«Он в Риме был бы Брут»

160 лет назад, в апреле 1856 года, в Москве скончался Петр Яковлевич Чаадаев. Участник Бородинского сражения и бывший гусар, философ, объявленный сумасшедшим, и духовный предтеча славянофилов и западников, он просто не мог не попасть в историю. Он в нее и попал, как только опубликовал первое из своих «Философических писем»…

Петр Яковлевич Чаадаев (1794–1856). Портрет работы Ракова с оригинала Козима 1842–1845 годов. 1864 (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Осенью 1836 года в Первопрестольной и в столице костяными, деревянными или металлическими ножами разрезались листы 15-й книги «Телескопа», где среди прочего в отделе «Науки и искусства» помещено было первое из «Философических писем к г-же ***». Помещено без указания фамилии автора, лишь с обозначением места и времени творения: «Некрополис. 1829, декабря 17» да с редакционным примечанием:«Письма эти писаны одним из наших соотечественников. Ряд их составляет целое, проникнутое одним духом, развивающее одну главную мысль. Возвышенность предмета, глубина и обширность взглядов, строгая последовательность выводов и энергическая искренность выражения дают им особенное право на внимание мыслящих читателей. В подлиннике они писаны на французском языке. Предлагаемый перевод не имеет всех достоинств оригинала относительно наружной отделки. Мы с удовольствием извещаем читателей, что имеем дозволение украсить наш журнал и другими из этого ряда писем».

Автор же с нетерпением ожидал реакции со стороны «мыслящих читателей», полагая, что преобладающим состоянием души соотечественников будут изумление и восторг. Эпистола, на которую он возлагал такие надежды, была готова, как отмечалось в примечании, еще в 1829 году, только вот все не появлялось возможности донести ее до широкой аудитории и тем самым привлечь к ней внимание первого читателя в России – самого государя императора. В расчете на это автор передал рукопись Александру Сергеевичу Пушкину и, не получив ответа, засыпал его в 1831 году жалобными письмами:«Что же, мой друг, что сталось с моей рукописью? От Вас нет вестей с самого дня Вашего отъезда»… «Дорогой друг, я писал Вам, прося вернуть мою рукопись; я жду ответа»… «Ну что же, мой друг, куда Вы девали мою рукопись? Холера ее забрала, что ли?»

Однако Пушкину в ту пору было не до отставного лейб-гвардии Гусарского полка ротмистра, изнывавшего от безделья в Москве. Он сам уже очинил перо политического журналиста (вспомним сочинение патриотического стихотворения «Клеветникам России») и хлопотал перед главой Третьего отделения Александром Бенкендорфом о разрешении издавать газету, а также о доступе к государственным архивам для написания «Истории Петра I», что превратило бы его в историографа – историка при дворе.

«Очень хорошо быть полковником»

Впрочем, не менее удивительные метаморфозы претерпел и отставной ротмистр – автор писем Петр Чаадаев. Воспламененный юношескими мечтами о блестящем мундире, весной 1812 года он вступил в лейб-гвардии Семеновский полк подпрапорщиком, участвовал в Бородинском сражении и в заграничном походе – за ратные свои подвиги был удостоен ордена Святой Анны III степени и Кульмского креста. Затем последовал перевод в Ахтырский гусарский полк, а в 1816-м – в лейб-гвардии Гусарский полк.

Рядовой и обер-офицер лейб-гвардии Гусарского полка. В рядах этого полка в 1816–1820 годах служил Петр Чаадаев (Фото предоставлено М. Золотаревым)

В 1820 году фортуна отвернулась от гусара: посланный донести императору о волнениях в Семеновском полку, он со своим сообщением опоздал. Государь встретил его холодно, кровь Чаадаева вскипела, и вскоре он подал в отставку, которая была принята. В итоге он ушел на покой без пожалования чина. Именно последнее, по свидетельству его племянника и первого биографа Михаила Ивановича Жихарева, больно задело самолюбие гусара:«Не помню что-то, жалел ли Чаадаев об мундире, но об чине имел довольно смешную слабость горевать до конца жизни, утверждая, что очень хорошо быть полковником, потому, дескать, что "полковник – чин очень звонкий"».

