«Рабство, падшее по манию царя»

В XIX веке писатели, бесспорно, были главными властителями дум. Поэтому не политические и экономические трактаты, а художественная литература сыграла важнейшую роль в изменении отношения к крепостничеству

В традиционном школьном курсе русской словесности советского времени «антикрепостническим мотивам» уделялось огромное внимание, ведь это была «политически значимая» тема, связанная с историческими корнями революции 1917 года. При этом оставалось за скобками, что образы крепостной реальности в литературе не исчерпываются одним лишь духом протеста. А из русских писателей золотого XIX века только Николай Огарев отпустил всех своих крестьян на волю без выкупа. Остальные (включая Ивана Тургенева и Льва Толстого) смягчали их долю, многим даровали свободу, но на полный отказ от крепостных до 1861 года не решались. 

Первое путешествие 

Все началось с 1772 года, когда в журнале «Живописец» вышел очерк, сразу привлекший внимание вольнолюбивых читателей, – «Отрывок из путешествия в ***», подписанный инициалами «И. Т.». Это первое в русской литературе описание крестьянской нищеты, в которой повинны «худые и жестокосердые господа». Многие студенты и молодые дворяне вчитывались в эти строки с чувством, узнавая родные картины: «Бедность и рабство повсюду встречалися со мною во образе крестьян. Непаханые поля, худой урожай хлеба возвещали мне, какое помещики тех мест о земледелии прилагали рачение. Маленькие, покрытые соломою хижины из тонкого заборника, дворы, огороженные плетнями, небольшие адоньи хлеба, весьма малое число лошадей и рогатого скота подтверждали, сколь велики недостатки тех бедных тварей, которые богатство и величество целого государства составлять должны». В печати это производило сильное, сенсационное впечатление! 

Авторство этого очерка до сих пор окончательно не установлено. Его приписывали и издателю Николаю Новикову, и его другу, идеологу русских вольных каменщиков Ивану Петровичу Тургеневу, и Александру Радищеву. Наиболее вероятно, что первый антикрепостнический этюд все-таки принадлежит перу Новикова и инициалы «И. Т.» означают «издатель "Трутня"», каковым он и являлся, пока журнал не пришлось закрыть. Судьба просветителя оказалась незавидной: несколько лет он провел в Шлиссельбургской крепости, потом отошел от литературных дел и последние годы жизни отчаянно нуждался. Но «Отрывок из путешествия в ***» время от времени появлялся на страницах разных журналов. 

Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790) первым из писателей открыто вступил в бой против крепостного права – в весьма резком, бескомпромиссном стиле. Для своего программного сочинения он избрал тот же жанр, но в обличении крепостных порядков пошел значительно дальше этюда в «Живописце». Поэтому его «Путешествие» долгие годы оставалось под запретом. Радищев в этой книге прежде всего политик, а не художник. Не зря Владимир Ленин именно с ним связывал начало русской революционной традиции, а Николай Бердяев утверждал: «Когда Радищев в своем "Путешествии из Петербурга в Москву" написал слова: "Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала", – русская интеллигенция родилась». Конечно, здесь имеется в виду феномен русской интеллигенции как интеллектуальной оппозиции самодержавию. 

«Стозевное чудище» 

Свое повествование Радищев начал с эпиграфа – цитаты, правда не вполне точной, из поэмы Василия Тредиаковского: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». В «Тилемахиде» Тредиаковский примерно такими словами описывал пса Цербера: «Чудище обло, озорно, огромно, с тризевной и Лаей». У Радищева получилось даже эффектнее. С тех пор определение «стозевное чудище» намертво привязалось к крепостничеству и крепостникам. 

Путешествуя, автор примечал картины разорения и угнетения, а главное – изложил читателям свою реформаторскую программу. Радищев видел в крепостном праве не только нарушение нравственного закона и принижение человеческого достоинства, но и причину отсталости, ведь крестьяне на барской запашке работали без всякого прилежания, а на своем наделе готовы были трудиться и днем и ночью. Сентиментализм тогда входил в моду, и к сочувственным описаниям крестьянских страданий читатели уже привыкли. Однако Радищев ставил крест на сословных привилегиях: «Человек родится в мир равен во всем другому», говорил о необходимости искоренения рабства и даже признавал за русскими крестьянами право на бунт: «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои!» 

Эти слова стоили автору дорого: его обвинили во «вредных умствованиях, разрушающих покой общественный». Приговор оказался, по екатерининским нравам, на удивление строгим – смертная казнь, которую заменили 10-летней ссылкой в Илимский острог. Запрет на издание радищевского «Путешествия» сняли только в начале ХХ века. Все это время Радищева читали, за редким исключением, в отрывках, которые ходили в списках. Но даже в отрывках он оказывал сильное влияние на читателей, в особенности молодых и свободолюбивых. 

