Колумб российской истории

Николай Михайлович Карамзин – одна из самых ярких фигур одной из самых значимых эпох русской культуры. Писатель, историк, публицист, гражданин, благородный человек…

«Он так тихо вошел, что нимало не расстроил чтения, и, пробираясь за рядом кресел, присел в самом конце полукруга. Орденская звезда блестела на темном фраке и еще более возвышала его скромность. Другой вошел бы с шумом и шарканьем, чтоб обратить на себя внимание и получить почетное место. Незнакомец никого не обеспокоил. Я смотрел на него с любопытством и участием. Лицо его было продолговатое; чело высокое, открытое, нос правильный, римский. Рот и уста имели какую‑то особенную приятность и, так сказать, дышали добродушием. Глаза небольшие, несколько сжатые, но прекрасного разреза, блестели умом и живостью… Я, по невольному влечению, искал его взгляда, который, казалось, говорил душе что‑то сладостное, утешительное… "Карамзин!" – воскликнул я так громко, что он обернулся и посмотрел на меня».

Миниатюра из Радзивилловской летописи. XV век

«Моральное влияние Карамзина»

«Никого не обеспокоил»… А между тем описанная 30-летним журналистом Фаддеем Булгариным сцена относится к петербургской зиме 1819 года. Карамзин был знаменитостью первой величины, но редко выбирался в свет. Он вовсю писал жестокий и страшный девятый том «Истории государства Российского» о «злодействах Ивашки» – Ивана Грозного. Первые восемь уже вышли, даже двумя тиражами, и некий лакей, переиначивая мудреное «историо-граф», уже окрестил Николая Михайловича «графом истории».

Император Александр проштудировал книги, специально для него отпечатанные на дорогой веленевой бумаге. Выздоравливавший от «гнилой горячки» Пушкин прочитал все тома лежа в постели, «с жадностью и вниманием» – и выздоровел, и выбежал из душных комнат в свет в самый разгар споров о «книге года». Споров то легкомысленных, то серьезных…

– «Владимир усыновил Святополка, однако не любил его…» Однако! Зачем не но? Однако! Как это глупо! Чувствуете ли всю ничтожность вашего Карамзина?

– Бакаревич три недели смеется над выражением «великодушное остервенение»…

– «История народа принадлежит царю». История принадлежит народу – и никому более! Смешно дарить ею царей. (Это сердито реагировал Николай Тургенев, но потом не мог не признаться: «Чувствую неизъяснимую прелесть в чтении… Что-то родное, любезное».)

Дело было не только в том, что об отечественной истории рассказал великий русский писатель, давший имя целому периоду в истории русской литературы. Дело было еще и в том, что именно к тому времени явился, как заметил когда-то Юрий Лотман, «великий русский читатель» – образованные люди, способные в три недели раскупить трехтысячный тираж карамзинской «Истории» и прочитать, и оценить, и требовать еще…

Из другого десятилетия прозвучит голос Виссариона Белинского:

«Карамзин не одного Пушкина – несколько поколений увлек окончательно своею "Историею государства Российского", которая имела на них сильное влияние не одним своим слогом, как думают, но гораздо больше своим духом, направлением, принципами». А к западнику Белинскому подключился «передовой боец славянофильства» Константин Аксаков: «Хвала и благодарение Карамзину, сильному деятелю на поприще усилий Русского чувства, стремящегося к действительности, к самостоятельности, на поприще возвращения нас, беглецов своего народа, вновь к народу, источнику всякой самобытной, истинной жизни». Даже весьма критически настроенный народник Николай Шелгунов признал: «Стройность, устойчивость и крепость начал, на которых Карамзин воздвиг здание русской истории, не могла не производить на мысль такого же цельного и стройного впечатления. А если к этому присоединить еще и художественный талант Карамзина, то становится вполне понятным, какое воспитательное влияние на целый ряд поколений должна была иметь "История" Карамзина».

