Сыграть Достоевского

Он, пожалуй, единственный, кто играл не только героев Достоевского, но и самого Федора Михайловича. Народный артист России, художественный руководитель Театра Наций Евгений Миронов в интервью журналу «Историк» рассказал о том, каково это – играть исторических личностей

Казалось бы, играть таких персонажей – дело простое: все уже придумано до тебя – природой и историей. Наклеил парик, сделал грим, скопировал говор, если это возможно, и вот уже образ готов. Но это, конечно, не так. Особенно если речь идет об артисте такого масштаба, как Евгений Миронов.

«Где я, а где Федор Михайлович?!»

– Как вы придумали образ Федора Михайловича? Какую сверхзадачу вы сами ставили перед собой или, может быть, режиссер – перед вами?

– «Достоевским» я стал очень просто: меня увидел на «Мосфильме» режиссер и мой друг Владимир Хотиненко и попросил просто сфотографироваться в образе Федора Михайловича. Я рассмеялся, конечно: мол, где я, а где Федор Михайлович?! Но все-таки сфотографировался – это же дело пяти минут. Мне налепили бороду, загримировали, и фото готово. И я, честно говоря, забыл про это. Прошло некоторое время, мне позвонил Хотиненко, а потом и Антон Златопольский – гендиректор телеканала «Россия-1». Они сказали, что видели фотографию и что после этого у них отпали мысли о том, чтобы каких-либо других артистов пробовать на эту роль. Я очень удивился, потому что сначала мне показалось это случайностью. Но, как говорится, случайностей не бывает, тем более что к этому моменту я уже имел отношение к творчеству Достоевского: был спектакль «Карамазовы и ад» Валерия Фокина в «Современнике», где я играл Ивана Карамазова, и потом «Бобок» в «Анекдотах», поставленных тем же Фокиным в театре Олега Табакова. Да и князя Мышкина я уже сыграл к тому времени в сериале Владимира Бортко…

Тем не менее я думал о перспективе сыграть самого Достоевского с каким-то внутренним сомнением – сомнением по поводу того, удастся ли мне сыграть совершенно непохожего на меня, как мне казалось, героя. И я обложился книгами… Вернее, сначала я прочитал сценарий, который мне ужасно не понравился. Сценарий написал Эдуард Володарский – гуру, настоящий корифей сценарного дела. Но он был написан, как мне представлялось, очень легкомысленно. И я сказал об этом Володе Хотиненко, на что он ответил: «Не волнуйся, за полгода, что у нас есть, я перепишу этот сценарий, и ты, если можешь, помоги мне в этом».

И вот тут я действительно обложился литературой, воспоминаниями о Достоевском, критическими статьями – мне было все интересно. Но оказалось, что съемки начались раньше, сценарий к этому времени не был готов, и таким образом мы на ходу писали эту летопись жизни Федора Михайловича. Я уже не мог отказаться, поскольку влез в материал, но даже на этом этапе еще не представлял, насколько это будет сложно – сыграть Достоевского.

– Почему?

– Потому что я был уверен в том, что в такой истории – истории его жизни – очень важны подробности, содержащиеся в каких-то деталях, в каких-то неуловимых чертах. Ведь у него был очень тяжелый путь, и на этом пути было много подводных камней. Один из них – это его личная жизнь. Я себя спрашивал, имеем ли мы вообще право экранизировать не его произведения, а его жизнь. Но когда я всерьез погрузился в материал, я понял, что это просто необходимо, что, только рассказывая про его личную жизнь, можно рассказать о его творчестве. Ведь это настолько его питало – все, что с ним происходило, все бросалось в эту топку, топку горящей его души. И все его любовные романы, и все его Баден-Бадены, и, безусловно, несостоявшаяся казнь – все это было материалом для творчества, пережитым, осмысленным опытом, без которого не было бы Достоевского-писателя. Поэтому я посчитал, что мы имеем право на рассказ о его жизни. Но тогда нужен честный рассказ. И я начал – от факта к факту, от поступка к поступку, от сцены к сцене – собирать его характер, его образ жизни, его поведение, и мне стало понятно многое.

Конфетная оболочка

– Вы пересматривали работы других актеров, которые играли Достоевского, или, наоборот, это вредное занятие?

