«Мне нельзя без России»

Сто пятьдесят лет назад родился Александр Куприн – ни на кого не похожий, преданно любимый читателями классик русской прозы ХХ века, которому в жизни довелось изведать и войну, и чужбину, и возвращение на родину

Отца своего – потомственного дворянина, который довольствовался ролью мелкого чиновника в Наровчатском уезде, – Куприн почти не знал. Тот умер в 1871-м, через год после рождения сына. Детство писателя прошло в Москве, которую он знал и любил до последнего булыжника, от кабаков до дворцов. Мать видела его будущим военным. Он окончил 2-й Московский кадетский корпус (который в те годы именовался военной гимназией), а потом и Александровское военное училище, выпускавшее пехотных офицеров. Именно там юнкер Куприн увлекся литературой, обнаружив способности к сочинению стихотворных экспромтов, а потом и прозаических зарисовок. Хотелось отмахнуться от армии и заниматься только писательством, но куда там. Четыре года после училища Куприн служил подпоручиком, затем – поручиком, тянул лямку в 46-м Днепровском полку в малороссийской провинции. Но его все больше занимала литература и все меньше – казарма. 

«Мускулистый, приятный силач» 

В 1894 году он решился на отставку – как ношу с плеч сбросил. К тому времени в журнале «Русское богатство» вышла его повесть «Впотьмах», и это был уже не юношеский опыт, а настоящее литературное событие. Ее герой инженер Аларин – человек просвещенный – превратился в вора и эгоиста, стал виновником нескольких смертей. Повесть произвела впечатление. Ее читали со страхом и увлечением. Таких героев в русской литературе еще не было. 

В 1898 году вышла «Олеся» – самая поэтичная повесть Куприна, страшная сказка о мужском предательстве и о смертельной темной силе суеверий. После первой – газетной – публикации «Олесю» переиздавали десятки раз. Куприна уже величали русским Мопассаном. А некоторые считали, что он станет успешным бульварным писателем, и ждали от него новых кассовых книг. Но повторять волынский сюжет о любви к юной ведьме Куприн не стал и в литературные поденщики не превратился. 

Он вошел в литературу в эпоху, которую позже назовут Серебряным веком, но к самым ключевым канонам этого направления не имел никакого отношения. Куприн не любил и не слишком понимал декадентов, символистов, их философии, их системы образов. Ему претил мистицизм. «Какой-то здоровенный, долговязый, весь в угрях декадент, в балахоне, наполовину желтом, наполовину голубом, с пучком укропа и с морковкой в петлице, только что окончил завывать свою новую поэзу, носившую претенциозное заглавие "Паванна", и стоял, окаменев от наплыва вдохновения, а вокруг него благоговейно безмолвствовали второстепенные поэты», – припечатывал Куприн молодых властителей литературных дум того времени в рассказе «Жанета». 

«Мускулистый, приятный силач» – так отозвался о Куприне Лев Толстой, к которому тогда относились как к божеству. Толстой не «передал лиру» никому из молодых русских прозаиков рубежа XIX–ХХ веков. Соискателей – талантливых, знаменитых – было немало. Пожалуй, он симпатизировал именно Куприну – за его зоркость, за любовь к жизни и умение в любом кабацком сборище разглядывать характеры… 

Куприн ввел в русскую литературу борцов, циркачей, авиаторов, современных офицеров – людей сильных. Он знал их, со многими дружил. 

При этом на жизнь смотрел глазами трагика. Наверное, никто тоньше и разнообразнее Куприна не показывал психологическую подоплеку самоубийства, отчаяния. Нервы героев, которым он сочувствовал, туго натянуты, рутина, цинизм их уничтожают… 

В хрестоматии его проза соседствует с рассказами Ивана Бунина. Но их объединяет только пристрастие к жанру рассказа. Куприну не хватало бунинской тонкости стиля, его скупой поэтичности, его цинизма. Он брал другим – яркостью и темпераментом. Не боялся мелодраматизма, сентиментальности. Поэтому поклонников Куприна можно было найти и среди курсисток, и в сугубо мужском армейском кругу. Его читали и студенты, и «благородные отцы», влюбившиеся в литературу еще по первым книгам Чехова. Еще больше читателей стало у Куприна в советские времена. 