Писатель Иван Гончаров подтвердит: «…развитием моим и моего дарования я обязан прежде всего влиянию Карамзина, которого тогда только еще начинали переставать читать, но я и сверстники мои успели еще попасть под этот конец… Моральное влияние Карамзина было огромно и благодетельно на все юношество». «Историю» читали вслух в доме штаб-лекаря Достоевского, и его сын Федор знал ее «почти наизусть»; у Льва Толстого одно только «Введение» вызвало «пропасть хороших мыслей»…

Почему? Во многом потому, что за дело взялся автор, заговоривший новым языком, языком понятной литературной прозы. Поэт Петр Вяземский писал:

Язык наш был кафтан тяжелыйИ слишком пахнул стариной;Дал Карамзин покрой иной.Пускай ворчат себе расколы!Все приняли его покрой.

Покрой надежный: до сих пор Карамзина можно читать, и не без удовольствия. Вот отрывок о штурме Казани, ставший хрестоматийным (именно тот, о котором Пушкин заметил: «В этой прозе гораздо более поэзии, чем в поэме Хераскова»): «Но еще сия победа не была решена совершенно. Отчаянные татары, сломленные, низверженные сверху стен и башен, стояли твердым оплотом в улицах, секлись саблями, схватывались за руки с россиянами, резались ножами в ужасной свалке. Дрались на заборах, на кровлях домов; везде попирали ногами головы и тела. <…> Сам Едигер с знатнейшими вельможами медленно отступал от проломов, остановился среди города… бился упорно и вдруг заметил, что толпы наши редеют: ибо россияне, овладев половиною города, славного богатствами азиатской торговли, прельстились его сокровищами; оставляя сечу, начали разбивать домы, лавки – и самые чиновники, коим приказал государь идти с обнаженными мечами за воинами, чтобы никого из них не допускать до грабежа, кинулись на корысть. Тут ожили и малодушные трусы, лежавшие на поле как бы мертвые или раненые; а из обозов прибежали слуги, кашевары, даже купцы: все алкали добычи, хватали серебро, меха, ткани; относили в стан и снова возвращались в город, не думая помогать своим в битве. Казанцы воспользовались утомлением наших воинов, верных чести и доблести: ударили сильно и потеснили их, к ужасу грабителей, которые все немедленно обратились в бегство. <…> Государь явил великодушие: взял святую хоругвь и стал пред Царскими воротами, чтобы удержать бегущих. Половина отборной двадцатитысячной дружины его сошла с коней и ринулась в город; а с нею и вельможные старцы, рядом с их юными сыновьями. Сие свежее, бодрое войско, в светлых доспехах, в блестящих шлемах, как буря нагрянуло на татар: они не могли долго противиться, крепко сомкнулись и в порядке отступали до высоких каменных мечетей, где… встретили россиян не с дарами, не с молением, но с оружием: в остервенении злобы устремились на верную смерть и все до единого пали под нашими мечами».

Портрет И.И. Дмитриева – поэта, баснописца, государственного деятеля и друга Н.М. Карамзина. Худ. Д.Г. Левицкий. 1790-е

«Всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в необходимости»

Много позже Василий Ключевский будет критиковать великого предшественника за то, что тот «смотрит на исторические явления, как смотрит зритель на то, что происходит на театральной сцене, следит за речами и поступками героев пьесы, за развитием драматической интриги, ее завязкой и развязкой». Но именно такие «сцены», где, по словам того же Ключевского, «каждое действующее лицо позирует, каждый факт стремится разыграться в драматическую сцену», делали родную историю действительно своей, вдохновляли на создание «Бориса Годунова», «Ермака», картины «Осада Пскова польским королем Стефаном Баторием в 1581 году»… Именно «сцен» не хватало и до сих пор не хватает для привлечения читателей логически выверенным аналитическим выкладкам последующих исследователей.

Факты биографии Карамзина

Потомок чёрного князя

Герб рода Карамзиных

Дворянский род Карамзиных, судя по всему, вел свое происхождение от ордынского мурзы, о чем свидетельствует их фамилия. Словосочетание «кара мурза» (или «мирза») означает «черный князь», «черный господин». Правда, существует и «менее благородная» этимология знаменитой фамилии – от тюркского слова «гарамазый» («карамазый»), то есть «чернявый». Первый предок историографа, о котором сохранились достоверные сведения, жил в XVI веке под Костромой – его звали Василий Карпович Карамзин. «История государства Российского» обрывается на Смутном времени: по иронии судьбы как раз тогда (в 1606 году) Карамзины были «жалованы поместьями». Именно с этого времени их род считается дворянским, служилым.

