Столыпин и Дума

Премьер-министр далеко не всегда был доволен работой депутатов. Впрочем, саму Государственную Думу Столыпин считал необходимым условием поступательного развития России.

Тронная речь Николая II во время открытия Первой Государственной Думы в Зимнем дворце. Худ. В.В. Поляков

Именно поэтому летом 1907 года председатель Совета министров Столыпин оказался на стороне тех, кто выступал за роспуск настроенной на войну с правительством Второй Думы и избрание парламента, готового к конструктивному сотрудничеству с исполнительной властью, а не ратовал за упразднение думской системы как таковой.

Привычка к сотрудничеству

Столыпин не сомневался в том, что в России в 1905–1906 годах установился конституционный режим, о чем не уставал напоминать в публичных и частных беседах.

В августе 1906 года он объяснял британскому журналисту: «В Англии судят с английской, то есть с парламентской точки зрения. Между тем нужно отличать парламентаризм от конституционализма. У нас есть только конституционализм, как и в Германии или даже в Американской республике». Спустя несколько месяцев, давая интервью другому английскому корреспонденту, премьер отмечал: «Законодательная власть должна быть строго отграничена от исполнительной. Не забудьте, что нынешний строй строго конституционный, а не "парламентарный"».

Главе правительства оставалось лишь сожалеть, что его видение ситуации заметно отличается от точки зрения царя. В ноябре 1907 года беседуя с курскими депутатами, Столыпин вновь повторял слова о конституционном правлении в России. Народные избранники, придерживавшиеся правомонархических взглядов, ему оппонировали: дескать, конституция в России была еще со времен царя Алексея Михайловича и его Земских соборов. Премьеру пришлось признать: «Вот и государь так понимает». Сам Столыпин понимал положение дел иначе и в соответствии с этим действовал.

По его мнению, эффективно функционировавшие представительные учреждения (в частности, Государственная Дума) являлись необходимым условием поступательного развития России. Чтобы они смогли полноценно «врасти» в политическую систему страны и приносили свои плоды, требовались годы совместной работы народных избранников и бюрократии, устоявшаяся привычка к сотрудничеству. Премьер рассчитывал, что в ходе долгого сосуществования должны были выработаться определенные правила игры, подлинная, неписаная конституция, которая определяла бы полномочия депутатов и правительства. «Сначала посадим, а там будущее покажет, суждено ли возрасти русскому народному представительству, подняться до высоты или расползтись вширь, а то и вовсе не найти почвы для своей жизни», – говорил он.

Впрочем, могло и так случиться, что со временем в России установился бы не только конституционализм, но и парламентаризм. В августе 1907 года, уже после роспуска Второй Думы, близкий к премьеру общественный и политический деятель граф Дмитрий Олсуфьев разъяснял точку зрения главы правительства одному из ярких представителей консервативной мысли Льву Тихомирову: «П.А. Столыпин высказал мнение, что законосовещательная или решающая роль зависит от реальной силы учреждения. Английский парламент по конституции не имеет никакого права, однако он – всё, а, наоборот, с парламентом решающим монархическая власть, если она сильна, может совсем не считаться. Значит, не в этом термине дело».

ЧТОБЫ ПРЕДСТАВИТЕЛЬНЫЕ УЧРЕЖДЕНИЯ СМОГЛИ ПОЛНОЦЕННО «ВРАСТИ» В ПОЛИТИЧЕСКУЮ СИСТЕМУ СТРАНЫ, ТРЕБОВАЛИСЬ ГОДЫ СОВМЕСТНОЙ РАБОТЫ НАРОДНЫХ ИЗБРАННИКОВ И БЮРОКРАТИИ

На торжественном приеме в Зимнем дворце по случаю открытия Первой Думы депутатов приветствовал оркестр лейб-гвардии Семеновского полка

«Я жду, чтобы она сгнила на корню»

Работа с депутатами требовала от премьера выдержки, терпения, такта. Характерно отношение Столыпина ко Второй Думе («Думе народного гнева», как ее часто называли), где фактически доминировали сторонники леворадикальных взглядов, отнюдь не склонные к диалогу с правительством. В ближайшем царском окружении поговаривали о необходимости ее роспуска еще за неделю до созыва. И Столыпин уже тогда понимал, с кем ему придется иметь дело.

