Не служить, а совершать служение

Сегодня мы вспоминаем выдающегося русского театрального режиссёра Георгия Товстоногова, провозгласившего, что без «добровольной диктатуры» не может быть настоящего Театра.

Георгий Александрович Товстоногов (1915–1989) (фото: Юрий Белинский / Фотохроника ТАСС)

Георгий Товстоногов по праву считается создателем одного из лучших советских театров: он собрал под крышей знаменитого БДТ — Ленинградского Большого драматического, носившего тогда имя Максима Горького, а ныне носящего имя самого мэтра, — поистине коллекционную труппу.

В судьбе театра изначально заложено нечто драматическое: даже самая долгая жизнь спектаклей когда-то завершается; даже запечатлённые на плёнку, они не в состоянии передать атмосферы зрительного зала, от которой театральное действо неотделимо… И остаётся только принимать на веру слова свидетелей происходившего чуда, названного в мемуарных книгах и театроведческих монографиях «легендой».

Выдающийся историк театра и критик Константин Рудницкий писал: «Связующая, собирательная энергия искусства Товстоногова сомнению не подлежит. <…> Но неоспоримо ведь и другое: в искусстве Товстоногова отчётливо проступают и год от года накапливаются признаки совершенно самобытного дарования, характерные черты большого сценического стиля, отмеченного печатью мощной и оригинальной личности художника. За внешней переменчивостью манеры и несхожестью отдельных спектаклей угадывается упрямое постоянство движения, уводящего далеко от великих учителей и в сторону от самых прославленных современников. За мобильностью очертаний конкретных работ чувствуется нечто неуклонно товстоноговское, никого не повторяющее, ни с чем не совпадающее. <…> Всё, что Товстоногов делает, совершается обдуманно, дальновидно. Семь раз отмеряется, один раз отрезается».

Между Тифлисом и Петроградом

Начало жизни Георгия Александровича окутано тайной: в разных источниках указываются разные даты рождения (1913 и 1915 годы), местом рождения называются Петербург и Тифлис. Да и с фамилией существует некая загадка. Сестра Георгия Товстоногова Натела рассказывала мне, что в момент, когда семья перебиралась из Петрограда в Тифлис и необходимо было поменять паспорта, их мать Тамара Григорьевна Папиташвили воспользовалась ситуацией: ей, женщине крупной, полной, совсем не хотелось носить фамилию мужа — Толстоногова, вот и заменила она всего одну букву…

Тифлис. Здесь прошли детство и молодые годы Георгия Товстоногова

Первый интерес к театру, первое погружение в его атмосферу — всё это произошло в Тифлисе. В 1927 году стараниями режиссёра Николая Маршака и артиста Константина Шах-Азизова там был создан Первый русский детский театр Закавказья, куда 12-летний Гога Товстоногов попал однажды — и уже навсегда. В стенах театра его интересовало всё без исключения: как работают со светом и звуком, как придумывают и выполняют декорации, как происходит работа артиста над образом, как собирается в целое спектакль?

Уже с первых шагов стало ясно, что юный начинающий артист стремится к режиссуре. Тем более что насыщенной и яркой была театральная жизнь Тифлиса 1920-х годов: спектакли Котэ Марджанишвили, Сандро Ахметели вызывали бурную полемику, в которой принимали участие отнюдь не только критики и режиссёры, но и зрители. И на сцене Тифлисского ТЮЗа (как вскоре стал называться Первый русский детский театр Закавказья) появился первый спектакль молодого режиссёра — водевиль «Предложение» Антона Чехова, который прошёл с успехом. 

«Дни Турбиных»

Судьба не оставила выбора: в 1933 году Георгий Товстоногов отправился в Москву и поступил в ГИТИС на курс выдающихся режиссёров Андрея Лобанова и Алексея Попова. Владимир Немирович-Данченко очень высоко ценил этих людей как режиссёров, но совсем не меньше и как педагогов, отмечая в них такое ценнейшее качество, как чувство театра — умение бережно соединять жизненную достоверность с театральностью. Много лет спустя, вспоминая о Лобанове, Товстоногов напишет, что тот отличался «поразительной логикой анализа пьесы, логикой хирурга».

