Яма

Павшим все равно, где лежат их останки, но это не все равно нам, живущим, и не должно быть все равно нашим детям, считает подполковник в отставке Сергей Мачинский. Вот уже четверть века он занимается поиском и захоронением безымянных солдат Великой Отечественной. И одновременно пишет рассказы. Это непростое, но очень важное чтение. И это тоже – наша правда о войне

Триста девяносто пять человек, триста девяносто пять судеб, сваленные в яму, засыпанные землей и поросшие лесом. Это всего лишь в ста метрах от оживленной дороги. В двухстах метрах от дачного поселка, в который превратилась деревня Мишкино. 

Работа поискового отряда «Демянск» в Новгородской области

И всего в тридцати километрах от миллионного города, за который они умирали. 

Два месяца почти каждый день мы смотрели в их глаза. В пустые глазницы в надвинутых на лоб, ржавых, рассыпающихся от времени касках, в истлевших горелых танкошлемах. 

Два месяца выносил их оттуда на руках, разбирая по косточкам, простой мужик Саня Першин. Два месяца – как на свидание, с ритуалом: «Ну что, покурим, мужики, и за дело!» Сигарету в зубы, вторую в бруствер и помолчать. 

Почти каждый день, отделяя косточки в мешанине трупной слизи и обрывках не до конца истлевшей униформы, говорим с ними. «Ну, расскажи что-нибудь о себе, солдатик!» Саня с ними говорит, мы молчим, он тут главный. 

Почти каждый день – судьба, одна за другой, как книга с важным уроком. Важным настолько, что нельзя пропустить ни страницы. 

Валя Худанин первым вышел, рукавицы у него были вязаные, неуставные. Потом мы сестру его разыскали, а она письма его с фронта нам передала. Маму он просил прислать ему варежки и носки шерстяные. По семье скучал сильно. Дошли, видать, варежки. Двадцать лет ему было, два года из них на фронте, пулеметчик. Наверху лежал. А рядом, под корнями, офицер безымянный, дерево сквозь него проросло. 

Топорщится валенками несопревшими, высыпаются из валенок в портянки семьдесят пять лет назад пальчики завернутые. Говорят о себе солдатики. 

Жора Ночевко, земляк мой из Смоленска. В Книге Памяти Смоленской области о семье его упоминание есть: расстреляны немцами мама и жена. Не к кому даже на погост вернуться. 

Вот она вам, война: нет семьи целой, была – и вычеркнули. 

Вы вот ему, в черной от разложившейся плоти шинели, в пустые глазницы загляните и расскажите, глядя на распахнутый, как в жутком хохоте, рот оскаленный, про то, как пиво бы сейчас баварское пили, коли тогда бы немцам покорились… 

Днями и ночами в голове яма. Во сне кажется, что лица с фотографий перед глазами стоят. Живые лица людей в костюмах и гимнастерках, а утром – они же с раздавленными костями, с ржавыми гранатами на расщепленных осколками тазах, со звездочками с истлевших шапок на голых черепах. 

Ветер хорошо трупь выдувает. Волосы, местами на черепах оставшиеся, шевелит. Прочитает кто-то этот рассказ: «Сумасшедший писал», – скажет. Может быть. Но они для нас – люди. Живые еще, потому как не похоронены досель. А не похоронен – так живой, значит. 

Женщины. Три их тут было. Страшно это, когда женщина – мать, сестра, дочь, любимая – вниз головой в яму скинута. Просто как кукла сломанная – в кучу, в грязь, во мрак. Люди ли творили это?.. 

Вот она, любовь настоящая. У полуразложившегося трупа в кармане. Все, что осталось от него, в плащ-палатку влезло. На мину, видно, мужик шагнул или под разрыв попал. Руки, ноги, грудь в узелке завязаны. А на сердце в платочке шелковом – локон волос, женских, русых, золотистым солнцем на драной шинели горит. Вот она, любовь, до могилы с ним шла, до ямы этой проклятой с ним, и после уж, верно, встретились они. 

Сегодня в поисковой работе участвуют представители четвертого и даже пятого послевоенных поколений

Тихо посидим, покурим, помолчим. Саркофаг бы стеклянный над ямой этой сделать и водить всех сюда, с первого класса и до седин, весь мир водить. А своих – в первую очередь. Чтоб смотрели в глаза эти и клятву, как присягу, давали: не врать, не лицемерить, не предавать! А как нарушишь, так и будешь во сне каждый день возвращаться к яме этой. Долго не отпустит она. 

Нитки золотые из жижи тянутся и погончик с лычками сержантскими и эмблемами танковыми. Валенки, обрезанные и клоками горелые, комбеза обрывки – не сгорел танкист в пепел, с корешами из «махры» пехотной в яму лег. Редкая судьба для танкача: не пепел, а гроб похороним. 

