«Зачем мы здесь?»

Спустя пятнадцать лет после Русского исхода историк и философ Георгий Федотов опубликовал в Париже эссе «Зачем мы здесь?», посвященное судьбам эмиграции. Картина жизни русского зарубежья получилась безрадостной

Эссе вышло в 1935-м – к этому времени все надежды «отыграть назад» рухнули. Советский Союз гордо рапортовал об успехах первых пятилеток. В Германии к власти пришел Адольф Гитлер – Европа, да и весь мир катились к новой войне. Не случайно произведение Георгия Федотова (1886–1951) оказалось наполненным пессимистическими настроениями. «В последние годы эмиграция живет с очень пониженным самосознанием, – писал он. – Постоянные разочарования подорвали веру в свои силы и даже в смысл своего дела. Здесь чаще всего говорят об эмиграции как о "несчастье"». И все-таки, предварив эссе эпиграфом «Блаженни изгнани правды ради» (цитатой из Евангелия от Матфея), Федотов предпринял попытку сформулировать смысл дальнейшего пребывания на чужбине для тех, кто не видел возможности вернуться в большевистскую Россию. Получилось ли это убедительно? Судите сами: предлагаем вашему вниманию отрывок из этого текста. 

О правде и неправде 

Поспешим заранее согласиться: да, конечно, эмиграция – несчастье. Конечно, она несет с собой предрасположение к духовным и душевным заболеваниям, связанным с пребыванием в искусственной среде, с оторванностью от родной почвы. Идолы, призраки, тени – населяют полумрак, в котором мы живем. 

Борьба с этими призраками, постоянное бодрствование, духовная гигиена – составляют первый долг и первое условие здоровой жизни для каждого из нас. Все это так. И однако: только ли болезнь, только ли несчастье? Взятый нами эпиграф дает смелость ответить отрицательно. Нет, не только несчастье, но и «блаженство», не только болезнь, но и подвиг. <…> 

Зачем мы здесь? Почему не на родине, чтобы работать для ее восстановления, чтобы защищать ее от готовящейся военной грозы? <…> 

Слово «правда» может дать ответ – для того, кто не совсем забыл значение этого слова. Правда на пути изгнания противопоставляется участию в общей неправде, в общем неправедном деле, в строительстве, в работе, даже в подвиге, в основу которого положена коренная неправда. Понять правду изгнанничества нелегко русскому человеку, привыкшему к круговой поруке, к общей ответственности. <…> В русской совести и в русском религиозном сознании есть этот болезненный уклон, который можно было бы грубо назвать соборностью общего греха. 

Оставшиеся в России только потому и могут как-никак жить и работать, что они сняли с себя личную ответственность – конечно, в известных, для каждого особых, пределах. Кто этого не смог и не захотел сделать, те выбрасываются из жизни – в тюрьму и ссылку: идут путем изгнания. Их изгнание бесконечно тяжелее нашего: оно приближается к мученичеству и нередко становится им. Но в идее это все тот же путь, путь изгнанников за правду: недаром существует в России термин «внутренняя эмиграция». 

Какой смысл имеет этот подвиг? На этот вопрос ответим вопросом же: должен ли подвиг иметь смысл? Не является ли последний творческий акт человека – в святости, в подвиге, в жертве – совершенно бескорыстным и не имеющим смысла вне себя и ниже себя? <…> Оправдание нации – только в осуществленных ею в истории ценностях, и среди них героизм, святость, подвижничество имеют по крайней мере такое же онтологическое значение, как создание художественных памятников или научных систем. <…> 

Исход из большевистской России миллионов людей, не пожелавших подчиниться деспотии Ленина, каковы бы ни были частные и личные мотивы у каждого из них, спасает честь России – в истории. Иным теперь кажется, что, оставаясь на родине (и предавая свои святыни), можно было принести больше пользы. Но не больше ли душа родины ее сегодняшней пользы? Что останется жить в веках – и в вечности: прибыль культурной продукции или творческий акт, хотя бы в форме жертвы? <…> 

«Из отрицания зла родится новое зло» 

