Победоносцев: опыт автобиографии

В марте 1901 года 74-летний обер-прокурор Святейшего синода Константин ПОБЕДОНОСЦЕВ обратился с письмом к Николаю II, в котором изложил краткую историю своей жизни, а заодно и свое видение путей развития страны.

Константин Победоносцев (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Автобиографическое послание императору Победоносцев предварил кратким введением, в котором объяснил причину столь необычного обращения к Николаю.

«Не сомневаюсь, что и до Вас, как до прежних государей, могут иногда доходить косвенным путем, через людей, не знающих меня, из гостиных, разные обо мне толки, способные иногда поколебать доброе обо мне мнение, – писал обер-прокурор Синода царю. – Мне уже, по закону природы, недолго остается жить и действовать. Но я не желаю никак, чтоб доброе Ваше обо мне мнение колебалось, и потому прошу Ваше Величество принять во внимание прилагаемую при сем правдивую мою повесть о себе самом и о судьбе моей».

Судя по всему, в этот период «разные толки» о нем усилились. Месяцем ранее, в феврале 1901-го, Победоносцев уже писал Николаю о том, что слухи о его чрезмерных амбициях сильно преувеличены недоброжелателями. По сути, ему приходилось оправдываться перед царем: «Верьте мне, что во всю мою жизнь не имели для меня никакого значения ни почести звания, ни престиж власти и влияния. Я искал только правды и доверия в отношении ко мне моего государя, – и это единственное мне дорого и меня поддерживает».

Исходя из того что в конце марта Победоносцев вынужден был писать на ту же тему более развернуто, фактически излагая историю собственной жизни и карьеры, он посчитал предыдущее обращение к императору не достигшим цели…

«По природе нисколько не честолюбивый»

Родился я в Москве, в семье профессора Московского университета. У отца моего было 11 человек детей, кои все устроены трудами отца. Воспитан в семье благочестивой, преданной царю и Отечеству, трудолюбивой. Меня, последнего сына, отец свез в Петербург и успел определить в 1841 году в училище правоведения. Я кончил курс в 1846 году и поселился в родном доме в Москве, на службе в Сенате.

По природе нисколько не честолюбивый, я ничего не искал, никуда не просился, довольный тем, что у меня было, и своей работою, преданный умственным интересам, не искал никакой карьеры и всю свою жизнь не просился ни на какое место, но не отказывался, когда был в силах, ни от какой работы и ни от какого служебного поручения. В 50-х годах Московский университет, оскудев профессорами юристами, обратился ко мне, и я не отказался, оставаясь на службе в Сенате, читать там лекции, по 8 часов в неделю, в течение 5 лет.

Когда начались реформы по кончине императора Николая и в Петербурге закипела работа разных комиссий, меня перезывали туда, но я отказывался пуститься в неведомое море новой работы, которая пугала меня.

Но, наконец, нельзя было уклониться. В 1861 году граф Строганов стал вызывать меня для преподавания юридических наук цесаревичу Николаю Александровичу. Из чувства патриотизма я не мог отказаться и переехал на целый год в Петербург.

«Я попал в атмосферу лжи, клеветы, слухов и сплетен»

Это решило дальнейшую судьбу мою роковым образом.

В 1863 году меня пригласили сопутствовать цесаревичу в поездке по России. Я стал известен и двору. По окончании поездки я вернулся в Москву к своим занятиям и мечтал остаться тут.

Но Богу угодно было иначе. Цесаревич скончался, оплаканный всею Россией. Новый цесаревич, слышав обо мне доброе от покойного брата, пожелал меня иметь при себе для преподавания. Я не мог уклониться и переехал в Петербург в 1866 году на жительство и на службу. Тут довелось мне последовательно вести занятия и с великим князем Владимиром, и с цесаревной Марией Федоровной, и с великим князем Сергием, и даже с великим князем Николаем Константиновичем. Я стал известен в правящих кругах, обо мне стали говорить и придавать моей деятельности преувеличенное значение. Я попал, без всякой вины своей, в атмосферу лжи, клеветы, слухов и сплетен. О, как блажен человек, не знающий всего этого и живущий тихо, никем не знаемый, на своем деле! <…>

Без всякого ходатайства с моей стороны и без всякого участия цесаревича я был назначен членом Государственного совета и тут получил возможность высказывать вслух всем свои мнения по государственным вопросам – мнения, коих никогда ни от кого не скрывал. Так, мало-помалу приобрел я репутацию упорного консерватора – в противодействии новым направлениям и веяниям государственных либералов.

К концу царствования эти влияния и направления приобрели господственное значение. Началось, ввиду общего недовольства, безумное стремление к конституции, то есть к гибели России. Это стало в умах какою-то заразой: русские люди, сохранившие еще разум и память прошедшего, ждали в страхе, что будет, ибо покойного государя склонили уже совсем к этому гибельному шагу.

