. Примечательно, что захваченные под Оршей московские знамена оказались в католических храмах в Вильно и Ченстохове.

Стефан Баторий ценил значение пропаганды настолько высоко, что во время войны с Иваном Грозным имел в своем обозе невероятную для той эпохи полевую типографию

Впрочем, размах и результативность ягеллонской пропаганды вплоть до Люблинской унии 1569 года не стоит демонизировать: коронная (польская) шляхта до этого времени мало интересовалась восточными делами, рассматривая конфликт с Москвой как внутреннюю проблему Великого княжества Литовского (далее – ВКЛ). В Литве же предназначенные для Европы пропагандистские аргументы, прежде всего цивилизационная и религиозная враждебность, имели ограниченное хождение.

Дело в том, что «политические классы» по обе стороны московско-литовской границы были во многом похожи друг на друга и пользовались близким понятийным аппаратом, причем как юридическим, так и историческим (достаточно сравнить место наследия Киевской Руси и роль самого города на Днепре в политической идеологии России и ВКЛ), а также идентичным арсеналом дипломатических средств. И война, несмотря на присущее ей ожесточение, до 1569 года велась только между Москвой и Литвой и хорошо вписывалась в многовековую традицию соперничества между Рюриковичами и Гедиминовичами.

Пропаганда Стефана Батория

Исконный противник еще не стал тогда «прирожденным» или «наследственным» врагом, потому что один из возможных путей урегулирования конфликта заключался в брачном союзе между представителями обеих династий, который должен был стать прелюдией к окончательной договоренности, «вечному миру». Однако эффект от реализации подобных планов, воплотившихся в браке Александра Ягеллончика с дочерью Ивана III Еленой Ивановной, оказался более чем скромным и даже использовался как дополнительное условие для возобновления войны.

Но и далее затяжной характер соперничества порой приводил московских и литовских политиков к идее персональной унии между двумя государствами. Так было и после 1569 года: уже в ходе московских переговоров в 1570-м эта идея обсуждалась ввиду бездетности Сигизмунда II Августа, а затем во время трех выборов монарха Речи Посполитой (в 1573-м, 1575-м и 1587-м) московская кандидатура считалась одной из важнейших, несмотря на Ливонскую войну и ее последствия.

Эти проекты возведения Рюриковича на польско-литовский трон тем более интересны, что они возникали на фоне не только кровавых сражений за Ливонию, но и весьма результативной пропагандистской акции, предпринятой в 1577–1581 годах Стефаном Баторием – монархом, который ценил значение пропаганды настолько высоко, что во время войны с Иваном Грозным имел в своем обозе невероятную для той эпохи полевую типографию. После этого следовало ожидать откровенно неприязненной позиции по отношению к «московскому фараону» и «азиатской деспотии».

Князь Константин Острожский (1460–1530) – военный и государственный деятель Великого княжества Литовского

Свидетельствами, компрометировавшими царя и Москву, тогда пользовались часто и со знанием дела: достаточно вспомнить хотя бы судьбу памфлета попавшего в плен и ставшего переводчиком царского лекаря Альберта Шлихтинга, который сумел бежать в Речь Посполитую осенью 1570 года.

Его откровения были использованы ягеллонским двором в политической игре против Ивана IV на фоне намечавшихся контактов между царем и Ватиканом, что в полной мере раскрывает переписка папского нунция в Польше Винченцо даль Портико. В сентябре 1571 года папский дипломат сообщил кардиналу Джованни Франческо Коммендоне, руководившему внешней политикой Ватикана, о том, что он получил трактат об «Ивановых злодеяниях», автор которого до написания сего сочинения был в Москве при царском лекаре – «мастере Арнольде». Присланные нунцием материалы произвели на берегах Тибра большое впечатление: в ноябре 1571 года папа Пий V поручил своему представителю прекратить все попытки установить отношения между Римом и Москвой – тем самым одна из основных целей польской дипломатии была достигнута.