Сколько из нас покинули свою родину, просто спасая свою жизнь, просто потому, что не было другого исхода. Жизнь в России так ужасна, так приближается к популярному представлению об аде, что о бегстве из нее мечтают не только самые сильные, но и самые слабые духом. <…> 

Легко быть изгнанным за правду; но трудно за правду жить в изгнании. <…> Даже самые великие и вечные слова становятся ложью в тупом и равнодушном произношении. Родина, свобода, демократия, царь и т. д. – пламенные слова, некогда звавшие на подвиг и приведшие в изгнание. Но как потускнели многие из них за 15 лет! <…> Сплошь и рядом отрицательные инстинкты и страсти оказываются более могучим стимулом к действию. Люди думают, что они живут любовью к России, а на деле, оказывается, – ненавистью к большевикам. Но ненависть к злу, даже самая оправданная, не рождает добра. Чаще всего из отрицания зла родится новое зло. Вот почему «изгнанничество за правду» становится труднейшим подвигом и немногие могут выдержать этот искус изгнания. 

Белая Россия. Исход. Худ. Д.А. Белюкин. 1992–1994 годы

Признаемся: трудное для политика оказывается более посильным рядовому человеку, который в тяжком физическом труде зарабатывает свой кусок хлеба. Разумеется, если человек достаточно силен духом, не спился, не идет ко дну, что тоже не редкость. Но именно здесь, в низах эмиграции, в глухой провинции, на заводах и хуторах, легче всего найти тех настоящих, прямых и чистых русских людей, встреча с которыми порой заставляет вспыхнуть ярче в сердце память о родине. Для них Россия, уж конечно, не только большевики. <…> 

И если были у них – а у большинства, конечно, были – грехи перед Россией: отрыв от народа, классовое презрение к «хаму», предрассудки сословия, касты, партии; неужели они не искуплены 15-летней каторгой, которая для многих из них проходит в условиях не менее тяжких, чем, например, для декабристов и для многих политических каторжан старого времени? Теперь, когда чаша их страданий переполнена до краев, когда их гонят из страны в страну, лишая самого священного и неотъемлемого права человека – права на труд, т. е. на жизнь, хочется подольше остановиться мыслью на этих тружениках, которые ближе всего к идеалу блаженного изгнанничества. <…> 

Чем заполнить быстро катящиеся, пустые годы? Что можем мы сделать для России или дать ей отсюда? Законный вопрос, но который является источником бесконечных ошибок, блужданий и даже новых преступлений перед Россией. 

В своем активном самосознании эмиграция распадается на три группы: военную, политическую и культурную. Каждая из них мечтает по-своему содействовать освобождению России и строительству новой жизни: войной, политической организацией, творчеством русской культуры. 

Сегодня мы взялись за перо, чтобы поговорить об этой последней форме служения России. Мы считаем ее главным, если не единственным оправданием нашего деятельного бытия. Лишь вскользь придется коснуться двух первых форм активности, неудача которых лишь подчеркивает основную линию нашего призвания. 

«На чьей стороне сражаться?» 

Ядро эмиграции было составлено из отступившей и прошедшей через Галлиполийское сидение белой армии Врангеля. Это обстоятельство до сих пор определяет духовную структуру самых активных ее слоев. Они чувствуют себя прежде всего воинами. Армия, разоруженная физически, не разоружилась морально и живет мечтой о военном походе против красной России. Весна за весной несли крушение этих иллюзий, которые, однако, возрождаются с новой силой. Надежды на интервенцию угасли. Но возродились надежды на мировую войну, которая в общем пожаре и крушении может принести и конец большевизму. Несомненная реальность военной опасности, особенно сгустившаяся за последнее время, поддерживает живучесть воинского духа эмиграции. 

Это не мешает ему быть одним из главных источников призрачности нашего бытия. Тысячи людей не желают серьезно отнестись к тем новым трудовым и профессиональным условиям, в которые поставила их жизнь. Не монтер, а поручик, не шофер, а полковник. Сознание приковано к ячейкам старого, давно утонувшего мира. Люди, еще полные сил, живут одним воспоминанием. Суровый и поучительный опыт жизни проходит бесследно в сознании. Даже техническая выучка нередко забрасывается все из того же презрения к настоящему. Говорят – и это, кажется, верно, – что крепкая полковая спайка поддерживает людей на известном моральном уровне: дает недостающую социальную дисциплину. Но искупает ли это преимущество тот основной самообман, на котором строится жизнь? Война может вспыхнуть, большевики могут свалиться, Россия может развалиться тоже – до границ Северной Великороссии. Все это в пределах исторических возможностей. Но чтобы была восстановлена старая императорская армия и чтобы слесаря с 15-летним стажем заняли в ней командные посты – это выходит из пределов самой смелой политической мечты. 

