«За недолгий мой и горький век»

135 лет назад родился выдающийся русский поэт Николай Гумилев (1886–1921). Судьба отпустила ему короткий, но очень яркий срок…

Портрет Николая Гумилева. Худ. Н. Войтинская. 1909 (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Тридцатипятилетний Николай Гумилев погиб на взлете. Он автор девяти поэтических сборников, нескольких пьес, спорный и яркий теоретик литературы. Фронтовик Первой мировой, безупречный офицер, награжденный двумя Георгиевскими крестами, до войны он путешествовал по всему миру, но не представлял себя в отрыве от России.

Гумилев не признавал идей Октябрьской революции, однако не стал эмигрантом, до конца своих дней писал, редактировал книги, читал лекции в неуютном революционном Петрограде.

Его последняя книга – «Огненный столп» – являет нам большого поэта:

Крикну я… но разве кто поможет,Чтоб моя душа не умерла?Только змеи сбрасывают кожи,Мы меняем души, не тела.

Эти строки вышли в свет накануне ареста их автора, став последним словом приговоренного к расстрелу…

Царское Село

Сын корабельного врача, родившийся в Кронштадте, Гумилев возмужал в Царском Селе, подобно Пушкину. В Николаевской гимназии директорствовал тогда Иннокентий Анненский, о котором несколько лет спустя Гумилев написал исполненные благодарности строки:

К таким нежданным и певучим бреднямЗовя с собой умы людей,Был Иннокентий Анненский последнимИз царскосельских лебедей.

Я помню дни: я, робкий, торопливый,Входил в высокий кабинет,Где ждал меня спокойный и учтивый,Слегка седеющий поэт.

Десяток фраз, пленительных и странных,Как бы случайно уроня,Он вбрасывал в пространство безымянныхМечтаний – слабого меня.

Впрочем, о первых его поэтических опытах Анненский высказался убийственно: «маскарадный экзотизм». Гумилев долго писал главным образом об Африке – и не только по книжным впечатлениям. Продирался к русской реальности, но увереннее себя чувствовал в диковинном антураже.

Он осознанно растил в себе мастера и даже взялся за постоянную рубрику в журнале «Аполлон» – «Письма о русской поэзии», в которой усердно анализировал все происходящее в поэтическом мире, включая и третьестепенные события. Другая важная его черта, проявившаяся в первых же публикациях, – верность воинским традициям и память о героизме предков. В мае 1910 года он писал:

Мой прадед был ранен под АустерлицемИ замертво в лес унесен денщиком,Чтоб долгие, долгие годы томитьсяВ унылом и бедном поместье своем.

Вождь акмеистов

Несколько лет Гумилев исправно сочинял и публиковал стихи, но заметным явлением его творчество не становилось, пока он не объединил вокруг «Цеха поэтов» ряд молодых авторов, провозгласивших новое течение в литературе – акмеизм.

В начале ХХ века в русской поэзии господствовали два направления: символизм и демократизм. Символисты отказались от методов реализма, их занимало «расширение художественной впечатлительности».

Все переводилось на язык символов. Зыбкая музыка слов нередко становилась важнее содержания. Такая поэзия предпочитает, как правило, внимать запредельному и неземному, и в ней уж точно нет жизнелюбия. Поэты демократической ноты учились у Некрасова, но некрасовских высот не достигли. Писали о горькой судьбине – крестьянской и пролетарской. Воспевали мужественное самопожертвование борцов за свободу, были склонны к революционным течениям.

Общий вид Царского Села. Здесь, подобно Пушкину, возмужал Николай Гумилев. В Николаевской гимназии, где он учился, директорствовал тогда Иннокентий Анненский (Фото предоставлено М. Золотаревым)

КРИКНУ Я… НО РАЗВЕ КТО ПОМОЖЕТ,
ЧТОБ МОЯ ДУША НЕ УМЕРЛА?
ТОЛЬКО ЗМЕИ СБРАСЫВАЮТ КОЖИ,
МЫ МЕНЯЕМ ДУШИ, НЕ ТЕЛА.

Самые талантливые символисты – Александр Блок и Константин Бальмонт – в разные годы обращались и к декадентской, и к демократической лире. Бальмонт – это и «Я мечтою ловил уходящие тени…», и «Кто начал царствовать – Ходынкой, // Тот кончит – встав на эшафот».