В марте 1907 года он признался генералу Михаилу Батьянову: «Говоря тривиально, в Думе сидят такие личности, которым хочется дать в морду». Тем не менее и с этими депутатами Столыпин, вопреки мнению многих своих коллег, рассчитывал выстроить конструктивные взаимоотношения. В беседе с кадетом Василием Маклаковым премьер поделился таким своим наблюдением: «Поймите… обстоятельства ведь переменились и в другом отношении. Распустить Первую Думу было непросто; Трепов [дворцовый комендант в 1906 году, один из ближайших сотрудников императора. – К. С.] в глаза мне это называл "авантюрой". Сейчас же иным представляется "авантюрой" мое желание сохранить эту Думу. И я себя спрашиваю: есть ли шанс на успех? Есть ли вообще смысл над этим стараться?»

Для императора здесь вопросов не было. 29 марта (11 апреля) 1907 года он написал матери, вдовствующей императрице Марии Федоровне: «Нужно дать ей [Думе. – К. С.] договориться до глупости или до гадости и тогда – хлопнуть». Столыпин об этих настроениях, разумеется, знал и предостерегал председателя Второй Думы Федора Головина от возможных резких шагов его коллег. Но те – вольно или невольно – делали все, чтобы ускорить свой роспуск.

16 (29) апреля 1907 года депутат, член социал-демократической фракции Аршак Зурабов весьма резко высказался об армии, отметив ее успехи в подавлении революционного движения и беспомощность на фронтах Русско-японской войны. Возмущенные министры покинули думский зал. По воспоминаниям Федора Головина, государственный контролер Петр Шванебах на заседании правительства «кипятился и кричал, что сам факт наличия в составе Думы такого члена, который оскорбил армию, делает невозможным присутствие министров в Думе». С этой оценкой был согласен и сам император. Он удивлялся, почему Столыпин до сих пор не принес ему на подпись проект указа о роспуске Думы. По сути, после «зурабовского инцидента» ее разгон был предопределен. Запоздалые извинения Головина не могли исправить ситуации. Столыпин это чувствовал и объяснял недоброжелателям свою «медлительность» так: «Я жду, чтобы она [Дума. – К. С.] сгнила на корню».

Председатель Совета министров и министр внутренних дел Петр Столыпин в рабочем кабинете в Зимнем дворце (Фото предоставлено М. Золотаревым)

«ХОТЯ БЫ ЕЩЕ ОДНУ ДУМУ, КАК ТРЕТЬЮ, – ТОГДА БЫ ВОПРОС О НАРОДНОМ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВЕ БЫЛ БЫ РЕШЕН НАВСЕГДА»

Июньский роспуск

Теперь уже вопрос стоял не о спасении Второй Думы, а о спасении Думы как таковой. Многие полагали, что наступил удачный момент, чтобы отыграть ситуацию назад, вернуться к временам подлинного самодержавия, как будто бы и не было Манифеста 17 (30) октября 1905 года.

О необходимости временного упразднения Думы и установления диктатуры говорил и бывший премьер-министр Сергей Витте. Правда, политической погоды он тогда не делал. Однако влиятельные на тот момент фигуры готовили, пожалуй, еще более радикальные проекты, подразумевавшие упразднение законодательного представительства. Планировалось больше не созывать Думу, заменив ее областными земскими собраниями, которые не обладали бы законодательными полномочиями. В Петербурге оставался бы в таком случае лишь законосовещательный Государственный совет, который координировал бы деятельность местных совещаний. Тем самым конституционный эксперимент, начатый в 1906 году, фактически объявлялся завершенным.

Этот проект не был фантастическим. Его всерьез рассматривал царь, во многом (хотя и не во всем) с ним соглашался. Альтернативой такому проекту могло стать новое Положение о выборах, которое в итоге и было подписано 3 (16) июня 1907 года вместе с Манифестом о роспуске Думы.

Это был государственный переворот. Дума не смогла (да и не имела права) сменить правительство. В итоге правительство сменило Думу в надежде на будущее плодотворное сотрудничество с ее новым составом.

Отчасти столыпинский план сработал. Новая, Третья, Дума, где до поры до времени тон задавал «Союз 17 октября», не видела себя ни Учредительным собранием, ни русскими Генеральными Штатами. Она рассчитывала на взаимодействие с правительством, не шла намеренно на конфликт с министрами, но при этом отнюдь не планировала штамповать все их решения.

