Кисть и штык Василия Верещагина

Никто до него с такой точностью и силой не показывал кровавые будни сражений. А он еще и успел поучаствовать едва ли не во всех крупных войнах своего времени.

Прапорщик ластовых экипажей

В патриархальной семье предводителя череповецкого дворянства родилось 11 детей. Они росли в небольшом двухэтажном доме на живописном слиянии рек Ягорбы и Шексны, и все мальчишки из рода Верещагиных не видели другого предназначения, кроме военной службы.

Альма-матер будущего художника, появившегося на свет 14 октября 1842 года, – Александровский кадетский корпус для малолетних – располагалась в Царском Селе по соседству с пушкинским Лицеем. Там он учился с восьми лет и не только пристрастился к рисованию, но хорошо показал себя в дисциплинах, которым обучали юных воспитанников, и мог выбирать, в каком военном учебном заведении продолжить образование. Он предпочел Морской кадетский корпус. В своем выпуске Верещагин стал первым и по гренадерскому росту, и по успеваемости (Павел Нахимов в свое время был по ней шестым). Флотская наука давалась ему легко. Одновременно он посещал Рисовальную школу при Императорском Обществе поощрения художеств и относился к живописи все серьезнее.

Когда его как лучшего кадета представили великому князю Константину Николаевичу – покровителю флота, – тот решил отметить «будущего адмирала». «Проси чего хочешь», – обратился он к Верещагину, полагая, что гардемарин пожелает отправиться в кругосветное путешествие или назовет какой-нибудь новый корабль, на который его могут записать мичманом. Но юноша, извинившись, попросил одного – отставку. Мать не советовала ему бросать морскую службу: «Рисование не выведет тебя в гостиные хороших домов, а в эполетах ты всюду принят!» Но переубедить упрямца было невозможно. Он уволился с флота в чине прапорщика ластовых экипажей, придумав для этого благовидную причину – боли в груди, которые помешают служить на военных кораблях.

Флотский мундир отставник поменял на сюртук студента Академии художеств. Но ни в Петербурге, ни в Париже, где он продолжил образование, Верещагин не встретил мастера, которого мог бы назвать своим наставником. Академическая живопись с ее театральными условностями его не устраивала. А собственный путь в искусстве Верещагин разглядел позже, когда туркестанский генерал-губернатор Константин фон Кауфман пригласил его к себе – делать зарисовки в среднеазиатских краях, которые осваивала Россия.

Нападают врасплох. Худ. В.В. Верещагин. 1871 год.

Туркестанский крест

Кауфман готовился к боевым действиям против Бухарского эмирата и надеялся, что художник, знающий толк в военных делах, прославит подвиги русского воинства в Туркестане. К тому же генерал считал, что человек с профессиональной памятью живописца просто необходим в армии – например, при разведке неизвестной местности. Верещагин без промедлений прибыл в Ташкент, и вскоре в его альбоме появились десятки новых рисунков: «Голова казаха в войлочной шляпе», «Узбек в чалме», «Киргизская девушка»... Среднеазиатская экзотика помогла ему стать настоящим мастером, самобытным, мгновенно узнаваемым по стилю.

В мае 1868 года, заняв Самарканд, Кауфман с основным отрядом тут же покинул его, собираясь настичь главные силы бухарцев. В крепости остался небольшой гарнизон – 660 штыков, включая Верещагина. Но через несколько дней город неожиданно окружила многотысячная армия эмира. Художник вспомнил офицерские навыки и взял командование на себя. Всю неделю осады водил солдат в рукопашный бой, возглавлял разведывательные вылазки, восхищая товарищей меткой стрельбой. Несмотря на ранение в ногу, продолжал сражаться. Чудом остался жив. Одна пуля сшибла с него шапку, другая перебила ствол ружья. И русский гарнизон выстоял. «Если бы не Верещагин – мы бы не продержались», – говорили солдаты Кауфману, когда тот вернулся в Самарканд. Генерал молча снял свой крест – Георгия 4-й степени – и прикрепил его к рубахе живописца. С этой наградой Верещагин не расставался всю жизнь, а напряжение той обороны запечатлелось в шедеврах его туркестанской серии – «У крепостной стены. "Пусть войдут"», «Нападают врасплох».

