«Я пережил и многое, и многих…»

225 лет назад родился князь Петр Андреевич Вяземский – литератор, язвительный и проницательный комментатор эпохи, первый председатель Русского исторического общества, участник войны 1812 года.

Фото предоставлено М. Золотаревым

Второго столь же плодовитого долгожителя, как Петр Вяземский (1792–1878), русская классическая литература не знала. Подобно многим другим литераторам той блестящей поры, очутившимся в тени великого Пушкина, он оказался навечно зачислен в поэты второго ряда. Но это «второй ряд» поистине золотого века!

Все в этом поэте, переводчике, литературном критике неординарно, начиная с происхождения. Его отец Андрей Иванович достиг высоких степеней, был действительным тайным советником, нижегородским и пензенским наместником. Мать Евгения Ивановна (в девичестве О’Рейли) родилась в Ирландии, в первом браке носила фамилию Кин. Они познакомились в Европе, во время заграничного путешествия князя, и обвенчались, несмотря на протесты родни. Андрей Иванович имел возможность отметить появление на свет наследника покупкой подмосковного села Остафьево, вскоре превратившегося в изысканную усадьбу, достойную древнего княжеского рода. Однако ранние годы поэта вовсе не были безоблачными: в 10-летнем возрасте он лишился матери, а в 14 лет потерял и отца. Опекуном юного князя назначили мужа его сводной сестры и большого друга его отца – Николая Карамзина. Неудивительно, что главным увлечением Петра Вяземского оказалась словесность.

В литературном обществе «Арзамас» князь носил прозвище Асмодей. Молодого человека представляли демонической личностью! Арзамасцы считались последователями Карамзина и противниками «литературных староверов», сплотившихся вокруг «Беседы любителей русского слова» и Александра Шишкова. «Арзамас» куражился и в Первопрестольной, и в Петербурге, в доме будущего графа и министра народного просвещения Сергея Уварова. Вяземский видел в этом кружке «школу взаимного литературного обучения, литературного товарищества». Его участники все превращали в шутку. Любили мистификации, пародии, игры с чернокнижным оттенком вроде сочинения надгробных речей, посвященных живым и невредимым коллегам. Петр Андреевич никому не уступал в литературных потехах, резвился на славу, хотя не чурался и серьезных устремлений.

Одинокий фрондёр

Его мечты тех лет выдают рано повзрослевшего мыслителя. Вместе с другими арзамасцами он находил цель в том, чтобы «действовать на общее мнение, исправлять его, образовывать язык, приохотить к нему женщин и, наконец, дать состоянию писателей законное существование, признанное покровительством правительства и уважением общества».

Вяземский не готовился к военной службе (слабое зрение исключало карьеру офицера), но в 1812 году добровольцем вступил в народное ополчение и в чине поручика принял участие в Бородинском сражении. Он был назначен одним из адъютантов генерала Михаила Милорадовича, о котором впоследствии всегда вспоминал с восхищением. На поле боя князь спас раненого генерала Алексея Бахметева, за что получил орден Святого Владимира IV степени. Милорадович остался доволен близоруким новичком: «Находясь при мне весь день, был мною посылаем в самый жестокий огонь и отличился храбростью; причем убита под ним лошадь, а другая ранена».

Молодой Вяземский не избежал реформаторской горячки «дней Александровых прекрасного начала». Помогая Николаю Новосильцеву в разработке Государственной уставной грамоты Российской империи, он (да и не он один) связывал большие надежды с этой «конституцией». Когда же новосильцевский проект провалился, князь надолго разочаровался в политике, став желчным и скептичным.

Он не вошел в ряды членов образовывавшихся тогда тайных обществ лишь потому, что в глубине души презирал не только власть, но и бунт и вообще считал политическую борьбу бессмысленной. «Оппозиция – у нас бесплодное и пустое ремесло во всех отношениях: она может быть домашним рукоделием про себя и в честь своих пенатов… но промыслом ей быть нельзя. Она не в цене у народа», – утверждал Вяземский в письме к Пушкину. Князь предпочитал одинокую фронду. «Надобно действовать, но где и как? Наша российская жизнь есть смерть. Какая-то усыпительная мгла царствует в воздухе, и мы дышим ничтожеством», – писал он в 1816-м. Несколько десятилетий поэт взирал на российскую действительность с кривой усмешкой…

Бог голодных, бог холодных,

Нищих вдоль и поперек,

Бог имений недоходных,

Вот он, вот он, русский бог.