Блок и вовсе со временем преодолел силу каких бы то ни было стилевых установок и поднялся над всеми направлениями и школами.

Гумилев в 1911 году бросился в атаку на властителей литературных дум, отталкиваясь как от мистических заклинаний символизма, так и от зубастой политической злободневности демократов. Акмеисты опубликовали несколько поэтических сборников – без символов и всякого рода туманностей. «Акме» – греческое слово, обозначающее пору цветения, пору взлета, высшего развития. Впрочем, Валерий Брюсов, наоборот, упрекал акмеистов в установке на примитивизм…

Гумилев не снискал мгновенно славы гения, не стал для любителей поэзии бесспорным открытием – как Блок, не побывал в приятной роли модного кумира – как Бальмонт, Ахматова и Северянин. Он создал школу и сам умел учиться, от сборника к сборнику совершенствуя свое мастерство. Критики считали его поэзию искусственной, слишком продуманной, идущей (о ужас!) от ума, а не от сердца. «В стихах у него отсутствует совершенно магический трепет поэзии, веяние живого духа, того, что принято называть вдохновением, той неуловимой, таинственной силы, которая заставляет "листок, что иссох и свалился, золотом вечным гореть в песнопеньи" и одна дает писателю право называться поэтом» – таков был отзыв о книге «Чужое небо» Бориса Садовского, поэта, близкого Гумилеву по редким для тех лет монархическим убеждениям, но не по литературным вкусам.

Гумилев любил стихи холодноватые, как сталь, и отточенные:

«Я не оскорбляю их неврастенией, // Не унижаю душевной теплотой» («Мои читатели», 1921).

Склонность к строгому строю стиха отличала его от многочисленных «таинственных певцов» Серебряного века.

Просветитель и конквистадор

Гумилев был утонченно образованным человеком, и ему смело можно было бы присудить звание профессора в сфере гуманитарных наук. Это не заслуга какого-либо учебного заведения: он непрерывно сам расширял свои познания. Путешествовал, исследовал, заводил знакомства в научной среде. А еще он обладал педагогическим даром. Несколько десятков недурных поэтов и заметных литераторов считали себя его учениками.

Он умел, беседуя, за час-другой пристрастить профана к новой области знаний, к неизвестному пласту культуры. Гумилев-просветитель, наверное, мог бы вписаться в советскую культуру, стать уважаемым ученым и популяризатором науки. У нас таких ценили.

Да и всесильный Максим Горький был готов помочь ему в становлении на этом поприще. Но воспротивился Гумилев-конквистадор, Гумилев-фронтовик, не умевший приспосабливаться к реальности. Особенно к советской…

Портрет Александра Блока. Худ. К.А. Сомов. 1907 (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Еще в 1911 году Гумилев воспел «туркестанских генералов» – стареющих героев империи. Тогда верноподданнические чувства оказались не в чести в литературной среде. Примерно с 1860-х строки во славу царя и его армии слагали в основном третьестепенные газетные стихотворцы. А Гумилева восхищали воинственные старцы, сломившие сопротивление лихих туркменов.

Под смутный говор, стройный гам,Сквозь мерное сверканье балов,Так странно видеть по стенамВысоких старых генералов.

Приветный голос, ясный взгляд,Бровей седеющих изгибыНам ничего не говорятО том, о чем сказать могли бы.

Много лет спустя эти эмоции отозвались у Ярослава Смелякова. Помните?

Мне Красной армии главкомы,молодцеваты и бледны,хоть понаслышке, но знакомы,и не совсем со стороны.

Я их не знал и не узнаютак, как положено, сполна.Но, словно песню, вспоминаютех наступлений имена.

В петлицах шпалы боевыеза легендарные дела.По этим шпалам вся Россия,как поезд, медленно прошла.

В поэзии, как и в армейских традициях, преемственность не выветривается. У Гумилева учились, даже когда его стихи не переиздавались. Его мотивы не раз еще аукнутся – и во времена всеобщего восхищения героями-полярниками, и в клубах самодеятельной песни 1970-х…

Гумилев приобщил русскую поэзию к маршам Киплинга – и эта музыка оказалась живучей.

После казни Гумилева еще некоторое время на петроградской сцене ставили его драму «Гондла» (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Георгиевский кавалер

Едва началась Великая война, он добровольцем отправился в действующую армию. Не желал для себя судьбы военного корреспондента, как другие литераторы, предпочел «священный долгожданный бой». Видел свой высокий долг в офицерской службе, о которой кратко и крылато написал в одном из лучших своих стихотворений – «Память» (1921).