Впрочем, подчеркивая пропагандистскую направленность действий польской дипломатии в эпоху Сигизмунда II Августа и Батория, не стоит забывать, что главным источником аргументов становились не беглецы и не агенты, а сам «государь Иван Васильевич», поступки которого говорили сами за себя.

«Чудовище стереотипа»

Однако были ли характерны в то время для самих польско-литовских элит какие-либо стереотипные представления о восточном соседе? Источники свидетельствуют, что на протяжении почти всего XVI века политическое соперничество, нередко переходившее в войну, пока не приводило к распространению однозначно негативного образа противника.

Противоборствующие стороны много в чем обвиняли друг друга, не гнушаясь и пропаганды, но это ужасное, согласно определению Ролана Барта, «чудовище стереотипа» еще только дремало в умах подданных и советников монарха из Вильно и московского царя, хотя с течением времени сон этого монстра становился уже не таким беспробудным.

После битвы под Оршей польская пропаганда приложила руку к формированию негативного образа «варварского московита» в глазах европейского общественного мнения и появлению теории об «угрозе с востока». В итоге элиты обоих государств отдалились друг от друга почти полностью.

Столетие взаимной борьбы принесло с собой новый опыт – уменьшилось значение аргумента «единства веры», а с 1569 года активное участие польской стороны в формировании восточной политики Речи Посполитой очень быстро заставило усомниться в прежней модели литовско-русских отношений. В итоге на пространстве, пожалуй, одного поколения элиты обоих государств отдалились друг от друга практически полностью: вскоре проблемой в их взаимоотношениях станет даже вопрос языка. И тем не менее, несмотря на исторические наслоения и драматический опыт текущего момента (эпоха Ивана IV сыграла существенную роль в формировании образа России у польской элиты, до Люблинской унии не имевшей с ней тесных контактов), несмотря на все четче намечавшееся чувство превосходства по отношению к соседу, воздействие всего этого даже частично не казалось столь чудовищным, как это следовало из антимосковских пасквилей и «летучих листков», написанных в конце Ливонской войны для западноевропейского употребления.

В поисках «наследственного» врага

Характерно, что вплоть до Смутного времени, а точнее до появления в Речи Посполитой целой волны политических сочинений, призывавших к войне, чаще всего трактуемой как справедливая месть за «кровавые московские годы», понятие «естественного», «прирожденного» или «наследственного» врага относительно редко появляется в литературном наследии ВКЛ (в том числе в переписке вельмож) и уж тем более Польской Короны, не так сильно погруженной в восточные проблемы.

Стефан Баторий (1533–1586) – польский король и великий князь литовский

Примечательна поразительная обмолвка одного из самых выдающихся представителей клана Радзивиллов – Николая Христофора Сиротки, который в 1575 году советовал виленскому воеводе Николаю Радзивиллу Рыжему отравить «мерзавца москвичина», то есть царского посланника Ельчанинова, ссылаясь при этом на благо государства. Но уже во время выборов короля в 1587 году тот же склонный к экзальтации и переменам настроения вельможа не только сразу поддержал кандидатуру русского царя, а даже связывал с ним надежды на золотой век (aurea saecula) для Литвы. Как видим, прагматика все еще брала верх над пропагандой и стереотипами…

Однако это не значит, что стереотипов не было вовсе: все отчетливее обозначалась принадлежность к двум разным традициям европейской культуры – восточной и западной, нарастали различия в области материальной культуры, а прежде всего – росло всемогущее влияние печати, которая становилась, пожалуй, самым эффективным средством распространения стереотипов.