Итак, Пьер – всего лишь отставной ротмистр, а в салонах – пересуды и слухи о том, что он опоздал с донесением из-за увлечения на остановках… зеркалом. И действительно, Чаадаев имел слабость к щипчикам, пилочкам, пудре, туалетной воде и прочему, благодаря чему можно произвести впечатление на окружающих.

Разделив имущество с братом и решив больше не возвращаться в Россию, 6 июля 1823 года Петр Чаадаев уехал в Европу. Он посетил Англию, Францию, Швейцарию, Италию и Германию и, нигде не найдя себе места, равно как и не избавившись от постигших его телесных страданий, в июне 1826 года – в скверном расположении духа – вернулся на родину.

И тут в его бочонок желчи подлили еще и ложечку дегтя: в пограничном городке Брест-Литовске с него был «снят подробный допрос», целью которого являлось установление степени близости с осужденными декабристами, а также взята подписка о неучастии его в любых тайных обществах. Выяснилось, кстати, что он не только духовно окормлялся в масонской ложе Кракова, куда вступил в 1814 году и где получил первые две степени, но «которой название запамятовал», но и, «принадлежа с 1815 года к российскому Востоку, получил следующие шесть степеней».

Н.И. Надеждин – профессор Московского университета, редактор и издатель журнала «Телескоп», в котором было опубликовано первое из «Философических писем» Чаадаева

В дальнейшем жил Чаадаев уединенно, то в Москве, то за городом, изредка нанося визиты знакомым. Анастасия Васильевна Якушкина сообщала ссыльному мужу-декабристу в письме от 24 октября 1827 года, что Пьер Чаадаев провел у них целый вечер.

Она нашла его «весьма странным»: он, подобно всем тем, кто «только недавно ударился в набожность», «чрезвычайно экзальтирован и весь пропитан духом святости», утверждает, что «слово "счастье" должно быть вычеркнуто из лексикона людей, которые думают и размышляют», обещает принести главу из Монтеня, «единственного, кого можно читать с интересом», и при этом «ежеминутно закрывает себе лицо, выпрямляется, не слышит того, что ему говорят, а потом, как бы по вдохновению, начинает говорить»…

Степан Петрович Жихарев, литератор и театрал, известный теперь главным образом мемуарами «Записки современника», в письме к А.И. Тургеневу от 6 июля 1829 года поведал, что Чаадаев «сидит один взаперти, читая и толкуя по-своему Библию и отцов церкви». А другой наблюдатель, уже упомянутый нами Михаил Иванович Жихарев отмечал, что Чаадаев был несносен для всех врачей, которым он надоел, и только профессор А.А. Альфонский сообразил предписать ему соответствующее лечение – развлечение, а в ответ на жалобы «пациента»: «Куда же я поеду, с кем мне видеться, как, где быть?» – пообещал свезти его в Английский клуб… Лишь побывавши в клубе и увидев, что общество его не отвергло, а, напротив, удостаивает вниманием, Чаадаев «стал скоро и заметно поправляться, хотя к совершенному здоровью никогда не возвращался».

«Писал к царю русскому не по-русски…»

Воспрянув духом, Чаадаев вскоре взялся за продвижение своих философических эпистол, надеясь с их помощью еще больше привлечь к себе внимание публики. Весной 1831 года он передал рукопись двух писем Пушкину, который попытался напечатать их по-французски у книгоиздателя Ф.М. Беллизара в Петербурге, но безуспешно. Поэтому весной следующего года Чаадаев попробовал опубликовать хотя бы отрывки из них уже в Москве, однако духовная цензура публикацию не пропустила.

Тем временем – в 1833 году – через Бенкендорфа император высказал пожелание, чтобы Чаадаев на благо Отечества послужил в Министерстве финансов. В пояснении от 15 июля, адресованном Бенкендорфу, отставной ротмистр извинялся за то, что писал «к царю русскому не по-русски и сам тому стыдился», ибо не мог вполне выразить мыслей на русском языке, на котором прежде не писал, а в самом послании к императору предложил свои услуги по другому ведомству – народного просвещения, поскольку «много размышлял над положением образования в России».

Пушкин и его друзья слушают декламацию Мицкевича в салоне княгини Зинаиды Волконской. Худ. Г.Г. Мясоедов. В левой части картины, у колонны – Петр Чаадаев (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Однако начальник Третьего отделения составил резолюцию: «Отослать ему назад, что я для его пользы не смел подать письмо его государю, он бы удивился диссертации о недостатках нашего образования там, где искал бы только изъявления благодарности и скромную готовность самому образоваться по делам, ему, Чаадаеву, вовсе неизвестным, ибо одна служба, и долговременная, может дать право и способ судить о делах государственных, а не то он дает мнение о себе, что он по примеру легкомысленных французов судит о том, чего не знает».