Знал он муки голода и жажды,Сон тревожный, бесконечный путь,Но святой Георгий тронул дваждыПулею не тронутую грудь.

Февральской революции, ставшей важнейшим событием для петроградской интеллигенции, Гумилев как будто не заметил. Его мысли тогда занимал фронт. О скептическом отношении прапорщика Гумилева к революции мы можем судить хотя бы по одному жесту: вскоре после учреждения Временного правительства он отпросился на Салоникский фронт, в тамошние русские бригады, подальше от родных осин и революционной реальности.

Служба его продолжилась во Франции. Но если с февральской сумятицей Гумилев и мог примириться, то все, что ему удалось узнать об Октябре, вызывало резкое отторжение. Оглядываясь на берега Сены, возвращаясь в Россию в 1918-м, он писал о русском бунте не без ненависти:

Мы собрались, там поклоны клали,Ангелы нам пели с высоты,А бежали – женщин обижали,Пропивали ружья и кресты.

Ты прости нам, смрадным и незрячим,До конца униженным, прости!Мы лежим на гноище и плачем,Не желая Божьего пути.

В каждом, словно саблей исполина,Надвое душа рассечена,В каждом дьявольская половинаРадуется, что она сильна.

Больше всего удручал его распад армии. И это – в роковое время. Этому невозможно было найти оправдания.

Был ли он убежденным поклонником идеи русского самодержавия, сторонником монархии без берегов и сомнений? Нет, Гумилева не объяснить формулой «Правее нас только стенка». Однако он не питал ненависти к миру, в котором родился и оперился. Не мечтал о радикальных преобразованиях. Царь, церковь, армия – все это поэт воспринимал как родной привычный круг, как почтенную традицию. В юности мимо него не прошли и Маркс с Чернышевским, но не «перепахали» царскосельского гимназиста.

В 1910 году вышел сборник Николая Гумилева «Жемчуга». Среди стихотворений – знаменитые «Капитаны» и «Жираф» («Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд…») (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Постранствовав по Европе, в мае 1918-го Гумилев вернулся на родину. Он не видел себя эмигрантом – без близких, без русской литературной среды… Он понимал, что бросается в революционную смуту, но вряд ли предполагал, что власть большевиков закрепится в России надолго.

«После стольких лет я пришел назад…»

В голодном прифронтовом Петрограде звучали речи не только о хлебе насущном и мировой революции, но и о литературе. Опытный путешественник, искатель приключений, Гумилев приглядывался к разухабистым авантюристам совдеповской чеканки:

Человек, среди толпы народаЗастреливший императорского посла,Подошел пожать мне руку,Поблагодарить за мои стихи.

Это про Якова Блюмкина, который в свободное от поэтических чтений время в июле 1918-го убил германского посла графа Мирбаха.

Николай Гумилев (сидит в центре) со своими учениками из кружка «Звучащая раковина». На переднем плане Георгий Иванов и Ирина Одоевцева. 1921 год (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Гумилев возродил «Цех поэтов», читал лекции в Институте истории искусств, в студиях Балтфлота и Пролеткульта, в 1921 году сменил Блока на посту руководителя петроградского отделения Всероссийского союза поэтов. В те времена литературные объединения еще развивались без государственной поддержки и политического руководства. Но главное – поэт включился в работу издательства «Всемирная литература». Это была одна из просветительских затей Горького, для осуществления которой он привлек лучших писателей, переводчиков и филологов.

Гумилев показал себя едва ли не самым энергичным сотрудником редакции. Здесь готовили издания русских и зарубежных классиков, жарко обсуждали, «кто более матери-истории ценен», составляли комментарии к текстам. Гумилев для «Всемирной литературы» переводил и готовил к печати «Поэму о старом моряке» С. Т. Кольриджа, «Эпос о Гильгамеше», «Баллады» Роберта Саути и еще несколько изданий в соавторстве (например, «Орлеанскую девственницу» Вольтера и сборник Алексея Толстого), участвовал в создании книги о литературном переводе.

Несколько лет для Гумилева большое значение имела дискуссия с Александром Блоком, разворачивавшаяся в том числе и на заседаниях редакции «Всемирной литературы». Вождь акмеистов не принял поэму «Двенадцать», которую, разумеется, можно трактовать по-разному, но не увидеть в ней благословение пролетарской революции трудно.