В определенном отношении руководителям ведомств стало даже сложнее, чем раньше. Дума, где первую скрипку играли деятели местного самоуправления (земства и городов), твердо стояла на своем и далеко не во всем была готова уступать правительству. Да и распустить такую Думу было уже труднее: правительство не могло игнорировать точку зрения представителей наиболее состоятельных и влиятельных слоев российского общества.

Долгая дорога в Думах

Дума и Государственный совет, несмотря на то что их нередко считают своего рода бутафорией самодержавия, в действительности определяли ритм и характер законотворческого процесса в стране. Показательно, что наиболее значимые предложения правительства долго ждали своей очереди именно в представительных учреждениях.

Например, это относится к проекту реформы местного суда. Он был внесен еще в Первую Думу, но за отведенные ей 72 дня так и не был рассмотрен. В марте 1907 года его внесли уже во Вторую Думу и передали в комиссию, которая к 10 мая (здесь все даты приводятся по старому стилю) подготовила по нему доклад. Однако обсуждение доклада было прервано роспуском народного представительства 3 июня 1907 года. Законопроект внесли в Думу в третий раз 1 ноября 1907-го, 27 января 1908-го он был оглашен на общем собрании и передан в комиссию по судебным реформам, которая работала над документом до 20 сентября 1909 года. С 30 октября 1909-го по 31 марта 1910-го проект реформы обсуждался на общем собрании и после исправлений в редакционной комиссии 28 мая 1910 года был передан в Государственный совет. С 29 октября 1910-го по 13 января 1912-го он обсуждался в особой комиссии. 16 марта 1912 года Государственный совет принял решение о создании согласительной комиссии для разрешения противоречий, возникших между законодательными учреждениями. Комиссия совещалась с 16 по 21 мая 1912 года. Наконец новая редакция законопроекта была одобрена и Думой, и Государственным советом, и 15 июня 1912 года ее подписал император. Проект стал законом через шесть лет после внесения в Думу.

Можно привести немало подобных примеров. Положение о поселковом управлении обсуждалось представительными учреждениями шесть лет, но так и не стало законом, поскольку в феврале 1913 года министр внутренних дел Николай Маклаков отозвал законопроект. Положение о волостном управлении обсуждалось в Думе четыре года, в Государственном совете – три года и в итоге было отклонено.

На принятие закона об образовании Холмской губернии понадобилось три года. Закон об обеспечении рабочих на случай болезни рассматривался четыре года, и столько же времени заняло утверждение Положения о страховании рабочих от несчастных случаев.

Депутаты разогнанной Первой Государственной Думы на Выборгском вокзале (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Третья Дума

Несправедливо считать Третью Думу «сервильной», «лакейской». Она не угождала правительству, а ставила ему условия, в том числе при разработке важнейших законопроектов.

Так случилось при обсуждении земской, судебной реформ и планировавшихся изменений в налоговом законодательстве. В думских комиссиях правительственные проекты были подвергнуты значительной редакторской правке, что меняло содержание самих инициатив. Министрам (в том числе и премьеру Столыпину) приходилось регулярно встречаться с депутатами, чтобы отстоять важные для правительства положения будущих законов. Кроме того, Дума утверждала бюджет, что ставило Совет министров в зависимость от народных избранников. Членам кабинета приходилось в Таврическом дворце отчитываться за свою работу, признавать за депутатами право вмешиваться в самые разные сферы деятельности учреждений.

Процесс принятия законов стал чрезвычайно трудоемким, он требовал немалых усилий со стороны правительства и его председателя. Впрочем, и публичные выступления министров, и их продолжительные переговоры с народными избранниками, и уступки депутатскому корпусу не гарантировали одобрения решения, необходимого исполнительной власти. Законотворческий процесс был не только долгим, но и непредсказуемым.

Казалось бы, все это позволяло усомниться в эффективности работы законодательных учреждений, поскольку именно они препятствовали проведению многих преобразований, тормозили их ход, выхолащивали содержание реформ. Но в глазах Столыпина Дума не теряла значения. В частных беседах, как впоследствии вспоминал лидер «Союза 17 октября» Александр Гучков, премьер говорил: «Хотя бы еще одну Думу, как Третью, – тогда бы вопрос о народном представительстве был бы решен навсегда». По мнению Столыпина, представительные учреждения способствовали столь важному диалогу власти и общества и тем самым упрочивали авторитет правительства и его мероприятий.