Где родился Карамзин?

На честь именоваться малой родиной Карамзина претендуют две соседние области – Ульяновская и Оренбургская. Традиционно местом его рождения считается село Знаменское (ныне Карамзинка; по данным на 2010 год, там постоянно проживало всего два человека) Симбирской губернии (ныне Ульяновская область). Однако оренбургские историки настаивают на том, что историограф родился в Михайловке (ныне Преображенка), относящейся сегодня к их краю. «Ульяновцы» напоминают, что симбирским называл себя сам Карамзин, а села Михайловского в момент его рождения еще не существовало. «Оренбуржцы» оспаривают последнее утверждение с аутентичными картами на руках и объясняют, что историограф просто не вдавался в детали часто менявшегося тогда административного деления. К слову, историк Михаил Погодин, подробно опросив родственников Карамзина, пришел к заключению, что тот мог путать не только место, но и год своего рождения, «омолодив» себя таким образом, – не исключено, что это был не 1766, а 1765 год.

«Промышленность» и «влюбленность»

До Карамзина иноязычные слова, активно проникая в русский язык, сохраняли оригинальную морфологию, а потому были тяжелы для восприятия русским ухом («фортеция» вместо «крепости», «виктория» вместо «победы»). Карамзин же старался, сохранив иностранную основу заимствований, добавить русское окончание. Ему мы обязаны такими словами, как «серьезный», «моральный», «эстетический», «аудитория», «гармония», «энтузиазм», «авансцена», «адепт», «афиша», «будуар», «карикатура», «кризис», «симметрия», «расположение», «расстояние», «подразделение», «сосредоточить», «утонченный», «наклонность», «упоение». Сочинял он и собственные слова: «промышленность», «будущность», «общественность», «влюбленность», «человечный», «трогательный», «потребность».

Открытие Афанасия Никитина

Мало кто знает, но именно Карамзин открыл русского путешественника XV века Афанасия Никитина. До него ни о самом тверском купце, ни о его путешествии в Индию не было известно. Историограф обнаружил текст «Хожения за три моря» и опубликовал его в 1821 году. Об обстоятельствах находки он писал так: «Я нашел их [то есть записки] в библиотеке Троицы Сергиева монастыря». Карамзин с гордостью отмечал: «Доселе географы не знали, что честь одного из древнейших описанных европейских путешествий в Индию принадлежит России. <…> В то время как Васко да Гама единственно мыслил о возможности найти путь от Африки к Индостану, наш тверитянин уже купечествовал на берегу Малабара и беседовал с жителями о догматах их веры».

Невиданный тираж

Средний тираж книг по истории в начале XIX века составлял 600 экземпляров. Такой тираж мог удовлетворить спрос на издание каждого сотого грамотного человека в России. На этом фоне «История государства Российского» Карамзина оказалась явлением уникальным. Она вышла в количестве 3000 экземпляров. Замахнувшись на такой тираж, историк рисковал: продажа книг могла растянуться на годы. Однако успех издания был впечатляющим: гигантский тираж разошелся за месяц и сверх него были получены заявки еще на 600 экземпляров.

Прибыльное дело

Первые восемь томов «Истории государства Российского», изданные в 1818 году, продавались по цене 50–55 рублей за комплект. Таким образом, их продажа, за вычетом суммы, затраченной на издание (около 10 000 рублей), принесла Карамзину не менее 130 000–140 000 рублей чистого дохода, к которым нужно прибавить еще 50 000 рублей, полученных им в том же году от петербургских книгоиздателей братьев Слёниных за продажу прав на второе издание.

Карамзин и восстание

Почти весь день 14 декабря 1825 года Карамзин провел на Сенатской площади, пытаясь уговорить вышедших к Сенату декабристов, многих из которых он лично знал, прекратить мятеж. Но тщетно. «Ужасные лица, ужасные слова» – так сам историк охарактеризовал восставших. «Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж. Ни крест, ни митрополит не действовали», – вспоминал он. Отправившийся утром во дворец для принесения присяги новому императору Николаю I в легком придворном мундире, Карамзин в тот день много часов провел на морозе, простудился, простуда перешла в воспаление легких, затем развилась чахотка. В мае 1826 года он умер. В известном смысле историограф стал еще одной жертвой восстания декабристов.