Он не был объективным аналитиком реальности, его несли за собой эмоции. Но жизнь не только любил, но и знал в тонкостях. «Талант автора так и прыщет из каждой, даже неряшливой строки», – отзывался о нем Владимир Набоков, писатель с более отточенным мастерством и еще более далекий от реальности. 

Сенсационная слава пришла к Куприну в 1905 году, на мятежной волне, когда повесть «Поединок» воспринимали как обличение прогнившей царской армии. Революционность писателя подчеркивали и его действия: он поддержал восстание лейтенанта Петра Шмидта на крейсере «Очаков» и помог нескольким восставшим матросам скрыться от полиции. Без малого через 10 лет вышла «Яма» – повесть о публичном доме, затерявшемся среди Ямских улиц некоего южного городка. Обозленная на весь белый свет героиня решила заразить «срамной болезнью» как можно больше мужчин. Ее финал – исповедь и петля. У любого другого русского писателя получилось бы вполне реалистическое обличение «свинцовых мерзостей русской жизни». И только. А у Куприна есть еще и огромное любопытство к жизни, к любым ее сторонам. Жизнелюбие, столь редкое в русской литературе, в которой в те годы царило эстетское упадничество. Для гимназистов, как и 

для советских старшеклассников, эта повесть стала обязательным полузапретным чтением, своего рода посвящением во взрослые тайны. 

Он открывал картину русского мира того времени – всех его закоулков, от дымящего современного завода до заповедного Полесья. 

Белый поручик 

Февральской революцией Куприн восхищался. И его представляли одним из властителей дум будущей России. Мало писавший о крестьянах, он в то время видел спасение в справедливом решении земельного вопроса и открыто симпатизировал эсерам. К большевикам относился с опаской – особенно когда они захватили власть. 

Любопытно, что в 1917–1918 годах критиковать партию Ленина в печати не страшился только Максим Горький. А будущие эмигранты – как Куприн или Константин Бальмонт – тихонько приспосабливались к новой власти и растерянно молчали. Горький давал Куприну работу в издательстве «Всемирная литература», и он перевел трагедию Фридриха Шиллера «Дон Карлос». О вождях революции предпочитал не писать. 

Гораздо позже в одной из мемуарных зарисовок он рассуждал: «Ленин не гениален, он только средне умен. Он не пророк, он лишь безобразная вечерняя тень лжепророка. Он не вождь: в нем нет пламени, легендарности и обаяния героя; он холоден, прозаичен и прост, как геометрический рисунок. Он весь, всеми частицами мозга – теоретик, бесстрастный шахматист. Идя по следам Маркса, он рабски доводит его жестокое, каменное учение до пределов абсурда и неустанно ломится еще дальше». Впрочем, ходил он к Ленину по делу – по поводу издания крестьянской газеты «Земля». И поначалу даже гордился, что вождь революции после первой просьбы принял его без промедлений. А газета не удалась – возможно, потому, что идею зарубил на корню более крестьянский и куда более партийный Демьян Бедный. 

С белыми Куприн оказался почти случайно – когда войска Северо-Западной армии генерала Николая Юденича взяли Гатчину, где Куприн жил и огородничал осенью 1919 года. К тому времени он порвал с большевиками. Ходили слухи, что паями, собранными на пресловутую газету «Земля», заинтересовалась ЧК и Куприну несдобровать. Он поверил в Юденича, стал редактором белой армейской газеты, восстановившись на службе в чине поручика. Порыва северо-западников, как известно, хватило ненадолго. Наступление рассыпалось быстро. Но после этого оставаться в Советской России Куприн не мог – он уже тогда был слишком крупной фигурой, чтобы исчезнуть в послереволюционной суматохе и всплыть в советском интерьере, как, например, Михаил Булгаков, Евгений Шварц и Валентин Катаев, вовсю сотрудничавшие с белыми. 