«Летучий листок» 1561 года, изданный в Нюрнберге. У картинки подпись: «Весьма мерзкие, ужасные, доселе неслыханные, истинные новые известия, какие зверства совершают московиты с пленными христианами из Лифляндии, мужчинами и женщинами, девственницами и детьми, и какой вред ежедневно причиняют им в их стране»

Тем не менее эти различия порой пробуждали и умеренный интерес и наверняка не были причиной комплексов или ксенофобских предубеждений. В конце концов, реальное знакомство с этими различиями произошло только после 1569 года, когда – как последствие унии – начался процесс ускоренных перемен и в самой Литве. Раньше, независимо от характера взаимоотношений, ВКЛ представало в глазах «московитов» одновременно как исконный соперник и постоянный политический партнер, оно было им хорошо известно: можно сказать, свои люди – сочтемся. Не случайно и впоследствии элиты обоих государств время от времени старались найти мирный выход из изнурявшего обе стороны конфликта, усматривая этот шанс в новых планах династических браков (например, одной из сестер Сигизмунда II Августа и Ивана Грозного, Сигизмунда III Вазы и Ксении Годуновой) или в очередных выборных кандидатурах царей на польско-литовский трон. Эта позиция оказалась весьма живучей в политической традиции ВКЛ: последним и весьма драматичным ее проявлением стали переговоры в Немеже в 1656 году, проводившиеся на фоне Шведского потопа – вторжения шведов в Речь Посполитую.

«Мы с вами славяне, одного народа»

Одним словом, беспрерывная череда столкновений XVI века не привела в среде польско-литовской и российской элит к возникновению какой-то особенной враждебности между обоими соперничавшими за гегемонию в Восточной Европе государствами.

Иван Грозный (1530–1584)

Несмотря на кровавый исход Ливонской войны, несмотря на нарастающие конфессиональные противоречия, хватило неполных двадцати лет относительного замирения, чтобы в правящих кругах Речи Посполитой дождалась довольно большой популярности идея польско-литовско-московской унии, а в Московском государстве нашла относительно живой отклик польская кандидатура на царский трон.

Сигизмунд I (1467–1548) – польский король и великий князь литовский

В этом плане характер политического манифеста приобретают слова литовского канцлера Льва Сапеги – политика, воспитанного еще в эпоху Батория. В стихотворном виде они были произнесены во время переговоров в Кремле с Боярской думой 4 декабря 1600 года.

Мы с вами славяне, одного народа,
Бога с вами славим в Троице единого.
И одинаковую честь, славу Ему воздаем.
Мелочи ссорят, когда мы что-то не понимаем.
Правильнее тогда, когда мы сводим своих монархов
В вечной дружбе, их государства к тому приводим,
Чтобы они между собой и любви, и вечного согласия достигли.

Так говорил царским приближенным литовский вельможа, который в традиционной российской историографии нередко представляется главным виновником вовлечения Речи Посполитой в Смуту. Тем не менее у нас нет повода сомневаться в искренности его деклараций во время московских переговоров: эти взгляды хорошо вписываются в традицию XVI века, которая характерна для отношения к Москве немалой части литовских элит. Но вскоре это положение вещей подверглось решительному изменению: опыт Великой смуты привел к утрате актуальности прежних оценок. Наступала эпоха предрассудков на национальной почве и зловещих стереотипов.

«Гордость их укротить»

Здесь стоит подчеркнуть, что в первые годы Смуты пропагандистские усилия «партии войны» оказались не слишком результативными: «московскую авантюру» критиковали самые большие авторитеты в государстве, ей противилось подавляющее большинство шляхты и т. д.

Владислав IV (1595–1648) – польский король и великий князь литовский

Кардинальное изменение позиции принесли известия о драме гостей на свадьбе Лжедмитрия I и Марины Мнишек и об оскорблении, нанесенном тогда посольству Речи Посполитой, превратившемуся затем в заложников. В конце концов перевесили политические доводы: союз царя Василия Шуйского со Швецией, с которой Речь Посполитая уже несколько лет находилась в состоянии войны, дал серьезный формальный повод к войне.

Именно тогда антимосковская пропаганда, умело управляемая канцелярией Сигизмунда III, разгулялась по стране, приобретая, впрочем, совершенно новое содержание: помимо призывов к возмездию теперь указывалось еще и на огромные выгоды, которые может принести шляхетскому сословию завоевание России. Прежние мечты о тройственной унии сменились риторикой экспансии. В одном из тогдашних сочинений читаем: «Их землю взять богатой, гордость их укротить, веру и злые обычаи обратить к лучшему» (Павел Пальчовский, 1609). Как видим, тогда во всем блеске проявился своеобразный «цивилизационный императив»: польско-литовская экспансия должна была принести завоеванному народу благо…

Ян Лаский (1455–1531) – примас Польши

Реальность же оказалась совершенно иной, а добытые выгоды (перемирие в селе Деулино) получились несоизмеримыми с ожиданиями и понесенными издержками. Вскоре волна антимосковской риторики значительно ослабла, а шляхетское общественное мнение переключилось на другие направления внешней политики (войны со Швецией и Турцией, казацкие восстания).