Гумилев настолько яростно отторгал политический смысл «Двенадцати», что не сумел оценить поэтической красоты этой неприукрашенной панорамы 1917 года. Ирина Одоевцева, ученица Гумилева, так вспоминала о рассуждениях учителя: «Конечно – гениально. Спору нет. Но тем хуже, что гениально. Соблазн малым сим. Дьявольский соблазн. Пора бы ему реабилитироваться, смыть со своей совести это пусть гениальное, но кровавое пятно».

Авторитет Максима Горького помогал литераторам то получить недурственный гонорар, то раздобыть дрова. Буревестник революции хотел сколотить очередной ковчег для творческой интеллигенции, чтобы оградить ее от голода, разбоя и ВЧК. От ВЧК спасти Гумилева не удалось.

Одно из последних стихотворений – кардиограмма его тогдашнего состояния:

После стольких летЯ пришел назад,Но изгнанник я,И за мной следят.

Смерть в дому моемИ в дому твоем.Ничего, что смерть,Если мы вдвоем.

«Ах, если бы только не август…»

Август 1921-го. В его стихах редко открывались такая «неслыханная простота» и ясность. Наверное, это писалось не для публикации, не для истории литературы, а для себя и, быть может, для единственного адресата – женщины, с которой он вел разговор.

Воспоминания, связанные с последними месяцами жизни поэта, противоречивы донельзя. Каждый мемуарист невольно встраивал Гумилева в собственный миф о трагической эпохе. Оказавшись в эмиграции, писатели, философы и ученые, как правило, резко «правели». Они постарались забыть, что в свое время приветствовали революцию, сочувствовали террористам…

Таковы воспоминания Сергея Маковского, знаменитого издателя и литератора: он отмечал, что «многие мечтали в Петербурге о восстановлении Романовской монархии, не одна возникала контрреволюционная организация», однако «никто не догадывался, что Гумилев состоит в тайном обществе, замышлявшем переворот». И это-то особенно странно, поскольку, по словам мемуариста, Гумилев «не скрывал своих убеждений» и «самоуверенно воображал, что прямота, даже безбоязненная дерзость – лучшая защита от большевистской подозрительности».

Анну Ахматову (они развелись с Гумилевым еще в 1918-м) подобные высказывания приводили в ярость. Дело даже не в том, что она отрицала принадлежность Гумилева к подпольным заговорам, – в эмиграции, по ее мнению, утвердилось искаженное представление о Гражданской войне, о роли интеллигенции в то переломное время. А Гумилев оставался прежде всего поэтом, а не заговорщиком-нелегалом: литература заслоняла для него политику. Лучшие стихи он написал в последние годы и месяцы жизни, в выстуженных петроградских комнатах. Да еще и Гильгамеша оживил…

В.Н. Таганцев (1889–1921) – профессор Петроградского университета, ученый-географ, расстрелян по делу о Петроградской боевой организации, по которому проходил и Гумилев (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Последний прижизненный сборник стихотворений Гумилева вышел накануне его гибели. Это «Огненный столп», включающий такие шедевры, как «Память», «Слово», «Шестое чувство», «Заблудившийся трамвай». В них изломанность мира, парадоксальные прозрения, неожиданный для Гумилева исповедальный тон – и в то же время отточенный, мужественный стиль. Нерв этих стихов не может не задеть. Каждый из нас когда-нибудь чувствовал себя «заблудившимся трамваем», а в счастливые минуты хотел бы воскликнуть: «Прекрасно в нас влюбленное вино // И добрый хлеб, что в печь для нас садится…»

Трудно представить, что, слагая эти строки, поэт вел «тайный бой» в мире фанатиков и провокаторов.

В стихотворениях Гумилева практически нет упоминаний об исторических катаклизмах, очевидцем которых ему довелось быть. Он остался верен своему принципу:

Я вежлив с жизнью современною,Но между нами есть преграда,Все, что смешит ее, надменную,Моя единая отрада.

Нынешние интерпретаторы зачастую пытаются подверстать послереволюционные стихи Гумилева под собственные политические стереотипы. Это выглядит неряшливо. Даже в классическом «Слове» (1919) находят антисоветский шифр: дескать, под «новым миром» скрывается послеоктябрьская реальность, а под «разрушением городов» – Гражданская война.