Такой вот парадокс: в боевых операциях против красных писатель не участвовал, но Россию потерял. Вместе с женой он оказался на чужбине – сперва в Хельсинки, а потом надолго в Париже. Многие поклонники Куприна удивлялись, что автор «Поединка» не поверил в революцию и эмигрировал вместе с генералами, которых так критиковал. 

Сны о России 

Он жил воспоминаниями. Россия представлялась ему во все более идиллических красках. Повесть «Юнкера» стала чем-то вроде анти-«Поединка». Там писатель вспоминал о своей армейской молодости как о сладком сне. 

Куприн бранил на все корки советскую власть, как это и было принято в эмигрантской среде. В 1927 году он бушевал: «Никогда пролетарский террор не прекращался в России. Уничтожают людей за происхождение, за неловкое слово, за косой взгляд, за ученость и образование, за недовольство воздушным пайком, за ропот по поводу неплатимого жалованья». Так он реагировал на убийство советского полпреда Петра Войкова в Варшаве, полностью оправдывая террориста Бориса Коверду. И верил, что власть в Москве еще может перемениться. Вера растаяла к 1930-м. А эмиграция с ее надменными политическими расчетами выглядела все более жалко. Ее духовные вожди у Куприна доверия не вызывали. Он все больше жил ностальгией. 

Эмиграция быстро превратилась в клубок змей, зависти и интриг в этом тесном мирке хватало. Куприну в этой салонной Руси оказалось нестерпимо тесно и душно, и он пришел к выводу, что «больших дел и больших идей эмиграция не ведает. Даже на сильную ненависть к виновникам ее бегства на чужбину у нее не хватает темперамента». 

Александр Куприн с женой Елизаветой. 1914 год

Европейская мода на русскую литературу, начавшаяся с Ивана Тургенева и Льва Толстого, постепенно сошла на нет. Французские переводы книг Куприна выходили небольшими тиражами. Его аудитория осталась на родине, там Куприн был действительно писателем «для многих». Нобелевской премии ему не дали. Писать скороспелые бестселлеры он не умел, да и здоровье подводило «силача» все чаще. Оставались сны о России. 

В 1936 году на парижском антифашистском писательском конгрессе Куприн встретился с Алексеем Толстым, расспрашивал его о советской жизни. Еще недавно Куприн критиковал толстовское возвращение на родину, и автор «Хождения по мукам» наверняка знал злую эпиграмму, которую выкрикнул ему вслед Куприн: 

Он Алексей, но… Николаич, 

Он Николаич, но не Лев, 

Он граф, но, честь и стыд презрев, 

На псарне стал Подлай Подлаич. 

Но Толстой не был злопамятен – и общался с Куприным дружелюбно. В том же году в СССР вернулся «сказочный» художник Иван Билибин – приятель Куприна, который вел переговоры с советским посольством по поводу возвращения автора «Поединка». Куприн завидовал ему, уже переехавшему в Ленинград. «Мне нельзя без России. Я дошел до того, что не могу спокойно письма написать туда… Ком в горле!» – признавался он тем, с 

кем мог пооткровенничать. Например, писателю Андрею Седых. Но хватало в русском Париже и таких собратьев по перу, с которыми приходилось помалкивать о подобных материях. Иначе – съедят. Как Дмитрий Мережковский, который так отозвался на отъезд Куприна: «Со времени перехода Савинковым советской границы – это самый большой удар по эмиграции… Бесконечно жаль, что Куприн, проживший большую, честную жизнь, заканчивает ее так грустно». У Мережковского был другой путь. После нападения Германии на СССР он в радиообращении сравнивал Гитлера с Жанной д’Арк и благословлял его «крестовый поход против большевизма». Видимо, такую позицию и такую жизнь Мережковский считал честной. Представить себе Куприна в этой роли невозможно. А Европа в 1936 году становилась все коричневее… 

«Армия меня простила…» 

Слухи о том, что это была спецоперация НКВД, что Куприна подпоили и чуть ли не силком перевезли в СССР, не стоит принимать во внимание. Как и то, что на родину он возвратился, только чтобы умереть. Решение вернуться писатель принял еще в 1930-м. Но побаивался, что ему не простят белогвардейского прошлого. К тому же разговоры в посольстве, бюрократия – все это было не по нутру Куприну, поэтому дело тянулось долго. Начав договариваться с советской стороной, он держал эти контакты в строгом секрете от эмиграции. «Эмигрантская жизнь вконец изжевала меня и приплюснула дух мой к земле. Нет, не жить мне в Европах… Если уж говорить о том Париже, который тебе рисуется и представляется, то я его ненавижу» – таков был его приговор русскому зарубежью.