– А какие? Их не так много. Анатолий Солоницын сыграл его в «Двадцати шести днях из жизни Достоевского». Но, вы знаете, меня не удовлетворила эта работа по одной простой причине: в свое время я читал дневники Олега Борисова, где он писал о том, почему ушел с этой картины. Потому что режиссер Александр Зархи заставлял его делать вещи, которые у него лично не связывались с образом Достоевского, – плевать в икону, например. Я не знаю, мне показалось, что он немножко там вычесанный какой-то – Федор Михайлович…

– Но все-таки вы пересмотрели фильм.

– Да, конечно.

– А это не мешает созданию собственного образа?

– Мне это никак не мешает. Абсолютно. Мне просто интересно, кто каким путем шел. Всегда. Если я репетирую Гамлета, я пересматриваю всех «Гамлетов» – лучших мировых. Допустим, если говорить про работу Иннокентия Смоктуновского, то это какой-то очень трагически-нервный персонаж – без кожи. Если это Лоуренс Оливье в «Гамлете», то это хрусталь, который разбивается, трескается, как чаша. Если это Ричард Бёртон – потрясающий был Гамлет! – это просто какой-то сплошной юмор. Это такой артистичный Гамлет, который видит все насквозь, и только юмор его спасает и продлевает на некоторое время – на целых три акта – его жизнь.

Евгений Миронов в роли Достоевского в одноименном телефильме, снятом режиссером Владимиром Хотиненко. 2011 год

Но мне это не мешает: нет-нет-нет! Я просто ищу. Я понимаю, в какую сторону мне уже ходить не надо, где дверь закрыта, где это блестяще сделано до меня. Да и, честно говоря, всегда рождается какой-то свой персонаж…

– Как вы считаете, Достоевский, который писал, естественно, не думая ни о какой экранизации своих произведений, ни о каких театральных постановках, органично ложится на язык театра и кино или для этого требуется его сильно переформатировать?

– Да нет, мне кажется, он прекрасно ложится. Достоевский же очень хитрый. Хитрый в том смысле, что он – гениально одаренный человек – был вынужден находить форму, при которой его романы становились бестселлерами. То есть он понимал толк в извлечении коммерческой выгоды, понимал, в чем коммерческая ценность его произведений. И был вынужден упаковывать их в такую конфетную оболочку – очень ловко закручивал сюжет. Поэтому, безусловно, это кинематографический и театральный материал.

– По-моему, Чайковский писал о том, что чем больше читаешь Достоевского, тем больше он тяготит…

– Ну конечно! Потому что это же совесть. Это разговор со своей совестью. Постоянный. И очень честный. Такой, знаете, когда до конца, до дна. Он так и к себе относился, Федор Михайлович, и этим мучил окружающих, потому что невозможно жить с таким человеком. И поэтому, когда ты читаешь Достоевского, если внимательно его читаешь, ты примеряешь это на себя и понимаешь, сколько еще уголков, которые ты не исследовал в самом себе. И может быть, лучше и вовсе их не исследовать. Вот Петр Ильич, видимо, имел в виду это.

В поисках Мышкина

– Трудно было играть «Идиота»?

– Достоевский, когда писал этот роман, хотел создать роман о положительном человеке. Поскольку внутренне сам очень стремился, зная все свои грехи, в творчестве найти какой-то идеал. И он долго мучился в поисках такого идеала и, кстати, в этот период больше всего проиграл денег в рулетку, потому что…

– Думал не о том?

– Нет. Потому, что ему как раз было необходимо опуститься до дна. Эти стрессовые ситуации его подвигали на что-то необыкновенное, экзистенциальное. Когда совесть окончательно убивает тебя, тогда ты как бы вновь рождаешься… И в итоге Достоевский придумал гениального персонажа – князя Мышкина. Который не человек для меня. Потому что человек не может долго так существовать, как существовал Мышкин. Да, собственно говоря, писатель придумал и историю болезни князя. Ему, по-моему, двадцать три года, и двадцать лет из двадцати трех он был болен. То есть если двадцать лет он был овощем, у него не было сознания, то ему – его сознанию – всего три года. Мышкин при этом образованный человек. Но три года – это означает определенный уровень реакции. В три года дети еще не нахватались у своих родителей ни каких-то повадок, ни штампов, ни реакций. Они не врут даже – до трех лет ребенок не врет, в три года он еще абсолютно чист. А дальше начинается уже социализация. Ребенок понимает: в этом мире надо как-то выживать.