В оный день, когда над миром новымБог склонял лицо Свое, тогдаСолнце останавливали словом,Словом разрушали города.

Однако эти образы – из другого измерения, и библейских аллюзий здесь гораздо больше, чем политических. Иное дело – «Рабочий» 1916 года.

Он стоит пред раскаленным горном,Невысокий старый человек.Взгляд спокойный кажется покорнымОт миганья красноватых век.

И Господь воздаст мне полной меройЗа недолгий мой и горький век.Это сделал в блузе светло-серойНевысокий старый человек.

Эти стихи перекликаются с брюсовским «Каменщиком», тут есть ощущение близкой «борьбы миров» и гибели, предвестие Гражданской войны.

Насколько активно участвовал Гумилев в работе антисоветского подполья? В 1980-е, когда Гумилева (не без влияния тогдашнего секретаря ЦК КПСС Егора Лигачева, высоко ценившего его творчество) возвращали в литературу, официально провозглашалась непричастность поэта к заговорам.

Да и само дело о Петроградской боевой организации Таганцева, по которому проходил Гумилев, называли сфальсифицированным. Но пристальное изучение документов и обстоятельств таганцевского дела показывает, что это было серьезное (при этом организационно дряблое) оппозиционное движение, заинтересовавшее университетскую интеллигенцию и имевшее связи с зарубежными центрами.

Феликс Дзержинский недаром наставлял чекистов:

«За делом Таганцева надо наблюдать. Имеет огромное значение. Можно разгромить все очаги правых белогвардейцев. Не стоит ли важнейших перевести в Москву в нашу одиночку?.. Это дело может нам раскрыть пружины Кронштадтского восстания».

ЧТО ПОЧИТАТЬ?

Николай Гумилев: pro et contra / Сост. Ю.В. Зобнин. СПб., 2000 ШУБИНСКИЙ В.И. Зодчий. Жизнь Николая Гумилева. М., 2014 Заговор Таганцева

Это было первое в Советской России громкое дело, скоропалительно завершившееся массовым расстрелом. Около 100 человек приговорили к смертной казни не только для того, чтобы «искоренить подполье», но и для острастки. Во главе заговора, как считалось, стоял сын известного правоведа, не покинувшего Россию после революции, молодой профессор географии Владимир Таганцев.

Уже после расстрела в официальном сообщении о нем писали:

«Поставил себе целью свержение Советской власти путем вооруженного восстания и применения тактики политического и экономического террора в отношении Советской власти. Состоял в деловом отношении с разведками: Финского генерального штаба, американской, английской».

Что это, параноидальные измышления пылкой контрразведки?

Так могло показаться в 1980-е, когда мы видели советскую систему неприступным мощным бастионом. Однако не следует забывать, что борьба за власть продолжалась и после разгрома Врангеля.

Единством и однородностью антисоветское движение не отличалось: борьба на время сплачивала республиканцев и монархистов, сторонников социалистического развития не на большевистский лад и просто амбициозных политиков, готовых подстроиться к любой идеологии, лишь бы приблизиться к «престолу».

Не обошлось и без вмешательства французской и британской разведок. Недовольных новой властью на Руси насчитывалось немало – и в столицах, и в крестьянской среде, и в армии, и на мятежном флоте.

Портрет Николая Гумилева. Худ. М.В. Фармаковский. Париж. 1908 (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Гумилев метался. Иногда вел откровенные антисоветские разговоры:

«Ждать нечего. Ни переворота не будет, ни Термидора. Эти каторжники крепко захватили власть. Они опираются на две армии: красную и армию шпионов. И вторая гораздо многочисленнее первой. Я удивляюсь тем, кто составляет сейчас заговоры… Слепцы, они играют в руки провокации. Я не трус. Борьба моя стихия, но на работу в тайных организациях я теперь бы не пошел».

Этот эпизод – из воспоминаний Василия Немировича-Данченко, писателя, военного корреспондента и брата одного из основателей Художественного театра. Но ведь это скорее беллетристика, нежели свидетельство… А Гумилев не устранялся от борьбы, для него «священный бой» продолжался.

Таганцев не был безрассудным фанатиком, он рассчитывал на успех, верил в массовую поддержку восстания. И Гумилев, по некоторым свидетельствам, вел агитацию «в гуще народной». Важной фигурой в системе заговора был эмигрант Давид Гримм – сын известного архитектора, сам профессор права, занимавший заметный пост при Временном правительстве.