Возвращение в Советскую Россию. 31 мая 1937 года 

Вопрос о Куприне обсуждался на Политбюро. Иосиф Сталин, по словам советского посла во Франции (а в будущем – наркома просвещения РСФСР) Владимира Потемкина, считал, что «впустить Куприна обратно на родину можно». Его поддержали все члены Политбюро, кроме воздержавшегося Климента Ворошилова. Видимо, «первый красный офицер» не смог до конца простить писателю поддержку Юденича… 

Он бежал не от нищеты. Дочь Куприных Ксения стала популярной киноактрисой, она помогала родителям, и будущее ее рисовалось в радужных тонах. Но Куприн не мог без России… «Чем дальше я отхожу во времени от родины, тем болезненнее о ней скучаю и тем глубже люблю… Знаете ли, чего мне не хватает? Это двух-трех минут с половым из Любимовского уезда, с зарайским извозчиком, с тульским банщиком, с владимирским плотником, с мещерским каменщиком. Я изнемогаю без русского языка», – писал он Илье Репину. К тому же Куприну все больше нравилась советская литература. Он видел, что словесность под властью большевиков не погибла, знал, что его читают и помнят. Перед тем, как сесть в московский поезд 29 мая 1937 года, он сказал: «Я готов идти в Россию пешком». 

В день 20-летия Октябрьской революции он, еще недавно костеривший большевиков напропалую, оказался почетным гостем на главном параде страны, стоял возле Мавзолея Ленина и восхищался. 

Говорят, что его редактировали, даже писали за него некоторые панегирики советской власти, но это малоубедительные попытки переиграть реальность. «Даже цветы на родине пахнут по-иному» – это было главным для Куприна. И, восхищенный, позабыв о предписаниях врачей, он сразу помчался в цирк, потащил жену в цыганский театр, погулял вокруг Кремля… Писатель был не так уж стар и надеялся, что еще засядет за новую книгу и «о Москве старой и о Москве новой он так напишет, что заставит весь мир полюбить ее, как он любит». Несмотря на опасные болезни, умирать он не собирался. 

Куприну предоставили квартиру в Ленинграде, на Лесном проспекте. Четыре комнаты, телефон, центральное отопление. Государство даже предложило ему немалую компенсацию за национализированную гатчинскую дачу, но он отказался. Он приехал в Россию не за богатством и не за комфортом. Ему хватало честных литературных гонораров. Как раз в Госиздате вышел двухтомник избранных купринских рассказов и повестей. А в Гатчине Куприны все равно поселились – в гостеприимном доме архитектора Андрея Белогруда. Писатель узнавал гатчинских старожилов – кухарок, сторожей. И они помнили его как родную душу. 

В литфондовском санатории, когда там отдыхал Куприн, устроили встречу с красноармейцами из ближайшей части. Поставили квас, вино, ватрушки, ягоды – летнее русское угощение. Среди военных оказалось немало любителей литературы. Они читали собственные рассказы и стихи. Старый писатель, восседавший в плетеном кресле, слушал их расслабленно, почти равнодушно. Но когда все запели «Вниз по матушке по Волге» и «Широка страна моя родная», оживился, стал громко подпевать. И потом сказал со слезами в голосе: «Сыны народа, сама армия меня простила. И я теперь спокоен». 

Летом 1938 года врачи не смогли спасти Куприна, он умер на больничной койке через месяц после тяжелой операции. В дневнике его жены Елизаветы Морицевны отмечены последние слова писателя: «Мамочка, как жизнь хороша… Ведь мы на родине! Кругом русские. Как это хорошо…» 

Фото: FINE ART IMAGES/LEGION-MEDIA