И вот я, играя Мышкина, где-то примерно день попытался существовать как Мышкин. Во время съемок. Знаете как? Не врать ни секунды. Такой эксперимент я над собой поставил. Должно слететь все наслоенное, наносное. Все слои нашего общежития. Когда мы здороваемся, то сами не хотим с кем-то здороваться, но все-таки это делаем. А тут – полностью душу обнажить и просуществовать. Честно скажу: я еле выдержал, потому что это невозможная вещь. Есть какие-то правила, да, которые мы все выполняем. Собственно, поэтому мы люди. А Мышкин не человек для меня. Вот Достоевский и нашел такого как бы человека, через которого проявляются все другие герои. И поэтому, как мне кажется, он искал в себе это…

«Портрет доктора Гаше»

– Вы упомянули и Ивана Карамазова, и Мышкина, а есть ли еще герои Достоевского, которых вы бы хотели сыграть?

– Я так не думаю.

– Вы так не думаете?

– Нет-нет-нет. Это какая-то, знаете, судьба или еще что-то. Я никогда не думаю о ролях, которые я хотел бы сыграть, у меня такого нет. Хотя, наверное, мне было бы очень интересно – чисто с актерской точки зрения – сыграть папашу в «Братьях Карамазовых». Интересно, потому что там такая палитра любопытнейших каких-то черт… Но время еще есть для этого. Впрочем, может быть, это и не моя роль. Вполне может быть.

Евгений Миронов в роли князя Мышкина. Кадр из фильма «Идiотъ». Режиссер Владимир Бортко. 2003 год

– А ведь есть штамп такой, сформированный, видимо, на основе многих услышанных или прочитанных актерских интервью, что он или она мечтали сыграть кого-то – и вот это получилось или не получилось. А у вас такого не было?

– Никогда в жизни.

– Просто что приходит, то вы и рассматриваете: ваше или не ваше?

– Ну, это же не просто приходит с улицы. Я открыл ваш журнал или ту или иную книгу и дальше набрел на какую-то информацию – и все: эта информация может во мне остаться и потом из этого что-то родится. Так было много раз. Ну, например, Эймунтас Някрошюс, великий режиссер, однажды очень мне помог. У меня с Ван Гогом – ну, я так считаю по крайней мере – какая-то внутренняя связь. И когда я искал образ Мышкина, мне отчасти помогла картина «Портрет доктора Гаше» Ван Гога. Она находится в музее д’Орсе в Париже. Я долго стоял перед ней, и портрет доктора мне что-то такое подсказал про этот образ, хотя было еще много творческих мук впереди.

Так вот, Някрошюс сказал: «Почитай письма Ван Гога». Я понимал, что у него были на этот счет какие-то мысли. К сожалению, вскоре его не стало, а тогда книга, которую он мне прислал, – «Письма к брату Тео» – лежала у меня на столе. И, открыв первое письмо, я понял все про Мышкина. Я заболел этим. И дальше, спустя некоторое время, Ирина Александровна Антонова, директор Пушкинского музея, предложила мне выступить на Декабрьских вечерах в музее. И, беседуя с ней по телефону и глядя на книгу, я говорю: «Я буду делать Ван Гога». И потом мы придумали с Юрием Башметом потрясающий в смысле откровения концерт-спектакль, который поставила Марина Брусникина, – «Ван Гог. Письма к брату». Я его очень люблю, потому что он чрезвычайно интересно сделан: там есть и музыка, там есть и слово, есть видео-арт, есть картины Ван Гога – подлинные. Это все сложилось. То есть желание высказаться на эту тему оказалось неслучайным, понимаете? Поэтому откуда это приходит – трудно сказать.

Сцена из спектакля-концерта «Ван Гог. Письма к брату». Режиссер Марина Брусникина. 2020 год

«Ленин до» и «Ленин после»

– Владимир Хотиненко снял вас в свое время в «Демоне революции». Это, конечно, перекликается с Достоевским, потому что семантика «демонов революции» идет от его «бесов». Владимира Ленина, которого вы играли, вы тоже как беса воспринимаете?