Таким образом, Бенкендорф выразил общее мнение управленцев того времени: легко давать советы правительству, не состоя при этом на государственной службе, и если император начнет внимать каждому умнику, набравшемуся мудрости не на основе долголетней практики и упражнения, а начитавшись книг, то очень скоро дела в империи примут превратный характер.

ЧТО ПОЧИТАТЬ

ТАРАСОВ Б.Н. Чаадаев. М., 1990 (серия «ЖЗЛ»)

УЛЬЯНОВ Н.И. «Басманный философ» (мысли о Чаадаеве) // Вопросы философии. 1990. № 8. С. 74–89

Проделки Надеждина

Оставшись без службы, бездеятельный, но уверенный в спасительной силе разумного слова, Чаадаев продолжал хлопотать о публикации своих эпистол. Благодаря Александру Ивановичу Тургеневу примерно в 1835 году содержание первого из «Философических писем» стало известным в Париже, однако и там дело не дошло до печати. В начале 1836 года шестое и седьмое письма были переданы Чаадаевым в «Московский наблюдатель» В.П. Андросову, воздержавшемуся от их публикации.

Но тут судьба послала «басманному философу» редактора журнала «Телескоп», профессора Московского университета Николая Ивановича Надеждина, незадолго до того вернувшегося из заграничного путешествия. Надеждин получил образование в духовной школе – в семинарии и духовной академии, и уже там он не раз демонстрировал игривость воображения и хитрость ума, так распространенную в бурсацкой среде.

В этот раз жертвой его лукавства стал ректор университета А.В. Болдырев, он же цензор, который 29 сентября вполуха (пил вино и играл в карты) прослушал чтение Надеждиным вслух корректурных листов. Причем редактор «Телескопа» пропускал при декламации отдельные места, благодаря чему и получил разрешение печатать 15-й номер.

И уже вскоре читатели разрезали листы журнала и из «Философического письма» анонима узнавали всякие неслыханные дотоле вещи. Что «то, что у других народов является просто привычкой, инстинктом», нам «приходится вбивать в свои головы ударом молота».

Что «наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня», а потому «мы как бы чужие для себя самих».

Что «мы так удивительно шествуем во времени, что по мере движения вперед пережитое пропадает для нас безвозвратно».

Что «у нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда».

Что «мы воспринимаем только совершенно готовые идеи» и что «мы растем, но не созреваем, мы продвигаемся вперед по кривой, т. е. по линии, не приводящей к цели».

Что «мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего; все их знание поверхностно, вся их душа вне их».

Что «в лучших головах наших есть нечто еще худшее, чем легковесность», а «лучшие идеи, лишенные связи и последовательности, как бесплодные заблуждения, парализуются в нашем мозгу».

Наконец, что, «одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили».

«Пасквиль на русскую нацию»

По свидетельству Михаила Ивановича Жихарева, «около месяца среди целой Москвы почти не было дома, в котором не говорили бы про "чаадаевскую статью" и про "чаадаевскую историю"». «Даже люди, никогда не занимавшиеся никаким литературным делом, – отмечал биограф Чаадаева, – круглые неучи; барыни, по степени интеллектуального развития мало чем разнившиеся от своих кухарок и прихвостниц; подьячие и чиновники, увязшие и потонувшие в казнокрадстве и взяточничестве; тупоумные, невежественные, полупомешанные святоши, изуверы или ханжи, поседевшие и одичалые в пьянстве, распутстве или суеверии; молодые отчизнолюбцы и старые патриоты – все соединилось в одном общем вопле проклятия и презрения к человеку, дерзнувшему оскорбить Россию».

Как писал в своем дневнике профессор Санкт-Петербургского университета А.В. Никитенко, было подозрение, что статью напечатали «с намерением», а именно для того, «чтобы журнал был запрещен и чтобы это подняло шум», и что все это – «дело тайной партии»… В итоге Болдырев был отставлен от службы, Надеждин отправлен в ссылку, а Чаадаева заключили под домашний арест, объявив «сумасшедшим» и приставив к нему для еженедельного освидетельствования врача.