Эти слова в полной мере можно отнести и к самому Георгию Александровичу, не только прочитав стенограммы репетиций, но и вспоминая его спектакли разных лет, среди которых были более и менее громкие, но уровень мастерства, глубина анализа неизменно оставались недосягаемо высокими…

Приехав в Москву из Тифлиса, молодой человек мгновенно попал словно за горизонт: бурные полемики между театрами в родном городе, восприятие спектаклей выдающихся грузинских режиссёров — всё это отступило на задний план по сравнению с разнообразием, невероятным богатством столичных театров и, конечно, с главным впечатлением, вернее, даже потрясением — от Московского Художественного театра. Первый спектакль, который Товстоногов увидел на этой сцене, казавшейся ему издалека скорее пережившей свою славу, уже несколько замшелой, был «Дни Турбиных». За годы, проведённые в столице, он посмотрел его 11 раз, и это притом, что неустанно посещал едва ли не все театры, существовавшие в Москве в то время. Нужны ли какие-то комментарии?.. 

Новый самобытный мастер

Тем временем жизнь брала своё: в 1937 году отец Товстоногова был арестован, а Георгий Александрович отчислен с пятого курса как сын «врага народа», и только фраза Иосифа Сталина о том, что «сын за отца не отвечает», помогла ему восстановиться в институте. Свой дипломный спектакль — «Дети Ванюшина» по пьесе Сергея Найдёнова — он ставил в Театре русской драмы имени А.С. Грибоедова в Тбилиси (как теперь называли Тифлис). В город детства он и вернулся после окончания ГИТИСа: выпустил несколько спектаклей в ТЮЗе, в Театре русской драмы, начал преподавать в театральном институте.

Однако неизбежно должен был наступить — и наступил — момент, когда Товстоногову оказалось тесно в родном городе. Причин, скорее всего, было немало: в воспоминаниях разных людей содержатся глухие намёки на конфликт со всемогущим ректором театрального института и замечательным артистом Акакием Хоравой «на личной почве»; в рецензиях на спектакли Товстоногова появились раздражающие нотки неудовлетворения тем, что он делает, но всё это представляется отнюдь не главным. Главным было отсутствие воздуха, простора, которые он ощутил в годы учёбы в Москве.

Набережная реки Фонтанки, 65. Это здание хорошо знакомо не только петербургским театралам. Чтобы увидеть постановки Товстоногова, люди специально приезжали в Ленинград и буквально штурмом брали БДТ (фото: Рудольф Кучеров / РИА «Новости»)

Однако и здесь всё складывалось совсем не радужно. Сначала Товстоногов принял предложение возглавить Московский гастрольный реалистический театр, затем был приглашён на постановку повести молодой журналистки Ирины Ирошниковой «Где-то в Сибири» в Центральный детский театр. И, пожалуй, не будет преувеличением сказать, что именно с этого спектакля и начался стремительный взлёт режиссёра на вершины славы. ЦДТ предложил Георгию Александровичу ещё одну постановку, по пьесе «Тайна вечной ночи» Игоря Луковского, а параллельно он стал работать над спектаклем «Где-то в Сибири» в Ленинградском театре Ленинского комсомола и вскоре возглавил этот коллектив.

Можно было бы достаточно подробно рассказать о периоде творчества Товстоногова до его прихода в БДТ имени М. Горького, потому что первые же его спектакли на сцене Театра Ленинского комсомола утвердили зрителей и критиков в мысли, что в городе на Неве появился крупный, самобытный мастер. Можно было бы вспомнить о постановках Товстоногова и в других ленинградских театрах, в частности, о значительном успехе «Оптимистической трагедии» Всеволода Вишневского в Театре драмы имени А.С. Пушкина. Но главным делом всей его жизни стало именно служение в Большом драматическом, порог которого он впервые переступил в 1956 году, в момент, когда театр переживал очень трудные времена.

«Я несъедобен!»  

Он пришёл в Большой драматический не просто очередным новым руководителем. К тому времени Товстоногова уже дважды удостоили Государственной премии СССР и в том же 1956 году звания народного артиста РСФСР.

Нельзя сказать, что труппа, привыкшая к частой смене главных режиссёров, отравленная закулисной атмосферой интриг и во многом равнодушием к своим спектаклям, приняла нового главного с распростёртыми объятиями. Давно уже стали легендой слова Георгия Александровича на первой встрече с артистами: «Я несъедобен! Запомните это: несъедобен!» А попыток если не съесть, то хотя бы жестоко укусить предпринималось немало.