«Как два ливанских кедра…»

Симптоматично также, что даже полвека спустя – несмотря на огромное количество пролитой крови и новые взаимные обиды и обвинения («кровавые московские годы» на фоне пожара Москвы; судьбы осажденных в Смоленске русских на фоне участи польского гарнизона в Кремле) – все еще возможен был поиск согласия и апелляция к общим христианским и славянским корням.

В этом плане характерно посольство Адама Киселя (1647), хлопотавшего от имени короля Владислава IV o польско-московском альянсе против Турции и Крыма. «Великий посол» Речи Посполитой изложил тогда идею общей родословной обоих народов весьма красноречиво: «Великое Королевство Польское <…> и Великое Государство Русское, как два ливанских кедра, из одного корня происходящие, так и из одного народа славянского Всемогущая Божья рука оба государства собрала и основала. <…> Оба государства из единых начал народов и крови славянской происходят». Кисель, лидер православной шляхты в Польско-Литовском государстве, наверняка произносил эти слова с искренним убеждением, которое чуть позже побудит его ввязаться в неудачное посредничество между Речью Посполитой и запорожским казачеством.

Симптоматично, что несмотря на огромное количество пролитой крови и взаимные обиды, все еще был возможен поиск согласия и апелляция к общим христианским и славянским корням.

Интересно, что фактическим вдохновителем его миссии был несостоявшийся «государь Владислав Жигимонтович», который искренне верил в прочность заключенного в 1634 году Поляновского «вечного мира». Там он окончательно отрекся от своих претензий на шапку Мономаха; именно на Поляновском мире он выстраивал идею христианской реконкисты в Юго-Восточной Европе. К сожалению, в Речи Посполитой совершенно не отдавали себе отчета в величине травмы, которой стала для русского общества Смута, не понимали всей глубины чувства обиды и национального унижения и того, что за этим следует безусловное ожидание реванша.

Стоит также заметить, что, даже когда за осквернение Москвы русская армия совершила кровавое возмездие в столице ВКЛ (взятие Вильно в 1655 году имело широкий резонанс в общественном мнении всей Европы, причем на сей раз без участия пропаганды Речи Посполитой, занятой войной на два фронта – с Россией и Шведским потопом), это отнюдь не привело к какому-то перелому во взаимном восприятии.

Обе стороны конфликта были так измотаны и обескровлены, что не помышляли теперь ни о возмездии, ни о пропагандистском наступлении. Слезы, которые очевидцы заметили на глазах у Алексея Михайловича во время московской церемонии ратификации заключенного в 1667 году Андрусовского перемирия, были наверняка искренними, и это была не только радость по поводу одержанной победы. Дело в том, что на сцене появился новый могущественный противник для обеих договаривающихся сторон – Оттоманская Порта, которая предъявила свои претензии на украинские земли. В новой ситуации прежние соперники вынуждены были обратиться к давнему замыслу Владислава IV и превратиться в союзников.

Характерно, что теперь, во второй половине XVII века, несмотря на проигранную России войну, польская пропаганда чаще обращалась к общности интересов и христианскому единству, нежели распространяла негативный образ своего российского соседа. По всей видимости, немалую роль в этом сыграла и тогдашняя открытость России влияниям Запада, в том числе и польской культуре. Неведомое становилось знакомым и соседским и утрачивало ореол таинственности, а на границе царило спокойствие…

Иероним Граля, доктор исторических наук, профессор Варшавского университета (Польша) – специально для «Историка»
Перевод с польского Юрия Борисёнка