23 ноября 1836 года Денис Давыдов ответил Пушкину на письмо, полученное им с оказией: «Ты спрашиваешь о Чедаеве? Как очевидец я ничего не могу сказать тебе о нем; я прежде к нему не езжал и теперь не езжу. <…> Мне Строганов рассказал весь разговор его с ним; весь – с доски до доски! Как он, видя беду неминуемую, признался ему, что писал этот пасквиль на русскую нацию немедленно по возвращении из чужих краев, во время сумасшествия, в припадках которого он посягал на собственную свою жизнь; как он старался свалить всю беду на журналиста и на цензора… Но это просто гадко, а что смешно, это скорбь его о том, что скажут о признании его умалишенным знаменитые друзья его, ученые Balanche, Lamené, Guisot и какие-то немецкие Шустера-Метафизики!»

Также свое видение роли и значения Чаадаева Денис Давыдов выразил в «Современной песне», где «басманный философ» был представлен на гусарский манер, как «Старых барынь духовник, // Маленький аббатик, // Что в гостиных бить привык // В маленький набатик».

«Апология сумасшедшего»

А Чаадаев вскоре взялся за написание «Апологии сумасшедшего», где все недостатки России попытался представить ее достоинствами. Теперь он полагал, что «мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия». Всякий, кто склонен утверждать, что «мы обречены кое-как повторять весь длинный ряд безумств, совершенных народами, которые находились в менее благоприятном положении, чем мы, и снова пройти через все бедствия, пережитые ими», обнаружит, в глазах Чаадаева, «глубокое непонимание роли, выпавшей нам на долю».

Чаадаев считает положение россиян «счастливым» – если только они сумеют правильно оценить ситуацию. Отныне он находит, что у России есть большое преимущество – «иметь возможность созерцать и судить мир со всей высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей, которые в других местах мутят взор человека и извращают его суждения». «Больше того, – продолжает Чаадаев, – у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества».

Но «Апология» осталась недописанной, оборванной на полуслове. Вскоре «басманный философ» снова зажил в свое удовольствие, тешась мыслью, что никто лучше его не понимает способов решения проблем, а вот если соотечественники прислушаются к его мнению, то будут спасены и жизнь проживут счастливо, а не они, так уж их потомки точно. И потому снова салоны, беседы, поездки в Английский клуб, где Чаадаев сиживал обыкновенно на диване в маленькой каминной комнате; когда же его излюбленное место бывало занято кем-то другим, он выказывал явное неудовольствие, а в годы Крымской войны называл таковых лиц – в духе времени – «башибузуками».

Игра воображения

Умер он в 1856 году; чуть ранее ушел из жизни и обидевший его император. Позже Чаадаева поднимут на щит, представят как жертву царского режима, опубликуют все его «Философические письма». Правда, подавляющее число людей будут читать исключительно первую эпистолу, откладывая прочие на потом. Но тот, кто прочитал бы их все, мог бы задаться вопросом: а что, если бы тогда поменялась последовательность публикации?

Например, в «Телескопе» появилось бы сначала то письмо (третье), где Чаадаев размышляет над соотношением веры и разума, приходя к выводу, что, с одной стороны, вера без разума – это «мечтательная прихоть воображения», но разум без веры также существовать не может, ибо «нет иного разума, кроме разума подчиненного», и подчинение это состоит в служении благу и прогрессу, который заключается в осуществлении «нравственного закона».

Или если бы опубликовано было прежде его размышление о двух силах природы – тяготении и «вержении» (четвертое письмо) или следующее письмо, где он противопоставляет сознание и материю, полагая, что они имеют не только индивидуальные, но и мировые формы и что «мировое сознание» есть не что иное, как мир идей, которые живут в памяти человечества.

Кабинет Чаадаева в его квартире на Новой Басманной. Фото-тинто-гравюра с картины К.П. Бодри (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Как в таком случае реагировали бы читатели? Часть из них, наверное, зевнули бы, знакомые похвалили бы из вежливости, мало понимая смысл написанного («слишком много метафизики»). И прежде чем дать разрешение, цензор Болдырев, может быть, поинтересовался бы у Надеждина: что это за ученый такой, Чаадаев, что, не имея степени, рассуждает о столь заумных материях?