«Закон, прошедший все стадии естественного созревания, – заявлял он на заседании Государственной Думы 6 марта 1907 года, – является настолько усвоенным общественным самосознанием, все его частности настолько понятны народу, что рассмотрение, принятие или отклонение его является делом не столь сложным и задача правительственной защиты сильно упрощается». Наконец, именно благодаря законодательному представительству у Совета министров появилась хотя бы «тень власти», как любил говаривать Столыпин. Без Думы правительственный кабинет вновь оказался бы собранием царских приказчиков, как это было до 1905 года в случае с Комитетом министров.

Оратор с сильной волей

Столыпин был одним из тех немногих министров, кто весьма комфортно себя чувствовал на думской трибуне. Видный публицист и общественный деятель, депутат Второй Думы, член партии кадетов (а следовательно, представитель оппозиции) Петр Струве признавал его лучшим парламентским оратором России.

Петр Струве – видный публицист и общественный деятель, депутат Второй Думы, член партии кадетов (Фото предоставлено М. Золотаревым)

«Надо было слышать, как он произносил заранее приготовленные для него речи. Никогда наизусть. Читал по тетради. Но так, как будто импровизировал. С нужными паузами, с ярким выделением отдельных слов и выражений. А главное – с необыкновенным подъемом и темпераментом. Со свойственным ему каким-то особым придыханием, которое производило впечатление затаенного внутреннего волнения. Речи его всегда захватывали слушателей, вызывая у одних восторг, у других злобное раздражение. Равнодушным они не оставляли никого. А его блестящие реплики, тут же импровизированные ответы, производившие еще большее впечатление, чем самые речи!» – вспоминал позже Павел Менделеев, в те годы сотрудник канцелярии Совета министров.

С такой оценкой были согласны многие – даже те, кто не сочувствовал деятельности премьер-министра. Федор Головин, член партии кадетов, писал: «Первое выступление Столыпина убедило меня в том, что это не только хороший оратор, но это человек с темпераментом и сильной волей. Перед Думой выступил политический деятель, способный мужественно и ловко бороться с врагом, стойко отстаивать свое положение и свои взгляды, не останавливаться перед самыми решительными действиями ради достижения победы».

Конечно, речи премьера, занимавшего также пост министра внутренних дел, – плод усилий многих людей, и прежде всего сотрудников вверенного ему министерства. «Департаменты и канцелярии досконально изучали предмет, составляли из кипы документов доклады, проверяли всевозможные данные, цитировали законодательства свои и иностранные и, наконец, представляли министру самые существенные выжимки из этого богатейшего материала. Не раз Столыпин требовал дополнительных сведений; всегда это бывало срочно, часто поздно ночью; вызывали в департамент даже под утро», – вспоминал сотрудник Департамента общих дел МВД Сергей Палеолог. Так или иначе, все это оттеняет один немаловажный факт: Столыпин относился к Думе с чрезвычайной серьезностью.

«Всем мерещились зеленеющие луга и нивы»

Недостатки и несовершенства первых созывов Государственной Думы были настолько очевидны, что бросались в глаза каждому неангажированному наблюдателю.

Законопроекты утверждались на общем собрании Государственной Думы (то есть, как сейчас бы сказали, на пленарных заседаниях). Обычно думская сессия начиналась в октябре, к этому времени депутаты только съезжались в столицу. Из-за отсутствия кворума проводить законопроекты зачастую было непросто. Кроме того, народные избранники, только что вернувшиеся из провинции, не были склонны обсуждать многочисленные «закончики», представленные их вниманию. Они вносили запросы в правительство, посвященные жизни родного края, обсуждали политически актуальные сюжеты. А уже в декабре депутаты с нетерпением ожидали начала рождественских каникул. Праздники они предпочитали проводить дома, в Петербург возвращались во второй половине января. И вот тогда в Думу вносился проект бюджета, обсуждение которого занимало немалую часть времени депутатов – чаще всего несколько месяцев.

Сергей Тимашев, в 1909–1915 годах занимавший пост министра торговли и промышленности, оставил интересные воспоминания о работе Думы: «К весенней сессии пленум загромождался грудами законопроектов, и тогда начиналось не столько обсуждение, а скорее штемпелевание заключений комиссий, за исключением некоторых вопросов, на которых члены Думы останавливали внимание своих собратьев по соображениям политическим, ввиду особых спорных интересов или какой-нибудь личной подкладки. Все остальное происходило при полном равнодушии и невнимательности аудитории, в опустевшем зале, среди шумных посторонних разговоров немногочисленных депутатов. Если по таким делам дерзали выступать ораторы, их встречали враждебно, прерывали криками: "Довольно!". Всем мерещились зеленеющие луга и нивы, всех манило на деревенский простор, всем хотелось отдохнуть после продолжительного томления в бесчисленных, подчас невыносимо скучных, заседаниях.