…………………………

К глупым полон благодати,

К умным беспощадно строг,

Бог всего, что есть некстати,

Вот он, вот он, русский бог.

 

Бог всего, что из границы,

Не к лицу, не под итог,

Бог по ужине горчицы,

Вот он, вот он, русский бог.

 

Бог бродяжных иноземцев,

К нам зашедших за порог,

Бог в особенности немцев,

Вот он, вот он, русский бог.

Это стихотворение, созданное в 1828 году, – из потаенной, бунтарской русской литературы. Его переписывали, соблюдая конспирацию. Классический сатирический прием – обобщение, переход от описания дорожных неурядиц к ниспровержению всего житейского уклада с политической системой в придачу. Более злую сатиру трудно представить. Конечно, Вяземский не звал «к топору», но явно был настроен радикальнее привычной аристократической фронды.

 

В 1854-м Александр Герцен выпустил «Русского бога» в Лондоне отдельным изданием. И Карл Маркс заказал для себя немецкий перевод стихотворения. А в это же самое время – под гром французских орудий в Севастополе – автор злой сатиры из революционера превращался в охранителя…

Книжная лавка А.Ф. Смирдина. На первом плане справа – А.С. Пушкин разговаривает с П.А. Вяземским. Гравюра по рисунку А.П. Сапожникова. 1834 (Фото предоставлено М. Золотаревым)

«С Пушкиным на дружеской ноге»

Вяземский никогда не слыл блистательным молодым поэтом. Повеса и вольнолюбец, он слагал стихи громоздкие и долго не мог постичь пушкинской гармонии, во многом оставаясь рабом пожухлых канонов французского классицизма. Остроумный и колкий в эпиграммах, не выдерживал большой формы.

Впрочем, Александр Сергеевич не скупился на комплименты приятелю. Особенно полюбилась ему элегия «Первый снег», которую многие из нас помнят по эпиграфу к первой главе «Евгения Онегина»: «И жить торопится и чувствовать спешит». Ее слог Пушкин назвал «роскошным». Пожалуй, это преувеличение, дружеская похвала. В той же элегии дуб – «пугалище дриад, приют крикливых вранов», а конь – «красивый выходец кипящих табунов». Архаично, высокопарно, претенциозно. Зато в публицистике и литературной критике Вяземский представал во всей демонической красе. Только в 1840-х он сам пришел к пониманию простоты и глубины, с опозданием открыв для себя пушкинский строй поэзии…

Но ценили Вяземского не столько за стихи, сколько за острый ум. Наблюдательный, начитанный, ядовитый, но умевший проявлять участие, «язвительный поэт, остряк замысловатый» – лучшего собеседника Пушкин и пожелать не мог. Кроме того, Петр Андреевич был на семь лет старше, и дружба с таким опытным повесой льстила недавнему лицеисту.

Свой первоначальный пиетет Пушкин сохранил на всю жизнь. К тому же князь написал целую серию критических статей о главных пушкинских поэмах. «Все дышит свежестью, все кипит живостью необыкновенною. Автор ее и в ранних опытах еще отроческого дарования уже поражал нас силою и мастерством своего языка стихотворного; впоследствии подвигался он быстро от усовершенствования к усовершенствованию и ныне являет нам степень зрелости совершенной» – так отозвался Вяземский о «Кавказском пленнике». Он рассмотрел и сформулировал главное: «В Пушкине было верное пониманье истории; свойство, которым одарены не все историки. Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость».

Кошка пробежала между друзьями во время Польского восстания 1830–1831 годов. В сентябре 1831-го вышла в свет книга «На взятие Варшавы», включавшая стихотворение Василия Жуковского «Старая песня на новый лад» и две оды Александра Пушкина – «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Вяземский с трудом пытался скрыть ярость по поводу этих стихов: «Для меня они такая пакость, что я предпочел бы им смерть».