И, окажись на этот раз в его распоряжении то письмо, где содержались чаадаевские размышления о ходе и смысле нашей истории, попросил бы он сначала выслушать мнение профессора философии… И тогда выяснилось бы, что ни под одним суждением Чаадаева нет указания на подтверждающие источники и что его философическое письмо – лишь игра воображения, фантазии на тему России, которую он представляет то глупой бабой, то идиотом-мужиком, за которых стыдно перед коллективной «княгиней Марьей Алексевной», проживающей в Англии, Германии и Франции.

Не только официальные лица, но и мыслящие современники отнеслись к опубликованной эпистоле Чаадаева как к своеобразному «пасквилю». Написана хорошо, в лучших традициях эссеистики, где все сплошь метафоры и афоризмы, однако самомнение автора таково, словно за каждым его суждением – прежде написанный им научный фолиант. Но на самом деле вместо занятий наукой – чтение, подчеркивание и выписывание наиболее удачных мест, где выражены мысли, соответствующие его мечтаниям. Вместо служения в Храме науки – сидение в тенденциозно подобранной домашней библиотеке.

Вид Новой Басманной улицы в Москве. Здесь во флигеле дома Е.Г. Левашевой с 1833 по 1856 год жил П.Я. Чаадаев. Здесь же он и умер (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Камердинер Иван Яковлевич

Мысли Чаадаева оказались многим созвучны, и кто только не использовал затем первое из его «Философических писем»: и либеральная общественность начала XX века, и идеологи советской поры. Все они представляли обитателя флигеля на Басманной жертвой режима, а он являлся всего лишь введенным в заблуждение игрой собственного воображения, которое помогает рассудку, но не в состоянии заменить его. В итоге удивил всех цветистым рассуждательством. Оказавшийся неспособным служить государству по военной части, не пожелав затем ступить на поприще службы гражданской, он предпочел вести жизнь частного человека, поучающего соотечественников относительно прошлого, настоящего и будущего.

Чаадаев изумлял современников еще и тем, что повсюду возил с собою камердинера Ивана Яковлевича, который был будто создан «по образцу и подобию» своего барина – одетый всегда изящно, как и сам Петр Яковлевич, практически его двойник. Но сходство это было лишь внешним, «двойник» не способен был сесть за стол и составить философическое письмо… И вот таких «Иванов Яковлевичей», являющихся подобиями барина, у нас полно было во все времена. Их много в философии (этот уподобился Деррида, тот Хайдеггеру, а иной почти что Витгенштейн), то же изобилие симулякров в искусстве и в политике. Однако, глядя на наряды «Иванов Яковлевичей», не следует забывать, что это только камердинеры, а не господа.

Философическое письмо Чаадаева - игра воображения, фантазии на тему России, которую он представляет то глупой бабой, то идиотом-мужиком, за которых стыдно перед коллективной «княгиней Марьей Алексевной», проживающей в Англии, Германии и Франции

Чаадаев оказался – желая быть властителем умов – всего-навсего автором памфлета, охотно растаскиваемого на цитаты. Но эпистолами жизнь не исправишь, системы не создашь, а останешься лишь образцом блестящего выражения частного мнения, которое ты сам же и не в состоянии воплотить в жизнь. И потому-то его письмо так любят цитировать те, кто не способен к совместной работе, «благородные» мечтатели со стопками книг…

Один из персонажей комедии Дениса Фонвизина «Бригадир» (1769) заявил, что только телом он родился в России, но дух его принадлежит «короне французской». И сегодня Чаадаева охотно перечитывают те, кто вынужден «маяться» в России, не находя здесь себе «достойного» своему самомнению места, не способные ни к службе, ни к науке, но преисполненные фантазий о наилучшем устройстве мира. При этом выясняется также, что никто из них особо не нужен французской, немецкой, британской или американской «короне».

В итоге на голове их словно терновый венец, физиономии на аватарках подобны лицам Мальвины и Пьеро – вечно отрешенные, печальные; и лишь во сне не стыдящиеся нашего прошлого и настоящего, они составляют Некрополис – «город мертвых». Только, в отличие от Петра Яковлевича, они не способны создать философическое письмо, ежедневно забивая социальные медиа своими «байками из склепа», до которых так охоча коллективная «княгиня Марья Алексевна», проживающая за пределами России.

Василий Ванчугов, доктор философских наук