Жилет меховой покроя гражданского на ребрах следующего солдатика, гамаши в валенках, намотано на ноги всего… Больной был, поди, артрит, может, – вон как берегся. Россыпью из кармана по ребрам шестеренки часовые. Мастеровой мужик был, рукастый. Здоровье на фронте берег. Непросто это! На фронте здоровье солдатское – это достояние народное, его беречь надо. Но беречь – это не значит лелеять. И в атаку он со всеми вместе встал, и в яму со всеми лег… 

Смотрим на блестящие шестеренки и думаем: сколько могли еще эти руки сделать, починить, создать… Кто кому дал право мужиков и женщин наших в эти ямы укладывать? 

Золотом латуни из черной жижи – патроны ПТР из подсумка. Чьи? Вон мужичок лежит крепенький, скоро дойдем до него, только вот матросика в ботиночках хромовых наружу вынесем. 

Вот он, родной, и говорит он: «Павел Лазаков я, номер расчета ПТР». А через несколько дней – фото. Парень чернявый, красивый, в фуражке красноармейской. Брови черные, лицо – не у каждого актера нынче такой анфас найдется. Родил бы детей много, дом бы держал на плечах своих крепких, жену на руках бы носил… Э-э-э-эх! 

Что было бы со страной нашей, останься вы живы? Как жили бы мы, если б вы, молодые, красивые, крепкие, дальше страну строили? Точно по-другому. Да и мы бы другие были, не стали бы некоторые бездушными, пустыми куклами. Вы бы не дали. 

И еще посидим покурим, дальше подумаем: что было б с землей этой, если бы не легли вы в такие ямы, по всей стране огромной раскиданные, предай или плюнь на все каждый из вас? И мы бы в этих ямах силосом пахучим лежали, да большинство из нас и вовсе бы не появились на свет… 

Дальше справа налево Саня ползет, узлы из человеческих останков расплетая, книгу страшную по страничкам историй и судеб листая. Солдат Мухамбетов в обнимку с другим лежит. На имама отучился, а когда мечети закрыли – детям физику преподавал, директором школы был. Мешала ему вера его вместе с «неверными» в бой за Родину идти? В яме этой лечь с товарищами своими, чтоб детишки дальше физику учили, в космос первыми дверь открыли? 

Посидим, дорогой солдат Мухамбетов, чайку выпьем да покурим еще, до горечи во рту. Дым слезы выбивает, а может, и не дым это вовсе. Ложись, дорогой, выходи на свет. Ждут тебя… 

В ребра вросла кругляшом белым медаль солдатская «За отвагу». Баланев Федор Иванович, сапер, 1905 года рождения. Гранатами дот немецкий закидал. Вижу, как размеренно, спокойно, по-мужицки этот дядька с немчурой разбирался. Он работу свою хорошо делать привык, а для солдата война – это работа. 

Возвращение «неизвестных солдат»

Каждый день думаю, каждый день я смотрю в яму и понимаю: знает враг, какое главное богатство у страны этой. Люди – ее богатство, и люди – самое главное оружие страны этой. Люди – это и есть Оружие Победы. Потому и косили враги народ под корень и сейчас выкашивают. Не открыто, нет, умнее и хитрее они стали. Души людские выкашивают. Покупают, искривляют, обманывают, ломают, продают души наши. А здесь, в яме грязной, вонючей, чистые души лежат. Через них и у нас шанс очиститься появляется, маленький, но шанс. А кто-то и этот шанс – в пыль… 

Техник лейтенант танкист Моисеев Михаил Иванович, перед глазами как живой стоит и мертвый перед глазами лежит. В комбинезоне с петлицами обгоревшими, свитер на ребрах черный, ложка расплавленная в валенке горелом. Орден Красного Знамени в 1941 году получил, а вот детей не успел родить, племянники и внуки отказались от тела его и памяти о нем. Предали и плюнули. Как и племянники Коли Ермакова, студента из «Лесгафта»… Не нужны они им, неинтересно, и так проблем вагон – некогда скорбными делами и памятью ненужной себя обременять. А кто мы им, чтоб судить? Сами-то не ангелы. И по жизни все больше «неудачники», только и знаем что в судьбах чужих ковыряться. Но, я думаю, время и жизнь та самая рассудят. Жизнь же со смертью не заканчивается, даст бог, и встретятся родственнички… 

Долго не отпускает яма, может, и вовсе уже не отпустит. Хотя сколько их было – и будет, наверное, еще. Только после каждой горечь как в первый раз, во всей голове дурной горечь, и мыслей на ночи длинные тыща. Как жить? Что делать? Не о стране в целом, хотя и о ней думается. А о себе больше. Так ли все делаем? Не врем ли самим себе, да и им, лежащим в ямах? Не сбились ли с пути, не заврались ли, их смертями прикрываясь? Много мыслей всяких, но глаза с фотографий и люди из ям помогут разобраться. Как у Высоцкого: «Наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие как часовые…» 

Фото: РИА Новости, ЛЕВ ФЕДОСЕЕВ/ТАСС