Декорация к опере «Дубровский» композитора Э.Ф. Направника. Худ. В.М. Зайцева. 1956 год

Диалектика барства 

Впрочем, далеко не все классики русской литературы разделяли взгляд Радищева на «чудище». Его современнику Гавриле Державину крепостное право не представлялось чем-то отвратительным. По мнению поэта и министра, все зависело от того, насколько честно исполняют свой долг дворяне и крестьяне. Если они не преступают граней дозволенного – возможна даже идиллия, как в такой зарисовке: «Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут; / Идет за трапезу гостей хозяйка с хором. / Я озреваю стол – и вижу разных блюд / Цветник, поставленный узором». 

Красиво, как рисунок на фарфоровой тарелке. Поэта не смущало даже слово «рабы» – он просто не видел в нем негативного смысла, крепостные оставались для него идиллической деталью пейзажа. Не случайно Державин открыто выступал против Указа о вольных хлебопашцах императора Александра I, по которому помещики получили право освобождать своих крепостных на договорных условиях. Автор возвышенных од считал, что этот указ только вносит неразбериху в хозяйственную жизнь страны. 

Для Александра Пушкина, поэта следующего поколения, такой консерватизм уже представлялся просто немыслимым. Он рано получил известность именно как автор антикрепостнической «Деревни»: 

Здесь Барство дикое, без чувства, без Закона, 

Присвоило себе насильственной лозой 

И труд, и собственность, и время земледельца. 

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам, 

Здесь Рабство тощее влачится по браздам 

Неумолимого Владельца. 

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут, 

Надежд и склонностей в душе питать не смея, 

Здесь девы юные цветут 

Для прихоти бесчувственной злодея. 

Так писал 19-летний Пушкин, и это стихотворение на долгие годы создало ему репутацию бунтаря. Однако завершалось оно надеждой на мудрое решение российского самодержца: 

Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный 

И Рабство, падшее по манию царя, 

И над отечеством Свободы просвещенной 

Взойдет ли наконец прекрасная Заря? 

Спустя четыре с небольшим десятилетия, в 1861-м, так и случилось: «рабство» пало «по манию царя». 

Позже Пушкин не призывал к немедленной отмене крепостного права – по крайней мере в художественных произведениях. Онегин у него ограничился малым: «Ярем он барщины старинной / Оброком легким заменил; / И раб судьбу благословил» – и здесь куда больше иронии, чем борьбы за прогресс. В этом смысле показателен неоконченный роман «Дубровский», в котором, кроме прочего, речь идет о крестьянском восстании. Но идеалом Пушкина в романе предстает благородный и просвещенный барин, не задирающий носа перед крестьянами. Жестокости и самодурству «злонравного» помещика Троекурова автор противопоставляет справедливых и демократичных Дубровских. С ними крепостным лучше, чем без них. 

Схожие идеалы исповедовал Николай Гоголь, заметивший, что даже Собакевич, помещик-самодур, не допустит полного обнищания своих крестьян, тогда как тот же Собакевич, будь он чиновником, грабил бы вольных хлебопашцев нещадно. Автор «Мертвых душ» создал замечательную галерею шаржированных крепостников, но всегда пытался найти образ идеального помещика, который стал бы для своих крестьян таким же отцом, каким стал самодержец для всей России. Писатель искал диалектику барства, в которой рядом с темной стороной есть и светлая. «Собери прежде всего мужиков и объясни им, что такое ты и что такое они. Что помещик ты над ними не потому, чтобы тебе хотелось повелевать и быть помещиком, но потому, что ты уже есть помещик, что ты родился помещиком, что взыщет с тебя Бог, если б ты променял это званье на другое», – советовал он. Эта мысль стала программной для гоголевских «Выбранных мест из переписки с друзьями», вызвавших оторопь куда более либерально настроенных младших современников писателя. 

В известном открытом письме, нелегально распространявшемся в списках, Виссарион Белинский одергивал Гоголя: «Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя бы тех законов, которые уже есть». В этом споре «прогрессивная молодежь» – главная читательская аудитория в России – почти сплошь поддерживала «неистового Виссариона». 

Кающиеся дворяне 

Для Ивана Тургенева уже сомнений не оставалось: крепостное право – это враг, против которого следует бороться без оглядки на последствия. Правда, он четко отделял политику от художественного творчества. В беседах и переписке не боясь открыто выступать против «русского рабства», в прозе Тургенев стремился к реализму, к прозрачной органичности сюжетов и образов и от прямолинейной политической риторики воздерживался. Его рассказы, собранные в цикл «Записки охотника», именно потому и производили сильнейшее впечатление на читателей, что там не было агитации «за прогресс». Гораздо вернее оказалась интонация, то, что писатель-охотник смотрел на своих героев-крестьян не сверху вниз. 