Предполагалось, что восстание начнется в Кронштадте в апреле 1921-го. Петроградские организации готовы были поддержать флотских. Налаживались связи с Москвой. Но авантюристов в Северной столице и ее окрестностях хватало и без Таганцева: уже в начале марта вспыхнули события, вошедшие в историю как Кронштадтский мятеж. Заговорщикам пришлось менять планы.

В этой истории переплелись романтические порывы, политические расчеты, провокации и легенды… Чекисту Якову Агранову, допрашивавшему Таганцева, удалось склонить подследственного к признательным показаниям. Он показал и на Гумилева:

«Поэт Гумилев после рассказа Германа [Николай Герман – офицер Финского генштаба, в мае 1921 года был убит при переходе финской границы. – А. З.] обращался к нему в конце ноября 1920 г. Гумилев утверждал, что с ним связана группа интеллигентов, которой он сможет распоряжаться и [которая] в случае выступления согласна выйти на улицу, но желал бы иметь в распоряжении для технических надобностей некоторую свободную наличность.Таковой у нас тогда не было. Мы решили тогда предварительно проверить надежность Гумилева, командировав к нему Шведова [Вячеслав Шведов – подполковник царской армии, был смертельно ранен в перестрелке с чекистами 3 августа 1921 года. – А. З.] для установления связей. <…> Шведов предложил ему помочь нам, если представится надобность в составлении прокламаций. Гумилев согласился, сказав, что оставляет за собой право отказываться от тем, не отвечающих его далеко не правым взглядам. Гумилев был близок к Совет. ориентации. Шведов мог успокоить, что мы не монархисты, а держимся за власть Сов. Не знаю, насколько [Гумилев] мог поверить этому утверждению. <…> Через несколько дней пал Кронштадт. Стороной я услыхал, что Гумилев весьма отходит далеко от контрреволюционных взглядов. Я к нему больше не обращался, как и Шведов и Герман, и поэтических прокламаций нам не пришлось ожидать».

Здесь Таганцев пытался выгородить поэта, не слишком обоснованно приписывая ему симпатии к Советам. Пытался использовать гибель Германа и Шведова. Однако следствие шло не только быстро, но и энергично.

На первом допросе Гумилев не признал своего участия в организации. Пыток и побоев к нему не применяли. Но когда ему предъявили показания Таганцева и других – не стал упорствовать. Дальнейшее он воспринял стоически, без колебаний – в духе его стихов:

Не спасешься от доли кровавой,Что земным предназначила твердь.Но молчи: несравненное право –Самому выбирать свою смерть.

В прессе прошло такое сообщение: «Гумилев Николай Степанович, 33 л., б. дворянин, филолог, поэт, член коллегии "Изд-во Всемирной литературы", беспартийный, б. офицер. Участник П. Б. О. [Петроградской боевой организации. – А. З.], активно содействовал составлению прокламаций к.-револ. содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности».

Кто вспоминал теперь Гумилева – непременно цитировал стихи, написанные им во Франции летом 1917-го…

И умру я не на постели,При нотариусе и враче,А в какой-нибудь дикой щели,Утонувшей в густом плюще…

Плющ оказался ни при чем, а дикая щель, к сожалению, сбылась. Остались легенды о хладнокровном, рыцарском поведении Гумилева перед расстрелом. Его имя с тех пор часто произносят рядом с именем Андре Шенье – французского поэта, казненного якобинцами.

После казни поэта некоторое время еще выходили его книги, появлялись даже посвящения Гумилеву. Мелькали в печати рецензии на «Огненный столп», продажа которого в книжных лавках началась в те дни, когда поэта уже допрашивали…

На сцене шла «Гондла» – драма Гумилева о встрече викингов с ирландскими монахами, о борьбе меча и слова Божия. Но через несколько лет печать попала под плотную опеку идеологов, и на долгий срок его стихи оказались под запретом.

Разве что в «Оптимистической трагедии» Всеволода Вишневского – в атмосфере кровавого противостояния большевиков и анархистов на флоте – звучали гумилевские «Капитаны»:

Или, бунт на борту обнаружив,Из-за пояса рвет пистолет,Так что сыпется золото с кружев,С розоватых брабантских манжет.

Стихи, в которых есть ощущение восторга на краю пропасти, в миг между победой и гибелью. Как писал, так и жил…

Арсений Замостьянов, кандидат филологических наук