К тому же химера эта не так уже невинна. Несчастье воинского сознания начинает порой становиться грехом. Спекуляция на всеобщую войну есть одна из типичных форм извращения совести. Ведь война возможна не под белым, освободительным знаменем. Для всего мира война, бесспорно, означает страшное бедствие, может быть, гибель. Расчет на политическую удачу, купленную такой ценой, есть расчет Ленина: мировая война – пролог к революции. Здесь, в эмиграции, – как везде в стане побежденных и раздавленных – поднимаются духовные миазмы. «Чем хуже, тем лучше». Это путь обольшевичения национальной идеи. Большевистская психология возможна ведь при всяком политическом содержании. 

Чем реальнее становится перспектива будущей войны, тем сомнительнее для многих из воинов, не утративших нравственного и национального чувства, их участие в ней. На чьей стороне сражаться? За большевиков или за врагов России? Самый вопрос мучителен. Уже теперь он раскалывает воинскую массу на два непримиримых стана. Сражаясь в армиях обеих коалиций, бывшие галлиполийцы будут фактически драться друг против друга. Стоило блюсти так долго корпоративные традиции и на оружии основывать свое русское единство, чтобы закончить его в междоусобии? 

Политическое бессилие 

Столь же печальны итоги на политическом фронте эмиграции. Огромные усилия, воля, страсть, жертвенность были затрачены – с ничтожными или отрицательными результатами. Ни политическое объединение эмиграции, ни реальная борьба с большевиками не выходят из области фразеологии. Борьба исчерпывается внутренним нервным кипением, и не находящие выхода политические страсти направляются на своих собратьев по несчастью. 

Основная причина политического бессилия эмиграции – в пропасти, которая легла между ней и Россией. Выше искусственных стен, возведенных цензурой и ГПУ, поднялись психологические перегородки, делающие взаимное понимание почти невозможным. С нашей стороны – долгое время умышленное закрывание глаз, подмена реального образа России созданной нами грубой схемой. Теперь, когда познание России сделало большие успехи, остается психологическое непонимание, моральная невозможность найти общий язык с новой Россией. С той стороны – тоже стена лжи, но за ней органическая ненависть новых, поднявшихся классов ко всему, связанному со старой Россией. <…> 

Отвлекаясь от чисто политического содержания, можно было бы разделить эмигрантские и политические группировки на три типа – по их структуре. К первому мы отнесли бы те группы, которые просто продолжают или влачат свое дореволюционное бытие. При отказе от всякой политической активности они превратились в клубы ветеранов – соответствующие собраниям дворян, институток и кадетов, столь характерным для вечерней программы нашего дня. Их бесполезность искупается лишь их безвредностью. 

Не таковы группы второго типа, которые, равнодушные к политическим программам, объединяются на принципе так называемого «активизма». Их генеалогия восходит не к старым партиям, а к той же белой армии, с ее «непредрешенческой» идеологией и с ее методами непосредственного боевого действия. Естественные на войне, методы эти оказываются сплошь и рядом чистым безумием в политике. До сих пор мы не видели ни одного осмысленного политического акта, вышедшего из этой среды. Незнание России и нежелание знать ее здесь доходит до геркулесовых столбов. Оттого почти все проявления этой своеобразной активности лишь содействуют укреплению диктатуры и разобщению эмиграции с русским народом. У ГПУ нет лучших бессознательных пособников в эмиграции, чем этого сорта активисты. 