Побеждать эти «чувства недобрые» лаской, лестью, пряником Товстоногов считал ниже собственного достоинства, веря в то, что любая победа режиссёра может быть связана лишь с одним — неустанной работой, которую рано или поздно все ощутят общим делом.

Произошло не всё и не сразу, но первые же спектакли — «Шестой этаж» Альфреда Жери, «Безымянная звезда» Михаила Себастьяна, «Когда цветёт акация» Николая Винникова — своим широким разнообразием, сменой атмосферы всякий раз на сцене и в зрительном зале привлекли публику, понявшую, что от Товстоногова в каждом спектакле она получает что-то новое, неожиданное. И начался взлёт. Тот самый невероятный, стремительный, какой-то поистине космический взлёт, который через самое короткое время заставил сначала москвичей, а потом и театралов других городов садиться в поезд, чтобы ехать в Ленинград на один день, штурмовать двери театра, чтобы хоть стоя, с балкона увидеть это чудо. Чудо великого русского психологического театра, основанного на прочном фундаменте лучших традиций, пропущенных через ярчайшую личность выдающегося режиссёра…

Здесь нельзя не вспомнить одно имя — Юрия Рыбакова, замечательного театроведа, критика, возглавлявшего очень дорогой некогда для самого широкого читательского круга журнал «Театр», близкого друга Георгия Товстоногова. У Рыбакова была любимая игра: он предлагал своим собеседникам назвать десять бесспорно гениальных спектаклей, которые им довелось увидеть в жизни. Насколько мне известно, до того, чтобы все десять оказались спектаклями Товстоногова, никогда не доходило, но первые четыре-пять мест неизменно оставались именно за ними. И Юрий Сергеевич разводил руками: «Пожалуй, так оно и есть…»

«Он чурался политики сознательно»

Первым из по-настоящему громких стал спектакль «Лиса и виноград» по пьесе бразильского драматурга Гильерме Фигейредо. Он явился своеобразным и очень мощным символом «оттепели», которая была слишком коротка. За словами драматурга отчётливо просвечивала родная, привычная до оскомины реальность с необходимостью умолчаний, с ощущением фатальной несвободы человека, с неизбежностью осознания того, что «независимость непременно влечёт за собой одиночество» (как писала критик Марианна Строева), но и того, что рискнуть, решиться на этот шаг всё же стоит…

Сцена из спектакля «Лиса и виноград» по пьесе бразильского драматурга Гильерме Фигейредо — одного из самых легендарных в истории БДТ. В роли Эзопа — Виталий Полицеймако, Клеи — Нина Ольхина (репродукция фотографии / РИА «Новости»)

В каком-то смысле именно пьеса «Лиса и виноград» (вскоре исчезнувшая из репертуара театра, но запечатлённая в телевизионном фильме-спектакле, снятом Товстоноговым совместно с Юрием Музыкантом в 1960 году) стала путеводной звездой главного режиссёра БДТ. Обозначенные в ней темы явились основополагающими для всего его творческого пути.

Во времена, когда наше общество жило, по выражению Александра Герцена, «с платком во рту», Георгий Александрович по мере возможностей (а их было слишком мало) противостоял умолчаниям — порой такими жизненно необходимыми намёками, порой идя на сознательные уступки власти ради продолжения существования театра. Тем не менее в каждом из лучших спектаклей Товстоногова, вошедших в сокровищницу театрального искусства ХХ века, звучала нота глухого протеста против несвободы, косности, равнодушия. 

Ещё во времена Тифлисского ТЮЗа старшие товарищи Товстоногова — Маршак и Шах-Азизов — отмечали чрезвычайную наблюдательность подростка и его стремление к обобщению. С годами и десятилетиями эти его свойства умножились, сыграв огромную роль в формировании режиссёрского почерка Георгия Александровича. Он чутко слышал порывы и веяния ветра эпохи и всегда соотносил реальность с художественной правдой. Потому и репертуар Большого драматического состоял из названий, которые были не сиюминутными, преходящими, а вечными в самом глубоком понимании.