В письме к Пушкину он сдержанно критиковал «шинельные оды», а в записной книжке изливал душу: «…курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось наконец наложить лапу на мышь. В поляках было геройство отбиваться от нас так долго, но мы должны были окончательно перемочь их: следовательно, нравственная победа все на их стороне.

Пушкин в стихах своих "Клеветникам России" кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию, нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней. Народные витии, если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим.

Остафьево. Усадьба П.А. Вяземского, в которой жил и работал Н.М. Карамзин, неоднократно бывали в гостях А.С. Пушкин, В.А. Жуковский, К.Н. Батюшков, Д.В. Давыдов, А.С. Грибоедов, Н.В. Гоголь, А. Мицкевич. Худ. И. Е. Вивьен де Шатобрен. 1817 (Фото предоставлено М. Золотаревым)

Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: "От Перми до Тавриды" и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст, что физическая Россия – Федора, а нравственная – дура. <…>

Вы грозны на словах, попробуйте на деле.

А это похоже на Яшку, который горланит на мирской сходке: да что вы, да сунься-ка, да где вам, да мы-то! Неужли Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать была бы смерть. Зачем же говорить нелепости, и еще против совести, и более всего – без пользы? <…> Охота вам быть на коленях пред кулаком. <…>

Смешно, когда Пушкин хвастается, что мы не сожжем Варшавы их. И вестимо, потому что после нам пришлось же бы застроить ее. Вы так уже сбились с пахвей в своем патриотическом восторге, что не знаете, на чем решиться: то у вас Варшава – неприятельский город, то наш посад».

Самое поучительное заключается в том, что в 1863 году, когда в Польше снова вспыхнуло восстание, Вяземский показал себя ярым противником польской свободы и даже выпустил брошюру весьма патриотического содержания под названием «Польский вопрос и г-н Пеллетан». Связать эту метаморфозу можно как с мудростью, которая приходит с опытом, так и со старческой усталостью. Оценка зависит от ракурса и от наших политических пристрастий.

Изношенный халат

Его переменила Крымская война. Отстаивая интересы России, он написал (для европейцев, поэтому по-французски) книгу политической публицистики «Письма русского ветерана 1812 года о восточном вопросе, опубликованные князем Остафьевским», которая вышла в Бельгии, Швейцарии и Пруссии. А в 1860-м едко высмеивал либералов – кто знает, быть может и вспоминая самого себя в молодости.

Послушать: век наш – век свободы,

А в сущность глубже загляни –

Свободных мыслей коноводы

Восточным деспотам сродни.

 

У них два веса, два мерила,

Двоякий взгляд, двоякий суд:

Себе дается власть и сила,

Своих наверх, других под спуд.

 

У них на все есть лозунг строгой

Под либеральным их клеймом:

Не смей идти своей дорогой,

Не смей ты жить своим умом.

 

Когда кого они прославят,

Пред тем – колена преклони.

Кого они опалой давят,

Того и ты за них лягни…

Князь дослужился до орденов и высоких чинов, хотя карьера никогда не была его целью. Не раз он от всего отгораживался и не раз возвращался на службу.

 

В царствование Николая I Вяземский трудился в Министерстве финансов, даже управлял Государственным заемным банком, но это была лишь синекура для аристократа, о которой он писал в раздражении: «Правительство… неохотно определяет людей по их склонностям, сочувствиям и умственным способностям. Оно полагает, что и тут человек не должен быть у себя, а все как-то пересажен, приставлен, привит наперекор природе и образованию».

Александр II нашел Вяземскому более достойное применение: его назначили товарищем (заместителем) министра народного просвещения и руководителем Главного управления цензуры. Отношение князя к дворцовым церемониям изменилось. Если при Николае I он, будучи камергером, старался уклоняться от придворных обязанностей, то при его преемнике не без удовольствия сочинял стихотворные послания представителям царствующего дома и не считал эту традицию унизительной.