– Нет, конечно. Я бы не смог его играть тогда. Нет-нет. Вы знаете, это сложное было решение, потому что у меня есть определенное отношение к Ленину. Но, вы не поверите, история началась примерно так же: Володя, увидев меня на «Мосфильме», попросил сфотографироваться…

– Опять? Но он хотя бы сказал, для чего на этот раз?

– Разумеется, для Ленина. Я надел кепку, мы посмеялись и разошлись. Я не сомневался, что продолжения у этой истории не будет. Но я был утвержден – просто по фотографии – на эту роль. Правда, как выяснилось, в этом случае он думал именно обо мне. При этом я понимал, что это будет история про «Ленина до» – до Октябрьской революции. Для меня это принципиально важно. Потому что в тот период этот человек – человек гениальных способностей, выдающийся теоретик, придумавший некую идею, – не мог ее воплотить и дико мучился, находясь много лет в эмиграции. Идею, которая, по его мнению, перевернет весь мир, которая откроет новую эру в истории человечества – что он и совершил, кстати. Меня интересовал этот характер в той сложной ситуации, в которой он оказался, – в вынужденном бездействии, в изоляции.

Наверное, можно было бы снять фильм и про «Ленина после» – после прихода к власти, и мне предлагали в таком проекте поучаствовать, даже написали сценарий, но я отказался. Потому что то, что случилось после революции, я не могу оправдать. Не могу оправдать те действия, которые этот человек совершил. А как я тогда буду играть? Тогда это неубедительно будет…

– Но разве вы не играли отрицательных героев?

– Играл, конечно. Но я всегда мог их оправдать. Называйте любого, и я вам скажу, как я это делал. Например, в фильме «Змеиный источник» Николая Лебедева я играю небольшую роль – я ее сам выбрал, потому что тогда я еще такого не играл и мне было интересно, – роль маньяка. Но в конце звучит реплика героя: «Только не говорите маме». И для меня было понятно: это диагноз, это больной человек. Или я играл страшного злодея в фильме «Охота на пиранью»: мы там с Володей Машковым боролись не на жизнь, а на смерть. Я заставил вписать сцену в начале, из которой становилось известно, что, когда мой герой был мальчиком, его родители погибли, затопили лабораторию, где они работали. И с тех пор для него жизнь – это месть. Месть всему миру. И тогда понятно, почему он стал чудовищем. У меня есть железобетонное оправдание героя…

– Неужели нет оправдания Ленину? Любят говорить про казненного брата как побудительный мотив…

– Нет, ну что вы! Это такая глупость! И это неправда. У нас в фильме даже есть про это: «Неужели вы думаете, что из-за этого я могу?» Нет, Ленин решил побороться с самим Богом. Он придумал, как этот мир изменить, и дальше ему было абсолютно все равно, какие средства понадобятся для этого. Ну как это можно оправдать?

– Да, тут дело не в личных травмах, конечно.

– Конечно! Поэтому и Сталина я никогда бы в жизни не сыграл. Да и Гитлера. И Чикатило. Хотя мне предлагали.

– А вообще трудно играть исторического деятеля? Не вымышленного героя, не обычного человека, а исторического деятеля, по поводу которого уже сложились мнения, и у вас в том числе?

– Ну, вначале, безусловно, боязно за такое браться. Но с другой стороны, а за кого браться, если не за исторических деятелей? Это же самые интересные биографии, которые существуют, раз мы про них говорим и вспоминаем их до сих пор! Когда начинаешь изучать и погружаться в материал – боже мой, какие события, повороты судьбы, какие характеры! Конечно, их интересно играть.

Евгений Миронов в роли Владимира Ульянова (Ленина) в фильме «Демон революции». Режиссер Владимир Хотиненко. 2017 год

«Точь-в-точь как Горбачев»

– А каково играть ныне живущего исторического деятеля? Тем более такого, который буквально оброс штампами – начиная с манеры речи, которую все пародируют, и заканчивая стереотипами его восприятия как политика. Я имею в виду Михаила Сергеевича Горбачева, которого вы блестяще играете в одноименном спектакле Алвиса Херманиса…

– Ну, во-первых, у меня было до этой работы собственное отношение к этому человеку. Поэтому я с радостью согласился. Хотя внутренне понимал, что я не могу его играть – так мне казалось. Просто по своей индивидуальности я неврастеник. Знаете, как раньше были клише в театре: есть социальный герой, есть неврастеник… Вот я ближе к неврастенику, и я лирический герой скорее. И еще у меня голос – тенор, а у него баритон. Это вообще должен быть другой масти артист.