Надежный круг друзей

Есть и другой секрет появления полнокровной истории Отечества – глубина и добросовестность исследования. Карамзин много работал один, но не нужно воспринимать его как отгородившегося от всех героя-одиночку. Конечно, была в подмосковном Остафьеве уединенная келья историка – кабинет в верхнем этаже дома, с отдельным входом по особой лестнице, с окнами в сад. Его интерьер недавно восстановлен, и посетители порой даже негодуют: «Что же так простенько все?» Но именно так «простенько» все и было! Остались описания: широкий, ничем не накрытый сосновый стол под окном, обычный деревянный стул. Стены белые, голые, гладко оштукатуренные. Ни ковров, ни шкафов, ни кресел, ни диванов с подушками. Только козлы с наложенными досками, и на них – рукописи, книги, тетради, бумаги…

В комнате, где Н.М. Карамзин писал «Историю государства Российского», уже в 1899 году был открыт музей. Усадьба Остафьево. Фотография 1910-х годов (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Вот как раз эти горы бумаг, ценного «сырья», появлялись здесь не по мановению волшебной палочки. Многое нашел, иногда открыл, привез или скопировал сам Карамзин. Но многое появилось благодаря добровольным помощникам, в том числе кропотливым собирателям старинных книг и летописей, группировавшимся вокруг канцлера Николая Петровича Румянцева (сына полководца, основателя Румянцевского музея). Один из них, Павел Строев, вспоминал: «Бывая потом в Петербурге, я всегда являлся к историографу с гостинцем: с новыми документами, выписками или замечаниями. В 1824 году, соглашаясь на мое предложение составить алфавитный указатель к Истории, первым требованием его было следующее: "Пожалуйте замечайте ошибки; вам они будут виднее, нежели мне". Я так и сделал: все, что казалось мне неточным, писал в тетрадь… предполагая впоследствии привести мои замечания в порядок и представить их великому мужу, который, своим снисхождением и ласкою, умел привязать меня к себе всею душою». В трудах Карамзина «колумбы российских древностей» находили смысл своих поисков и находок. На это обращал внимание Петр Вяземский: «Собиратели материалов, каменосеки – люди очень полезные и необходимые, но для сооружения здания нужны зодчие».

А еще был надежный круг друзей и покровителей. Почти всю жизнь провел рядом с Карамзиным его друг и отчасти наставник Иван Дмитриев – поэт, баснописец, академик и… штатский генерал.

Министр, поэт и друг: я все тремя словами

Об нем для похвалы и зависти сказал.

Прибавлю, что чинов и рифм он не искал,

Но рифмы и чины к нему летели сами! –

писал о нем Карамзин. Именно Дмитриев познакомил увлекшегося историей писателя с царским семейством, именно он уговорил подать прошение императору Александру о «ревностном желании написать Историю не варварскую и не постыдную для его царствования». А главным «крестным» историографа стал сам Александр I, благословивший его в 1803 году «посвятить труды свои сочинению полной Истории отечества нашего» и не только пожаловавший титул историографа и ежегодный «пенсион», но и освободивший будущие, пока не написанные книги от цензуры. А в 1810 году еще и «подбодривший» за работу над «Историей» орденом Святого Владимира.

Как счастливы должны были быть те, кто осознавал, что помогает истинному таланту! Ведь такой талант, как когда-то заметил сам Карамзин в «Письмах русского путешественника», «платя дань веку, творит и для вечности; современные красоты исчезают, а общие, основанные на сердце человеческом и на природе вещей, сохраняют силу».

История – наука прикладная

Политическую позицию Карамзина близко знавший его Петр Вяземский называл позицией «либерала-консерватора». С одной стороны, историк считал счастливейшим для гражданина российского время Екатерины Великой, с ее идеалом «законной свободы». С другой – требовал от правителей мудрости «более хранительной, нежели творческой», напоминал правило мудрых: «Всякая новость [новшество. – Д. О.] в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в необходимости: ибо одно время дает надлежащую твердость уставам».