Бывшие солдаты и офицеры армии Врангеля – рабочие рудника в болгарском городе Перник. 1924 год

Третий тип составляют группировки «пореволюционные». В этом секторе эмиграции усердно, хотя и недостаточно критически, изучают современную Россию. <…> Большинство пореволюционных группировок страдают духом утопизма, который, при всем антагонизме к отцам, указывает на кровную связь со старой русской интеллигенцией. Этот утопизм иногда сводится к культу таких кумиров, которые едва ли смогут найти почитателей в России. <…> 

Безвоздушное пространство 

Остается третья сфера эмигрантской деятельности – та, которая может похвалиться подлинными достижениями и которая несет в себе достаточное внутреннее оправдание. Это сфера культуры. <…> 

С самого начала большевизм поставил своею целью перековать народное сознание, создать в новой России – на основе марксизма – совершенно новую «пролетарскую» культуру. В неслыханных размерах был предпринят опыт государственного воспитания нового человека, лишенного религии, личной морали и национального сознания, опыт, который дал известные результаты. Обездушение и обезличение новой России – факт несомненный. Творимая в ней – в масштабах грандиозных – техническая, научная и даже художественная культура как будто окончательно оторвалась от великого наследия России. <…>

Мыслитель. Портрет философа И.А. Ильина. Худ. М.В. Нестеров. 1921–1922 годы 

Не отрицаем того, что многое, очень многое из культурных проявлений в России удовлетворяет потребностям нового советского человека. Но сколько его потребностей не могут быть удовлетворены! Сколько течений мысли, сколько мук совести, сколько скорбных размышлений безмолвно замирают в шуме коллективного строительства. И вот мы здесь, за рубежом, – для того, чтобы стать голосом всех молчащих там, чтобы восстановить полифоническую целостность русского духа. Не притязая на то, чтобы заглушить своими голосами гул революционной ломки и стройки, мы можем сохранить самое глубокое и сокровенное в опыте революционного поколения, чтобы завещать этот опыт будущему, чтобы стать живой связью между вчерашним и завтрашним днем России. <…> 

Русская культура за рубежом – выше известного уровня – живет в безвоздушном пространстве. Писатель не находит ни издателей, ни критиков, ни читателей. Книги выходят в порядке чуда – или жертвы. <…> 

Как и почему образовалась эта культурная пустота вокруг носителей русской культуры за рубежом? Уже самый социальный состав эмиграции менее всего пригоден для создания питающей культуру среды. В России серьезный читатель составляется из учащейся молодежи и учительства, шире – из огромной армии трудовой интеллигенции. Трудовая интеллигенция, за малым исключением, осталась в России, при своем деле. Русское студенчество здесь в большей части растворяется в иностранной среде, не читая по-русски. Остальные, проникнутые практицизмом, живут профессиональными, может быть, еще политическими интересами. Им не до книг на вечные темы. Что касается широкой массы эмиграции, то она как потребительница культуры довольно резко делится на два круга: военный и беженский. В беженстве, хотя бы по своей покупательной способности, культурный спрос определяют буржуазные элементы, ищущие в культуре легкого наслаждения. Естественно, что патриотический лубок и интернациональный роман-фельетон определяют ходкий спрос литературного товара. Иногда оба стиля соединяются под обложкой одного журнала или в «творчестве» одного автора. Понятно, почему настоящий писатель говорит через головы живых людей – в пространство и время. <…> 

Совершенно в других условиях живет за рубежом русская наука. Здесь неуместно говорить о трагедии – разве о трагедии личного существования. Невероятно трудны материальные условия для одних, вполне отсутствует русская читательская среда, зато для многих открылись возможности работы в рамках европейской (или американской) культуры. Наука международна по самой идее. Нелегко отказаться от родного языка, но иностранная форма сообщает гораздо большую эффективность русской научной мысли. Влияние этой мысли в мировой науке сильно возросло со времен революции. <…> 

И вот нам здесь, за рубежом, выпала высокая честь и бремя подать голос России. <…> Наше слово раздается в пустоте. У нас нет ответственности, кроме как перед Богом и своей совестью. Мы не знаем, какие выводы будут сделаны из нашей правды. Не знаем и не должны знать. Редко в истории мысль имела право на такую свободу – право, завоеванное последней нищетой, бездомностью, изгнанием. 

Фото: FINE ART IMAGES/LEGION-MEDIA