Петру Андреевичу был присвоен чин обер-шенка, то есть хранителя винных запасов его императорского величества. Символический, но престижный чин соответствовал военному чину генерала от инфантерии, по-старому – генерал-аншефа. Отдыхать князь полюбил в Германии, а когда приезжал в Петербург – становился «достопримечательностью» двора.

Вяземский оставался оригиналом. В 1876 году вся Россия сопереживала сербам, которые сражались с турками, а его раздражала и эта война, и всеобщий энтузиазм, и даже генерал Михаил Черняев, возглавивший сербскую армию. В ворчании Асмодея, как обычно, был резон: «Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди – славянолюбие. <…> Лучше иметь для нас сбоку слабую Турцию, старую, дряхлую, нежели молодую, сильную, демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить не будет. И когда были нам в пользу славяне? Россия для них – дойная корова, и только. А мы даем доить себя, и до крови».

Постаревший литератор держался как поверенный в ключевых тайнах века, как хранитель истины. Что это было за тайное знание? Бог весть. Но от младших современников его отличало многое: опыт «Арзамаса», дух Бородинского противостояния, отсвет остафьевских закатов…

Состоявший в дальнем родстве с Львом Толстым, князь стал одним из прототипов Пьера Безухова. С графом они разошлись во мнении о Белинском, которого Вяземский презирал. А в «Войне и мире» его не устраивало не только отступление от хроникальной правды – старый князь напрочь не принял толстовской историософии. Впрочем, о «Преступлении и наказании» он рассуждал еще сокрушительнее, а его ненависть к Ивану Тургеневу ограничивалась лишь презрением:

Талант он свой зарыл в «Дворянское гнездо».

С тех пор бездарности на нем оттенок жалкий,

И падший сей талант томится приживалкой

У спадшей с голоса певицы Виардо.

Потому и основал Вяземский Русское историческое общество, чтобы прошлое не пропадало, как круги на воде, чтобы защитить историю от бойких интерпретаторов. Почетным членом этого общества был избран великий князь Александр Александрович (будущий император Александр III), а первым председателем – сам Вяземский. Теперь он считал, что история принадлежит царю… Его заслуги перед исторической наукой не исчерпываются воспитанием сына Павла, ставшего собирателем и исследователем древнерусских рукописей. Поэт едва ли не первым предложил изучать литературу в историческом контексте, что особенно ярко проявилось в его биографическом сочинении «Фон-Визин», опубликованном в 1848 году.

 

Старика сжигали бессонницы, приступы раздражительности, ревматические боли… «Хандра с проблесками» – так он назвал цикл стихотворений 1876 года.

Пью по ночам хлорал запоем,

Привыкший к яду Митридат,

Чтоб усладить себя покоем

И сном, хоть взятым напрокат.

Стихи – даже мрачные – приносили облегчение. Превозмогая боль, Вяземский написал лучшие свои строки:

Жизнь наша в старости – изношенный халат:

И совестно носить его, и жаль оставить;

Мы с ним давно сжились, давно, как с братом брат;

Нельзя нас починить и заново исправить.

А еще – «Все сверстники мои давно уж на покое…», «Мой кубок за здравье не многих…». Шедевры «старческой лирики» – бывает, оказывается, и такая! Он знал себе цену: «Погодите, может быть, лет через пятьдесят, когда черви объедят меня до косточки, меня отыщут и помянут словом беспристрастным и мне подобающим. Я не самохвал, но знаю, что я имею свое время и место в русской литературе».

 

Смерть последнего поэта золотого века осталась незамеченной. «Литературной общественности» было не до Вяземского. 86-летний старик, который давно никуда не спешил, не дожил нескольких недель до выхода в свет первого тома своего полного собрания сочинений. Ему и после смерти пришлось трястись в дороге – из Баден-Бадена в Петербург, на Тихвинское кладбище Александро-Невской лавры. И кто-то, верно, мысленно повторял стихи: «И в память друзей одиноких, почивших в могилах немых…»

Арсений Замостьянов

ЧТО ПОЧИТАТЬ?

РАССАДИН С.Б. Спутники. М., 1983

БОНДАРЕНКО В.В. Вяземский. М., 2014 (серия «ЖЗЛ»)