Император Александр был благосклонен к Карамзину-историку, но от политического философа подобные рассуждения не принимал. Надежды Карамзина быть полезным со всем его пониманием опыта русской истории возродились в период междуцарствия 1825 года. Раньше Николай Павлович с удовольствием слушал чтение Карамзиным новых глав «Истории государства Российского», а теперь стал прислушиваться и к его воззрениям политическим. Карамзин, по выражению историка Михаила Погодина, стремился «застраховать, сколь возможно, судьбу России» и желал, чтобы «преемник Александра избегнул ошибок предыдущего царствования и исправил зло, им причиненное». По собственным словам историографа, ездить во дворец значило для него «служить свою святую службу любезному Отечеству, отдавать ему… свой последний долг». С конца ноября Карамзин в присутствии матушки Николая, императрицы Марии Федоровны, говорил с Николаем Павловичем «смело и решительно про ошибки предыдущего царствования».

– Пощадите, пощадите сердце матери, Николай Михайлович! – воскликнула однажды Мария Федоровна, прежде долго в молчании выдерживавшая критику правления ее старшего сына.

– Ваше величество! – отвечал воодушевленный Карамзин. – Я говорю не только матери государя, который скончался, но и матери государя, который готовится царствовать.

Когда Карамзин пересказывал эту сцену домашним, «лицо у него горело, щеки были красны, глаза сверкали каким-то неестественным блеском, голос дрожал: "Государыня меня останавливала, как будто я говорил только для осуждения! Я говорил так, потому что любил Александра, люблю отечество и желаю преемнику… исправить зло, им невольно причиненное!"».

Карамзин передал Николаю копию своей главной аналитической работы, написанной еще в 1811 году для Александра I, – «Записки о древней и новой России» (под названием «Сравнение царствований Петра I, Екатерины II и Александра I»), и молодой император сохранил ее в своем архиве и явно учитывал основные ее положения при прокладывании политического курса.

«Талант, платя дань веку, творит и для вечности; современные красоты исчезают, а общие, основанные на сердце человеческом и на природе вещей, сохраняют силу»

О том, насколько Николай доверился историку, свидетельствует то, что именно ему предполагалось поручить составление важнейших государственных бумаг – начиная с манифеста о восшествии на престол (то есть фактически дать должность государственного секретаря). От такой почетной официальной обязанности Карамзин отказался. Но благодаря его авторитету на подобную службу приняли его молодых единомышленников, знакомых еще по литературному обществу «Арзамас», – Дмитрия Блудова и Дмитрия Дашкова (еще в 1817 году Карамзин заметил: «Блудов едет в Лондон советником посольства: место хорошее, но лучше, если бы умных людей, и с дарованием, употребляли в России, откуда я не выпустил бы и Дашкова»). Оба они стали крупными деятелями наступающей эпохи. Карамзин же застал только начало управления государством своего коронованного слушателя. Особенный восторг вызвало у него создание II Отделения Собственной его императорского величества канцелярии – учреждения, предназначенного для систематизации и публикации законов Российской империи. «Вот это совершенно согласно с моими давними убеждениями! – восклицал Карамзин. – Я всегда думал, как это можно составлять законы, не зная всех тех, какие у нас есть и были».

Роковым днем стало для Карамзина эпохальное 14 декабря 1825 года. «Мирный историограф», как он сам себя назвал, метался по Сенатской площади в распахнутой шубе, «видел ужасные лица, слышал ужасные слова» и жаждал «пушечного грома» – особенно после того, как в ответ на увещевания из толпы в него полетели камни. День на морозе – и сильная простуда, от которой окончательно излечиться не удалось. Император Николай назначил Карамзину весьма значительное содержание и даже выделил специальный корабль, который доставил бы больного в Италию.

Корабль не дождался своего единственного пассажира. 22 мая 1826 года Карамзина не стало. Рукопись недописанного тома застыла на строчке «Орешек не сдавался…»; историк стал историей.

Дмитрий ОЛЕЙНИКОВ,кандидат исторических наук

ЧТО ПОЧИТАТЬ?

Карамзин: pro et contra. Личность и творчество Н.М. Карамзина в оценке русских писателей, критиков, исследователей. Антология. СПб., 2006

МУРАВЬЕВ В.Б. Карамзин. М., 2014 (серия «ЖЗЛ»)