Надышавшись жарким воздухом войны, мастер создал свою, пожалуй, самую известную картину, которая первоначально называлась «Торжество Тамерлана». По легенде, войска этого полководца после побед оставляли на опустошенных землях пирамиды из черепов – на страх поверженным врагам. Верещагин изобразил такую гору под ярким азиатским солнцем. В небе вьются вороны. На раме живописец поместил текст: «Посвящается всем великим завоевателям – прошедшим, настоящим и будущим». Потом пришло программное, публицистически заостренное название – «Апофеоз войны».

Не все приняли его натуралистический стиль. Даже Кауфман, побывав в Петербурге на выставке Верещагина, разочаровался. Приверженец консервативных вкусов, он надеялся увидеть картины побед и героических походов, а Верещагин запечатлел прежде всего тяготы войны. Многим даже казалось, что он смотрел на боевые действия глазами «халатников», его называли чуть ли не предателем… Тогдашние ценители искусства не привыкли к «окопной правде» – и неудивительно. Верещагин первым стал показывать кровь и пот сражений – без романтических прикрас. Словом, после той выставки признанным классиком он не стал, но сенсацию произвел. Художник и сам всячески пытался откреститься от привычной живописной манеры, даже не любил, когда его называли баталистом, как именитых академиков, которые эффектно и театрально вырисовывали породистых рысаков и нарядных солдат в новеньких мундирах.

Смертельно раненный. Худ. В.В. Верещагин. 1873 год.

Балканский излом

К войне с османами, которая началась в 1877 году, Верещагин относился иначе, нежели ко всем другим боевым кампаниям. На этот раз русская армия сражалась за свободу балканских православных народов, и художник считал эту миссию благородной. Верещагина зачислили в состав адъютантов главнокомандующего Дунайской армией великого князя Николая Николаевича Старшего. Но он не задерживался в штабе, рвался на передовую, туда, где жарко. «…Дать обществу картины настоящей, неподдельной войны нельзя, глядя на сражение в бинокль из прекрасного далека, а нужно самому все прочувствовать и проделать – участвовать в атаках, штурмах, походах, поражениях, испытать голод, холод, болезни, раны… Нужно не бояться жертвовать своей кровью. Иначе картины мои будут "не то"…» – рассуждал Верещагин. Этюды он набрасывал в окопах, на артиллерийских батареях – иногда в разгар сражения. А потом, отложив альбом, стрелял в неприятеля и пробивал себе дорогу штыком, подавая пример солдатам.

Генералы уважали Верещагина как боевого товарища, но не понимали его творчества. Чуть ли не единственным исключением был Михаил Скобелев. Художник его не идеализировал: замечал и непомерное честолюбие полководца, и вспышки его эгоизма. Они спорили о Наполеоне, к которому живописец относился презрительно, а Скобелев – с восторгом. Тем не менее Верещагин ценил этого незаурядного человека. Полотно «Шипка-Шейново. Скобелев под Шипкой», единственное в балканской серии, посвящено победе русской армии. Там честь по чести изображен Скобелев, летящий на белом коне перед ликующим воинством. Верещагин, участвовавший в штурме турецких позиций, в те минуты скакал вслед за генералом и слышал, как тот кричал солдатам со слезами в голосе: «Именем Отечества, именем государя, спасибо, братцы!», а они отвечали зычным «ура!». Да, художник показал этот триумф, но на переднем плане – крупно – изобразил не Скобелева, а солдат, павших при атаке вражеских батарей. Они – главные герои сражения. Это, быть может, единственное произведение в истории живописи, посвященное виктории полководца, где он сам остался чуть ли не на задворках композиции. Многие сочли этот замысел унизительным для генерала. Скобелев же вынес такой вердикт: «Ты прав. Ты отдал долг павшим».

У Верещагина хранилось несколько скобелевских «сувениров»: складной стул, на котором тот сиживал перед атакой под Шипкой, портсигар… Однажды они по старой фронтовой традиции по-братски обменялись орденами – нашейными крестами. Правда, потом художник все-таки передумал: «…я вытеребил мой крестишко назад под предлогом, что он мне дорог как подаренный Кауфманом». От других наград он отказывался. После окончания Русско-турецкой войны его представили к золотому оружию «За храбрость». Верещагин, однако, уклонился от получения заслуженного знака отличия: «Слишком много видел в те дни и перечувствовал, для того чтобы по достоинству оценить всю "мишуру" славы человеческой».

