Мыслимое дело

Действительно ли Просвещение идеологически подготовило Французскую революцию или же все было наоборот: революционеры, нуждаясь в моральной легитимации, поставили себе на службу Просвещение?

Двухсотлетний юбилей Великой французской революции, отмечавшийся в 1989 году, прошел в тени более актуальных событий – перестройки в СССР и «бархатных революций» в Восточной Европе. Тем не менее юбилейная дискуссия о 1789-м имела место, ведь значение этой Революции для мировой истории столь огромно, что каждое новое поколение исследователей старается внести вклад в ее изучение. Французский историк Роже Шартье в своей книге, впервые увидевшей свет в 1990 году, сфокусировался не на причинах или движущих силах Революции, а на ее культурных истоках, то есть тех условиях, которые сделали ее возможной. «Возможной же она стала потому, что стала мыслимой». По сути, речь идет о связи между Просвещением и Революцией: действительно ли первое идеологически подготовило вторую, как мы привыкли думать, или все сложнее? Шартье считает, что ответ не так прост, как кажется. Вероятно, все было наоборот: Революция, нуждаясь в идеологической легитимации, поставила себе на службу Просвещение, приписав его деятелям собственные цели и ценности, назвав их своими предтечами и провозвестниками.

Для этого революционерам «пришлось осуществить строгий отбор литературного и философского наследия и привести совершенно различные мнения и позиции к общему знаменателю». В реальном Просвещении соседствовали реформаторы и утописты, умеренные и радикалы, монархисты и республиканцы. Вместо этого многообразия и сумбура была искусно сконструирована совершенно другая картина. Просвещение предстало в глазах потомков как «свод однородных, всеобщих, неизменных идей и твердых убеждений». Как же так вышло? Причина в том, что усилиями деятелей Революции был создан «пантеон» мыслителей и написана «родословная» Революции, для чего были пущены в ход все доступные тогда методы культурно-информационной борьбы: речи, праздники и рисунки. Это получилось не сразу, ведь всякая из враждующих революционных партий имела свое видение мира и свой образ Просвещения, призванный подвести под него базу. Но почему же все-таки нельзя считать Просвещение подготовкой к Революции?

Шартье называет натяжкой «выводить поступки и политические воззрения из мнений, мнения – из круга чтения, а понимание текстов – из самих текстов». Считается, что поток обличительных текстов, порожденных Просвещением, подорвал легитимность Старого порядка и побудил французов к свержению режима. Тексты эти, однако, не только сами по себе крайне разнообразны и противоречивы, но, что важнее, чаще всего дают возможность для множества интерпретаций. Истолкование смысла подпольной литературы зависит и от того, что вкладывают в свои произведения авторы, и от ожиданий и запросов их аудитории. Отход французов от почитания монархии и Старого порядка в целом, считает историк, это не результат широкого распространения «философических книг», а, наоборот, условие и залог их популярности. Жизнь общества и его запросы уже серьезно изменились к тому моменту, как деятели Просвещения «пошли в народ». Если бы этого не случилось, ни на какую популярность их смутные и путаные писания претендовать бы не могли. «Война памфлетов», разразившаяся за полтора десятилетия до Революции, упала на хорошо унавоженную почву: процесс десакрализации монархии и всего с ней связанного Шартье скрупулезно прослеживает вплоть до начала XVIII века.

Конфликт между французской монархией и влиятельным католическим движением янсенистов, проповедовавшим строгие моральные ориентиры, в свое время побудил короля провести четкое размежевание между государственными интересами и моральным суждением. Первые были признаны единственным критерием правильности действий государя, мораль же оттеснена в область приватного. Сначала это помогло королю диктовать свою волю, вопреки мнению религиозных авторитетов. Но когда кризис в стране стал очевидным, критерий соответствия действий короны государственным интересам обратился уже против монархии! Вот тут-то и разразилась «война памфлетов», в конечном счете дискредитировавшая монархию. И эта война стала возможной благодаря долговременному (он занял почти полтора века) процессу развития «литературного поля» страны. Литература при поддержке короля и его приближенных постепенно превратилась во влиятельный общественный институт. Сформировался рынок независимых суждений, и «общественное мнение в конце концов стало более могущественным, чем сам государь».

Парадоксальным образом изменения в культуре, подготовившие революционный перелом, связаны не с упадком монархии, а, наоборот, с ее могуществом. И Просвещение, и Революция не более чем элементы общего исторического процесса – распада традиционного и становления современного общества. В этом процессе выдающуюся роль сыграли и абсолютная монархия (Старый порядок), резко усилившая центральную государственную власть в противовес местным деспотам, и Революция, освободившая нацию от покорности династии и религии. Монархия объединила страну и создала ту арену, на которой позже развернутся битвы за волю нации, и сделала возможным появление такого языка, на котором будут обсуждаться общественные проблемы и формулироваться революционные программы. Просвещение было не более чем непреднамеренным последствием развития французского абсолютизма, когда уверенная в себе династия и высшая аристократия допустили расцвет литературы и появление поля независимых суждений, которые со временем подорвали их собственную легитимность.

Чтение трагедии Вольтера «Китайский сирота» в салоне г-жи Жофрен. Худ. А. Ш. Г. Лемонье. 1812 год

В реальном Просвещении соседствовали реформаторы и утописты, умеренные и радикалы, монархисты и республиканцы, но в глазах потомков оно предстало как свод однородных и неизменных идей

Шартье Р. Культурные истоки Французской революции. М., 2001