«Катастрофа никого не образумила»

Таково было настроение, что и катастрофа 1 марта [гибель Александра II от рук народовольцев. – «Историк»] никого не образумила. Напротив, кучка людей, державших власть в руках, спешила тем более в первые же дни после катастрофы достичь своей цели. Молодой государь, захваченный врасплох страшным событием, казалось им, не мог воспротивиться – никто из них не знал его, и все они надеялись захватить его в свои руки и управлять им.

Положение его было ужасное – он не знал, как поступить и что делать, чтобы из него выйти. Я видел, до чего разгорались страсти, и прямо боялся за его безопасность – нечего и говорить, как боялся за судьбы России. И правда, чтобы выйти из этого положения, я убедил его сделать решительный шаг – издать Манифест 29 апреля 1881 года. Всем было более или менее известно мое в этом деле участие.

И вот с этого рокового для меня дня начинается и продолжается, разгораясь, злобное на меня чувство, питаясь и в России, и всюду за границей всеобщим шатанием умов, сплетнею, господствующею ныне во всех кругах общества, невежеством русской интеллигенции и ненавистью иностранной интеллигенции ко всякой русской силе.

К несчастью, и у нас, и там существует закоренелое мнение, что в России при самодержавной власти есть непременно тот или другой – один человек всесильный, который всем распоряжается и от которого все зависит. И вот этим человеком все и всюду стали считать меня и доныне считают – человека, всегда уклоняющегося от всякого исключительного присвоения себе какой-либо власти.

Естественно, что молодой государь на первых порах, чувствуя себя одиноким, растерянным, стал обращаться кo мне – к человеку, ближе ему известному и преданному. Он советовался со мною о людях, и мне довелось в немногих случаях указывать ему на людей. <…> Когда ко мне обращались, я отвечал; когда государь поручал мне работу, я ее исполнял. Но вот и все. Ни разу я не позволял себе ни выпрашивать для кого-либо милостей или назначений и тому подобное.

Но люди воображали обо мне иначе, и тут пришлось мне видеть много людской пошлости в нашем обществе. Ко мне обращались за милостями и назначениями; а когда я отвечал, что не вмешиваюсь в эти дела и ничего не могу, кроме того что касается до порученного мне дела, – мне не верили и бранили меня. С другой стороны, возбуждалась ко мне ненависть иных людей из придворной и других сфер, которым иногда случалось мне помешать в осуществлении разных своекорыстных планов. <…>

Не мешаясь ни в какие дела других ведомств, я вел жизнь уединенную; однако при всем том всюду – и в России, и за границей – я продолжал считаться всесильным человеком, от которого все исходит в России, и на мой счет ставились все и всякие распоряжения правительства, о коих я даже не имел понятия. Из разных углов России, из Европы, из Америки сыпались мне злобные, угрожающие письма то от нигилистов, анархистов, либералов всех оттенков, то от жидов, приписывавших мне лично все ограничения, все распоряжения об их высылке и прочее.

Император Николай II

«Гаситель всякого света»

Настало новое царствование, и все противоправительственные, лжелиберальные элементы оживились новою надеждою. <…> Разгорелись и усилились нелепые обо мне слухи. Они не затихли и в высших кругах общества, судящих о положении дела только по газетам да на основании болтовни в гостиных, а в разросшихся кружках анархистов, социалистов, радикалов – и за границей, и в России – я стал более чем когда-либо человеком, стоящим на дороге против всего прогресса и главным виновником всякого стеснения, всякого преследования, гасителем всякого света.

Таково ощущение всей обезумевшей теперь молодежи и в столицах, и во всех углах России: толпа людей, не имеющих никакого понятия о ходе государственных дел, о пружинах администрации, о делах и о людях, выставляет меня виновником всех – что у них слывет – злоупотреблений, насилий, ретроградных мер и кричит, что во имя свободы надобно меня уничтожить. От этого предрассудка, от этого злобного ко мне представления я, не повинный ни в чем, что мне приписывают, не в силах отделаться и принужден по необходимости терпеть его.

Можно судить, как оно разлилось повсюду, когда представителем его явился из небольшого кружка самарского несчастный Лаговский, стрелявший в меня [имеется в виду покушение на Победоносцева в 1901 году. – «Историк»]. <…> Любопытно, что на первом месте в указании вин моих он ставит: «распространяет в народе суеверие и невежество посредством церковно-приходских школ». Из этого уже видно, в каком невежестве и в какой дикости ума и сердца растет и развивается эта масса недоучек или пролетариев науки, воспитанная на статьях либеральных газет, на нелепых прокламациях, на подпольных памфлетах, на слухах и сплетнях, из уст в уста передающихся. И мне ставится в вину дело, которое я считаю в нынешнее время самым важным и нужным для России делом, – ибо в народе вся сила государства и уберечь народ от невежества, от дикости нравов, от разврата, от гибельной заразы нелепых возмутительных учений – можно только посредством Церкви и школы, связанной с Церковью.

Вот – судьба моей жизни. И я верю, что руководит ею провидение, которое, помимо моей воли, нередко вопреки ей, ставило меня в положение видное на дело, от коего я не в праве был и не мог уклониться.

Подготовила Раиса Костомарова