В такой обстановке заключительного периода сессии возможны были самые удивительные неожиданности. Не успели проголосовать один законопроект, как появляется на трибуне другой докладчик, который невнятным голосом, среди общего шума и оглушительных звонков председателя старается объяснить сущность следующего проекта. После него вбегает на трибуну кто-либо из членов Думы, вносит поправку или высказывает пожелание, часто весьма неопределенное, мало идущее к делу. Докладчик – иногда по малому знакомству с предметом (нередко докладчиком в последнюю минуту являлось случайное лицо, за неприбытием официального докладчика), иногда с целью не затягивать прения – не возражает. Предложение ставится на голосование – при этом несогласные встают. Так как делом никто не интересуется, даже не знают, какой законопроект обсуждается и какое предложение голосуется, то все сидят – в результате предложение считается принятым».

Царским министрам приходилось приноравливаться к стилю, ритму работы Думы, члены которой были лишены всякого политического и чаще всего законотворческого опыта. Кроме того, по словам Тимашева, «необыкновенно тяжеловесен был аппарат думских комиссий, конкурировавших в этом отношении с устаревшими бюрократическими учреждениями».

Заседания комиссий редко начинались в назначенное время: собравшимся, включая министров, приходилось ждать кворума. Иногда за отсутствием кворума заседания и вовсе отменялись. Сам ход обсуждения законопроекта мог удивить постороннего наблюдателя. Из всей комиссии обычно лишь двое или трое депутатов были знакомы с текстом законопроекта, что, впрочем, не мешало остальным вносить поправки во внесенный правительством документ. При этом состав собрания постоянно менялся. Мало кто мог высидеть все заседание с начала до конца. Нередко так случалось, что кворум отсутствовал к моменту голосования. Тогда нерадивых депутатов принимались искать в кулуарах, буфете или саду Таврического дворца. Многое зависело от того, кто отправился на поиски. «Если на поиски шли сторонники законопроекта, которые приводили своих единомышленников, то дело проходило благополучно, – вспоминал Тимашев. – В противном случае законопроект отклонялся или в него вводились нежелательные поправки». Так думские комиссии принимали решения, которые имели определяющее значение для прохождения законопроектов.

Часто правительственные инициативы утверждались в последний месяц весенней сессии, когда депутатов в Таврическом дворце было меньше обычного, а присутствовавших преимущественно занимали мысли о возвращении в родные пенаты. Вот свидетельство фактического начальника думской канцелярии Якова Глинки: «Все министры пишут письма с просьбою ускорить рассмотрение внесенных ими законопроектов. Несмотря на то что сессия прерывается не по воле депутатов, а потому, казалось бы, следовало идти нормальным путем, все стараются исполнить желание правительства. На повестку заседания ставятся 100 законов, а в последний день пропущено 120. Что это было за заседание, нельзя себе представить. Три закона проходили в 1½ минуты. Ни докладчики, ни сам председательствующий не знали, что они голосуют, и, когда возбуждался кем-либо какой вопрос, они отвечали: "Там разберутся"».

Из Таврического дворца законопроект отправлялся в Государственный совет. По мнению Тимашева, «техника работы в Совете, с его старыми традициями и образцовой канцелярией, была поставлена неизмеримо выше, чем в Думе». Члены Государственного совета были куда более дисциплинированными: в большинстве своем они не опаздывали на заседания комиссий, редко уходили до их окончания, были знакомы с текстом обсуждаемого законопроекта. Но тут инициативу правительства подстерегала другая опасность: «По сравнению с Думой верхняя палата впадала в другую крайность. Слишком тщательная отшлифовка каждой статьи проекта нередко задерживала его на очень продолжительное время». Точно так же принятие важнейших правительственных инициатив тормозилось и на общих собраниях Совета.

Кирилл Соловьев, доктор исторических наук

ЧТО ПОЧИТАТЬ?

ДЁМИН В.А. Государственная Дума России (1906–1917): механизм функционирования. М., 1996

СОЛОВЬЕВ К.А. Законодательная и исполнительная власть в России: механизмы взаимодействия (1906–1914). М., 2011