А во-вторых, Алвис изначально придумал концепцию вхождения в роль на глазах у зрителей. И с меня была снята обязанность быть точь-в-точь как Горбачев. Это очень хитрый ход, потому что он зрителю дает возможность не сразу, а постепенно привыкать к моему Горбачеву – на его глазах происходит превращение героя.

Но все равно мне надо было найти своего героя, своего Горбачева. А «своего» – это значит разобрать его на атомы, и желательно начать с детства. И тогда я пойму его реакцию.

Евгений Миронов и Чулпан Хаматова в спектакле «Горбачев». Режиссер Алвис Херманис. 2020 год

– Разобрали?

– Это так же, как было с Лениным. Знаете как? Можно наклеить бороду, можно наклеить усы, можно сделать лысину и даже ленинский говор. Вопрос в другом: если я в кадре, я должен понимать, как он реагирует, как он живет. Это означает, что мне нужно полностью составить представление о человеке. Вот вы же сейчас не думаете о том, что у вас нога на ногу и у вас очки и какова ваша реакция на мои слова. Вы об этом не думаете, вы сформировавшийся человек, у вас естественные реакции и поведение. А мне надо было это придумать, сформировать своего Ленина, увидеть, как бы он мог вести себя в обыденных ситуациях.

И я увидел его на кадрах хроники. Во время какого-то бурного заседания в прокуренном зале, где шумят матросы, где выступают люди на сцене. А Ленин сидит на ступеньках, как будто он один сидит на берегу реки, что-то очень спокойно записывает и что-то помечает. Мне это очень сильно помогло. Это же человек, которого, кроме его идеи, больше ничего не интересует. Даже  женщины. Поэтому мне стало понятно, как он ходит, как он спит, как он целуется. Все стало понятно – он у меня выстроился.

Так же и про Горбачева. Важны были какие-то его детские реакции. На мать, с которой у него были сложные отношения, на любовь – как он любит, Горбачев. Потому что для него любовь к Раисе – это позиция «снизу» всегда. Это позиция рыцаря, который должен завоевать стоящую на пьедестале принцессу. Такое у него было отношение. И хотя она не голубых кровей, из Алтайского края, она всегда была очень стильной, девочкой со вкусом – и он ощущал, что, наверно, недостоин вот такой. И пронес это через всю жизнь и до сих пор так себя ощущает.

При этом составилось его собственное отношение ко времени. И конечно же, здесь тоже раздвоение по Достоевскому. С одной стороны, Горбачев писал сочинение в школе: «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет». А с другой – он видел деда, которого в годы сталинских репрессий сажали на горячую плиту, надевали на него мокрый тулуп, зажимали ему дверью пальцы. Горбачев это помнит всю свою жизнь. Потом, став генеральным секретарем, он попросил эти документы: кто на деда наклепал. Нашел эти документы, прочитал и сжег, потому что понял, что мстить не будет, что это время такое было. Понимаете? То есть здесь и приспособленчество, и вранье, и совесть, и глубокая память. Это все его формировало.

– Нередко транслируемое негативное отношение в обществе к Горбачеву как-то влияло на вас – человека, который пожил в 1980-е годы и, думаю, как все, хлебнул в то время, – в этой работе или вы от него абстрагировались?

– Нет, меня это не интересовало. У меня есть свое отношение и свое понимание. Я очень много чего прочитал, готовясь к этой работе. Мне была интересна вся информация о Горбачеве. И я рад, что мое отношение к нему в итоге не изменилось.

Фото: ПРЕСС-СЛУЖБА ТЕАТРА НАЦИЙ, ВЕРА РОДМАН, © «НОН-СТОП ПРОДАКШН», РИА НОВОСТИ, ИРА ПОЛЯРНАЯ