«Мои очерки о русском народе, самом странном и самом удивительном народе, какой только есть на свете» – так говорил сам автор о «Записках». Достаточно вспомнить два сюжета – рассказ «Певцы», в котором грустный напев Яшки-Турка трогает сердца грубоватых посетителей кабака, и историю о любви дворянина Петра Каратаева и дворовой Матрены, которая возвращается к жестокой барыне из жалости к своему ненаглядному, потому что его могут наказать за укрывательство беглой крепостной. Тургенев открыл в «людях простого звания» изящество и благородство души. Есть в его рассказах и нота раскаяния дворянина перед «рабами» за родовые привилегии. Возможно, поэтому царь-освободитель, вообще-то не будучи книгочеем, однажды назвал Тургенева «прекраснейшим человеком». Впрочем, тут же оговорился: «Насколько литератор может быть прекрасным человеком!» 

Спор. Иллюстрация к поэме Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Худ. С.В. Герасимов. 1933 год

Не меньшую роль в подготовке общества к отмене крепостного права сыграл Николай Некрасов. В 1846 году он писал: 

И вот они опять, знакомые места, 

Где жизнь текла отцов моих, бесплодна и пуста, 

Текла среди пиров, бессмысленного чванства, 

Разврата грязного и мелкого тиранства; 

Где рой подавленных и трепетных рабов 

Завидовал житью последних барских псов… 

Отец поэта и впрямь был «жестокосердым» крепостником: он ввел для своих крестьян тяжелую барщину, не скупился на телесные наказания. Самостоятельную жизнь Некрасов начал с разрыва с отцом. Образ кающегося дворянина, который культивировал знаменитый стихотворец, в 1850-х подкупил сердца многих молодых дворян и разночинцев, для которых именно вольнолюбивая русская литература стала идеологическим маяком. Поэт – удивительно популярный в те годы – создавал общественную атмосферу, в которой промедление с крестьянской реформой становилось опасным для властей. 

Валентин Гафт в роли лакея Фирса. «Вишневый сад» в постановке Галины Волчек (театр «Современник»)

Царский Манифест об освобождении крестьян Некрасов (как и Тургенев) приветствовал без «кукиша в кармане». Тогда он не стал выискивать недочетов реформы, просто воспел ее в стихотворении «Свобода»: 

Родина мать! по равнинам твоим 

Я не езжал еще с чувством таким! 

Вижу дитя на руках у родимой, 

Сердце волнуется думой любимой: 

В добрую пору дитя родилось, 

Милостив Бог! не узнаешь ты слез! 

С детства никем не запуган, свободен, 

Выберешь дело, к которому годен; 

Хочешь – останешься век мужиком, 

Сможешь – под небо взовьешься орлом! 

Таковы были первые эмоции. Позже Некрасов увидел, насколько сложна пореформенная судьба крестьянства, – и написал об этом самую известную свою поэму, «Кому на Руси жить хорошо», полную горьких противоречий. 

«Всё враздробь, не поймешь ничего» 

Большое видится на расстоянии. Антон Чехов через 42 года после отмены крепостного права написал пьесу, в которой зафиксировал многие социальные и психологические последствия крестьянской реформы. Это комедия «Вишневый сад», где новым хозяином жизни представлен Лопахин – сын крепостного, предприимчивый купец, который, несмотря на ликующее «Всё могу купить!», не изжил в себе комплекс кухаркиного сына. Потерял себя в новом мире «облезлый барин» Гаев – бывший крепостник, беззаботно обнищавший. 

Еще трагичнее образ 87-летнего лакея Фирса, который любит порассуждать о старых временах: «Мужики при господах, господа при мужиках, а теперь всё враздробь, не поймешь ничего». От воли он отказался, остался в господском доме. Знаменателен его короткий диалог с хозяином, которого слуга всю жизнь опекает как нянька: 

Фирс. Перед несчастьем то же было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь. 

Гаев. Перед каким несчастьем? 

Фирс. Перед волей. 

У прогрессивной публики Московского Художественного театра в начале ХХ века эти реплики вызывали горькую иронию: мол, не готов наш народ к свободе. Многие видели в этих словах чеховский парадокс, почти абсурдный: разве только безумие заставило старика назвать освобождение «несчастьем». А ведь эту проблему разглядел еще «революционный» (а на самом деле – глубокий и совсем не прямолинейный) Некрасов: «Порвалась цепь великая, / Порвалась – расскочилася, / Одним концом по барину, / Другим по мужику!..» Преданный слуга, добродушный и ворчливый, Фирс стал олицетворением той части крестьян, которые видели в «воле» лишь разрушение устоявшегося порядка. И у него своя правда. Для него мир сдвинулся – и на смену прежним временам пришла только суета: «всё враздробь, не поймешь ничего». Гармония нарушена навсегда. Пожалуй, это последнее значимое художественное высказывание об эпохе крепостного права. Лопахин преуспел, Фирса забыли, но большого счастья не познал никто. Дальше веретено ХХ века закружилось так быстро, что воспоминания о «несчастье» 1861 года новых писателей уже не впечатляли. 

Фото: LEGION-MEDIA, СЕРГЕЙ ПЕТРОВ/©МОСКОВСКИЙ ТЕАТР «СОВРЕМЕННИК»