Юрий Рыбаков очень точно писал о Товстоногове: «Он и его единомышленники — режиссёры, драматурги, критики — в чрезвычайно неблагоприятных, подчас попросту враждебных обстоятельствах, в накалённой ненавистью ко всякому, даже малейшему инакомыслию обстановке добивались художественных результатов мирового масштаба и сохранили достоинство театрального искусства. История отвела Товстоногову это, а не иное время. Он не избежал и не мог избежать его влияния. <…> Он чурался политики сознательно, борьбы не искал, хотя изредка подписывал письма в защиту гонимых. В партии не состоял, но честно ставил спектакли ко многим юбилейным датам. Его отношение к советской истории было сложным, менялось со временем. <…> Циником он не был, точно знал, что цинизм убивает творчество на корню. Он обладал невероятно обострённым чувством зала, духовных запросов и потребностей зрителей. Неколебимо верил в истины психологического театра и знал, что главное в сценическом искусстве — человек».

В этих словах наиболее точно сформулирована мощь личностной и профессиональной особенности Георгия Товстоногова. Её нельзя анализировать «по частям», разобрать на отдельные «детали» — можно и необходимо лишь проследить его творческий путь по поставленным им спектаклям.

Овация длиною в полчаса

Роль князя Мышкина для актёра БДТ Иннокентия Смоктуновского стала началом блестящей творческой карьеры (фото: Максим Блохин / Фотохроника ТАСС)

31 декабря 1957 года состоялась премьера спектакля «Идиот» по великому роману Фёдора Достоевского. Иннокентий Смоктуновский, проснувшийся на следующее утро знаменитым, вспоминал, что аплодисменты после спектакля длились 32 минуты. Вскоре после премьеры известный учёный-филолог Наум Берковский написал слова, оказавшиеся пророческими: «Спектакль этот уже сейчас есть история, хотя и не пройденная ещё. Думаем, его будут называть и помнить, пусть он даже исчезнет из репертуара театра, где он был поставлен. В полках числятся воины, давно ушедшие из жизни, а их по-прежнему называют на перекличке, как если бы они и не собирались выбывать. Так и этот спектакль».

Именно с него, увиденного в детском возрасте по причине того, что ребёнка не с кем было оставить дома, началась моя неосознанная, непонятная мне самой тяга в этот театр и — к Достоевскому. Я тогда мало что поняла в сложнейших коллизиях романа, но до сей поры отчётливо помню театральный образ, вошедший в кровь, нервы, душу. И, когда вспоминаю о нём, с расстояния десятилетий осознаю подлинное величие театра Товстоногова.

Невозможно в рамках статьи перечислить все вершины творчества Георгия Товстоногова, да и вряд ли нынешние молодые люди примут на веру рассказ о спектаклях. Неблагодарное это дело — описывать театральные постановки. Спектакли надо видеть, чтобы пережить, ведь без переживания, полного включения в происходящее на сцене их нельзя оценить.

Тот театр, который исповедовал и проповедовал Георгий Александрович и режиссёры его поколения, ушёл почти безвозвратно, лишь лёгким эхом доносясь до нас сегодня. Увидеть в наши дни на экранах телевизоров можно чаще всего два спектакля БДТ: весёлую, изысканную комедию «Ханума» Авксентия Цагарели и «Мещан» Максима Горького.

В «Хануме» никого не оставят равнодушным пластические интермедии и блистательная игра Людмилы Макаровой и Валентины Ковель, Марии Призван-Соколовой и Всеволода Кузнецова, Вадима Медведева и Николая Трофимова, Владислава Стржельчика и Геннадия Богачёва. Фейерверк их ярчайшей театральности, юмора, виртуозного мастерства словно переливается к нам через экран, заставляя вновь и вновь следить за хитрыми перипетиями сюжета комедии.

Сцена из спектакля «Мещане». Максим Горький, чьё имя носил Ленинградский Большой драматический театр, был одним из любимых драматургов Георгия Товстоногова (фото: Александр Градштейн / РИА «Новости»)

Вторым шедевром по праву стал фильм-спектакль «Мещане» со своим на все времена громко звучащим судом над людьми, проживающими жизнь нелепо и страшно. Даже всего один из выразительнейших эпизодов, когда Татьяна (неповторимая Эмма Попова) с распущенными волосами и сползающей с плеча шалью хлопает в ладони, гонясь за докучливой молью, может и сегодня привести в оцепенение ощущением пустоты и бессмысленности существования…