Он оставался вольнодумцем. Когда солдаты погибали из-за показухи или халатности командиров, у него сердце сжималось от обиды. Дисциплине он подчинялся только под пулями. Создавая полотно «Александр II под Плевной 30 августа 1877 года», Верещагин не смог сдержать гнева. Третий штурм турецкой крепости приурочили к именинам императора – и дело закончилось трагическим провалом. На картине самодержец и его приближенные с безопасного расстояния наблюдают за битвой, которая скрыта от нас клубами дыма. В том сражении погиб брат художника – Сергей. Сам автор не участвовал в бою только из-за незалеченной раны. Отметим либерализм императора: «крамольное» произведение в России не запретили. Правда, чтобы не вызывать ассоциаций с трагическим штурмом Плевны, Верещагин объявил, что посвящает его памяти «500 солдат Копорского полка, погибших при неудачном штурме болгарского городка Телиша». Картина от этого не стала менее страшной, хотя на ней не изображен ни один убитый солдат.

Его работы снова вызывали отчаянные споры. Будущий император Александр III, тогда цесаревич, тоже участвовавший в Русско-турецкой войне, не отрицая таланта мастера, писал о его комментариях к балканской серии: «Противно читать всегдашние его тенденциозности, противные национальному самолюбию». И сокрушался, что потомки будут судить о славной русско-турецкой кампании в основном по верещагинским картинам.

В покоренной Москве. Расстрел поджигателей в Кремле. Худ. В.В. Верещагин. 1897–1898 годы.

Наполеон в зимнем одеянии. Худ. В.В. Верещагин. 1899–1900 годы.

Шипка-Шейново. Скобелев под Шипкой. Худ. В.В. Верещагин. До 1890 года.

Апофеоз войны. Худ. В.В. Верещагин. 1871 год.

Александр II под Плевной 30 августа 1877 года. Худ. В.В. Верещагин. 1878–1879 годы.

Мастерская Василия Верещагина в его доме в Нижних Котлах. 1890-е годы.

«Ах, какой это был успех!»

У него было три ипостаси – художник, литератор, воин. Эти стихии притягивали его, увлекали так, что Верещагин, бросая все, ехал с мольбертом на очередную войну или, забывая о выгодных заказах, надолго садился за книгу о нашествии Наполеона…

Верещагин сторонился богемной жизни, у него почти не было друзей среди художников. Говорили, что идеи для него важнее искусства. Что он торопится показать современникам свои впечатления, внушить некие «тенденции» – и потому мыслит не образами, а целыми циклами картин, над которыми можно думать как над книгой. Да, Верещагин не чурался публицистики, был верен собственным представлениям о живописи, о композиции. Многим его новации казались странными. Например, он терпеть не мог театральных поз, когда жесты героев подчинены погоне за удачным ракурсом. Если в жизни мы чаще видим спины, чем лица, значит, так же должно быть на полотнах. Вот и на картине «Перед атакой. Под Плевной» перед нами в основном солдатские штыки, скатки и спины. Но мы ощущаем главное – нечеловеческое напряжение перед роковым приказом. Через минуту воины бросятся на врага с русским «ура!», и не все уцелеют после боя.

Быть может, самой родственной душой был для него Лев Толстой, с которым они так и не познакомились. Их часто сравнивали. Оба знали ратный труд не понаслышке, участвовали в кровопролитных битвах. Оба показали чудовищную суть войны – и в то же время ее героику. Оба глубоко презирали идею сверхчеловека и таких одержимых завоевателей, как Наполеон, феномену которого Верещагин, кроме серии рисунков, посвятил настоящее исследование. Оба отрицали «казенный патриотизм», но достаточно перечитать «Севастопольские рассказы» или взглянуть на картину «У крепостной стены. "Пусть войдут"», чтобы вас захватило чувство гордости за русского солдата. Верещагин ненавидел войну, что не мешало ему преклоняться перед воинской храбростью и офицерской доблестью.

У него была единственная слабость: он жаждал признания. Однажды во время выставки в Одессе художник забежал в редакцию самой популярной городской газеты, отзывавшейся о его картинах доброжелательно, но недостаточно ярко: «Разве так надо писать о выставке Верещагина?» Взял карандаш и тут же набросал очерк о себе в самых восторженных тонах. И добился, чтобы эту заметку опубликовали…

Илья Репин вспоминал: «Верещагин любил размах. В то время как мы работаем, мучимся над одной картинкой, сомневаешься, не доверяешь себе, он быстро писал целые серии, целые коллекции. Ах, какой это был успех! Я ничего подобного не запомню. У нас его сначала не признавали, но в Париже, в Париже – он там прогремел сразу. Все это было так необыкновенно!» Действительно, такого международного резонанса не знал ни один русский художник. Его выставки с триумфом проходили в Европе и Америке, в нем видели будущего лауреата Нобелевской премии мира. Впрочем, некоторые журналисты и иностранные офицеры считали его русским разведчиком и в пацифизм живописца-воина не верили. Когда он путешествовал по Гималаям, в английской прессе писали: Верещагин кистью прокладывает дорогу русским штыкам.

Взрыв на броненосце «Петропавловск», унесший жизни адмирала Степана Макарова и художника Василия Верещагина. 31 марта 1904 года.

Последний рейд

В 1903 году Верещагин побывал в Японии. Как всегда, делал зарисовки, улавливая дух экзотической страны. Для искусствоведов его японский цикл интересен тем, что мастер, которому было уже за 60, стал писать по-новому, переосмыслив приемы французских импрессионистов. Но в Стране восходящего солнца его занимало не только творчество. Он замечал, как усиливаются в Токио «враги России, требующие войны с нами». На этот раз Верещагин выступал за сохранение мира не из пацифизма, а потому, что видел: столкновение может закончиться скверно. «У них все готово для войны, тогда как у нас ничего готового, все надобно везти из Петербурга», – подчеркивал он. Художник срочно вернулся в Петербург, чтобы предупредить, как опасно недооценивать возникшую угрозу. Когда японцы в ночь на 27 января 1904 года без объявления войны атаковали русские корабли на рейде Порт-Артура, Верещагин спешно послал пять писем императору Николаю II, в которых призывал вести войну против «самураев» всерьез, крупными силами, потому что «сломить или победить Японию наполовину – нельзя».

В планы художника не входило еще раз отправляться на Дальний Восток, но, как он писал, «фурия войны вновь и вновь преследует меня» – и потому помчался туда, где готовились к сражениям. В Порт-Артуре Верещагин присоединился к русским морякам. Стал рисовать морские пейзажи, российскую эскадру, с удовольствием общался со старым приятелем по Морскому кадетскому корпусу – адмиралом Степаном Макаровым.

…В тот день идти в поход на броненосце «Петропавловск» должен был другой художник. Однако занемог, и адмирал по-дружески обратился к Верещагину. Что ж, в море так в море. На рейде они чуть не столкнулись с армадой вражеских кораблей. Макаров принял решение отступить. Но во время этого маневра броненосец внезапно напоролся на мину и через две минуты ушел на дно, став могилой для военачальника и живописца. Чудом спасшийся в той трагической ситуации капитан Николай Яковлев рассказывал, что перед взрывом видел, как Верещагин, как всегда, увлеченно набрасывал в альбоме портреты матросов «Петропавловска». Недописанным остался и портрет друга-адмирала.

Почтительные некрологи, посвященные русскому художнику, вышли даже в японских газетах. «Макарова оплакивает Россия, Верещагина оплакивает весь мир», – писали «Санкт-Петербургские ведомости». Художник погиб как воин, исполнив свой долг перед искусством и перед армией. После Верещагина живописцы уже не могли писать войну по-старому, в парадном стиле. Он пробился к правде, к высокому мастерству – как в штыковой атаке.

«Нужно самому все прочувствовать и проделать – участвовать в атаках, штурмах, походах, поражениях, испытать голод, холод, болезни, раны… Иначе картины будут "не то"…»

Генералы уважали Верещагина как боевого товарища, но не понимали его творчества. Чуть ли не единственным исключением был Михаил Скобелев

Что почитать?

Альбедиль М.Ф. Василий Верещагин. 1842–1904. М., 2018

Верещагин В.В. На войне в Азии и Европе. М., 2020