К сожалению, многие постановки Товстоногова доходят до нас лишь в отрывках — в разного рода телевизионных передачах, посвящённых Георгию Александровичу и его прославленному Большому драматическому театру. Это гениальные «Пять вечеров» Александра Володина, «Божественная комедия» Исидора Штока, «История лошади» по повести «Холстомер» Льва Толстого, «Три сестры» Антона Чехова, «Горе от ума» Александра Грибоедова, «Ревизор» Николая Гоголя, «Тихий Дон» по роману Михаила Шолохова, «Король Генрих IV» Уильяма Шекспира, «Три мешка сорной пшеницы» по повести Владимира Тендрякова, «На всякого мудреца довольно простоты» Александра Островского, «Смерть Тарелкина» по мотивам комедии Александра Сухово-Кобылина… Рассказ об этих и неназванных спектаклях, будь он подробным и обстоятельным, составил бы книгу. Но… народная мудрость справедливо гласит: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать».

Георгий Товстоногов на репетиции спектакля «Мачеха Саманишвили» по одноимённой повести Давида Клдиашвили (фото: Юрий Белинский / Фотохроника ТАСС)

Искренне жаль тех, кто родился слишком поздно, чтобы увидеть. Хотя это и для них, сегодняшних молодых режиссёров и зрителей, звучат слова Товстоногова: «Внешне жизнь режиссёра протекает так же, как и у всех людей. Но подлинная, настоящая его жизнь, незаметная для окружающих, вся занята только театром. Режиссёр всё видит, слышит, чувствует под углом своей профессии. Ему и сны снятся не такие, как всем прочим людям. Если нет одержимости — не надо заниматься режиссурой. У подлинного таланта есть потребность отдать его людям, не требуя награды. В театре надо не служить, а совершать служение…»

«На дне»

Последней работой Георгия Александровича в БДТ стала постановка пьесы любимого им Максима Горького «На дне». Вновь, как и прежде, совпадение со временем было прозорливо подмечено режиссёром: шёл 1987 год, когда, по мнению не одного только Товстоногова, необходимо было вернуть и утвердить мысль о том, что самой главной ценностью жизни является человек, и потому особенно важно, как распорядится он своим интеллектом и эмоциями.

Реакция на спектакль была неоднозначной: к концу 1980-х стало «хорошим тоном» противопоставлять творчество Георгия Товстоногова и Льва Додина, в городе на Неве появилось значительное количество молодых и интересных режиссёров, нашлись критики, не просто намекавшие, но и открыто заявлявшие о том, что прославленному мэтру пришло время уступить своё место. Однако, как верно отметила театровед Елена Горфункель, «полагая, что "На дне" — главное произведение Горького, Товстоногов поставил его как главное своё произведение», в котором отчётливо прозвучала «свобода последнего высказывания».

Этот спектакль был выстроен в духе всего его творчества, он стал своеобразным подведением итогов жизни, самим режиссёром воспринятой как звено непрерывающейся цепочки культурных традиций, а потому поражал объёмом философского и культурного кода. Не столько «дно» жизни исследовал Товстоногов в своём спектакле, сколько «дно» человеческой души.

23 мая 1989 года в 18 ч. 30 мин. Георгий Товстоногов скончался за рулём своей машины по пути к дому, у Марсова поля, на повороте на Кировский мост. Словно сама судьба остановила его у того места, о котором режиссёр говорил: «Когда я вижу это небо, эти краски, всю панораму набережной и дворцов, я счастлив, что живу в этом городе…»

Кончилась эпоха. Великая эпоха русского психологического театра, напоминающая о себе теперь лишь отдельными редкими всполохами.

Сестра Георгия Товстоногова Натела Александровна на открытии памятника режиссёру в Санкт-Петербурге. 7 октября 2010 года (фото: Леся Полякова / РИА «Новости»)

В одном из последних интервью Георгий Товстоногов произнёс слова, которые всё чаще вспоминаются сегодня: «Свобода без моральных тормозов — это гибель нации».

Театровед и критик Анатолий Смелянский писал после похорон режиссёра: он «зажёг воздух нашего искусства и держал этот воздух зажжённым больше тридцати лет». Метафора не просто красивая, но глубокая, ведь и после того, как пламя свечи гаснет, в воздухе надолго остаётся аромат, и, кажется, бесследно он не исчезает никогда.