Без страха и упрёка

Каким широкому кругу современных читателей представляется Виссарион Григорьевич Белин­ский? Наверное, прежде всего «неистовым» ав­тором знаменитого «Письма к Гоголю». Но это лишь один из аспектов его многогранного об­лика, один из этапов его жизненного пути, хотя и недолгого, но такого яркого. Каким человеком был Белинский? «Одно из самых чутких сердец, ...самый подвижный, беспокойный, пламенный ум, страстно, мучительно и искренно искавший истины», — сказал о нём Владимир Короленко. Иван Тур­генев назвал Белинского «центральной нату­рой», «одним из руководителей общественного сознания своего времени».

Юный Виссарион приехал в Москву, где ему суждено было начать свою литературную дея­тельность, из Пензенской губернии, из города Чембара, в котором жила вся его семья. Его отец Григорий Никифорович был штаб-лекарем. Он, в  частности, принимал участие (как врач) в одном из сражений 1812 года, которые велись против наполеоновских войск, за что был награждён медалью. Поэтому Виссарион Григорьевич, по­явившийся на свет в эти неспокойные, «роко­вые» времена в 1811 году, родился в русской военной крепости Свеаборг (ныне Суоменлинна, Финляндия).

Пребывание семьи Белынских (именно такой была изначально его фамилия, которую он сам потом смягчил, записавшись при поступлении в университет Белинским) в армейской среде внес­ло в жизнь Виссариона Григорьевича неожидан­ную особенность. Его крёстным отцом согласился стать великий князь Константин Павлович, род­ной брат императора Александра I, участвовав­ший в военных действиях тех лет (при крещении он лично, разумеется, не присутствовал, его заменяло там другое лицо). Это было основанием для получения Белинским потомственного дво­рянства, каковое Виссарион Григорьевич и полу­чил, правда, гораздо позже — через много лет.

Кажется, суровость места и времени рожде­ния Белинского наложила неизгладимый от­печаток на его натуру, отличавшуюся прежде всего силой духа, бойцовским темпераментом, невероятной энергетикой. Весьма точно выразил Владимир Короленко суть личности Белинского: «Это был истинный рыцарь духа, без страха и упрёка».

А корни рода Белынских были далеко отсю­да — в Пензенской губернии. Здесь, в селе Белынь Чембарского уезда, служил священником в местном храме дед Белинского, человек в своём роде замечательный. Он в своём служении тоже был «неистовым» (как потом и его внук Висса­рион). На склоне лет он фактически принял схи­му: вырастив детей, удалился от семьи и вёл за­творническую жизнь в посте и молитве. В семье его считали праведником. Этот внутренний огонь передался и Виссариону Григорьевичу, который замечал в письмах к друзьям: «Я солдат у Бога: Он командует, я марширую», «Как попристальнее и поглубже всмотришься в жизнь, то поймёшь и монашество, и схиму», «Мы живём в страшное время, судьба налагает на нас схиму, мы долж­ны страдать, чтобы нашим внукам было легче жить». Самопожертвование в служении своему делу было свойственно и ему.

В этих местах, в городе Чембаре (ныне — город Белинский) и поселилась семья Белынских, когда Григорий Никифорович вышел в отставку и стал уездным врачом. Здесь будущий великий критик провёл свои юные годы, и здесь теперь находится единственный в стране музей-усадьба Белинского.

Жизнь Белинского в родительском доме беспроблемной не назовёшь: и отец, и мать от­личались сложным, неуживчивым характером, поэтому атмосфера в семье нередко была кон­фликтной. Да и в окружающей действительности имелось немало ранящих его душу отвратительных проявлений несправедливости, жестокости, уни­жения человеческого достоинства, что и неуди­вительно: ведь в то время существовали крепост­ное право, телесные наказания, огромное соци­альное неравенство. А натура Белинского всегда отличалась душевной тонкостью и отзывчиво­стью к чужому горю. «У меня такая несчастная натура: истерзанный, убитый, исколесованный собственными горестями, я ещё могу терзаться и мучиться чужими», — признавался Белинский в одном из писем. Однако его природная тяга к знаниям, свету, добру и недюжинная сила характера брали верх, и его жизнь — это пример торже­ства духа, торжества творческих сил над всеми жизненными трудностями.

Те же качества в ещё большей степени по­надобились ему в дальнейшем. Всю жизнь его преследовала бедность: и когда он учился в университете, и когда уже стал известным лите­ратором. Порой в молодости он оказывался про­сто на грани нищеты, когда ему не на что было купить хлеб или тёплую одежду на зиму, запла­тить в холодную погоду за отопление жилища. Это рано подорвало его здоровье. В один из та­ких моментов он писал своему другу Михаилу Баку­нину: «Знаешь ли ты, что иногда, принимаясь с жаром за какое-нибудь хорошее дело, за из­учение чего-нибудь, за сочинение, я бросаю его с отчаянием, когда мне говорят о пришедшем кредиторе или о том, что хлеба нет, и бегу куда-нибудь, как будто бы надеясь убежать от само­го себя? Знаешь ты, что, пиша к тебе эти строки, я беспрестанно бросаю перо, чтобы у печки ото­гревать мои окоченевшие руки, потому что в комнате хоть волков морозь, а в кармане хоть выспись?»

Посетивший в сер.1830-х годов его квартиру, находившуюся рядом с кузницей и пра­чечной, Иван Лажечников был поражён: «Серд­це моё облилось кровью... я спешил бежать от смраду испарений, обхвативших меня и пропи­тавших в несколько минут моё платье; скорей, скорей на чистый воздух, чтобы хоть несколько облегчить грудь от всего, что я видел, что я прочувствовал в этом убогом жилище литератора, заявившего России уже своё имя!»

С Москвой связаны и многие значительные работы Белинского, и первый его литературный успех, оказавшийся невероятно ярким, ошелом­ляющим. «Вдруг налетела буря Белинского», — вспоминал Аполлон Майков впечатление публики от его первой крупной статьи «Литературные мечта­ния. Элегия в прозе».

Иван Панаев так описывал своё восприятие «Литературных мечтаний»: «Начало этой статьи привело меня в такой восторг, что я охотно бы тотчас поскакал в Москву познакомиться с автором её и прочесть поскорее её продолже­ние, если бы это было можно. Новый, смелый, свежий дух её так и охватил меня. "Не оно ли, — подумал я, — это новое слово, которого я жаждал, не это ли тот самый голос прав­ды, который я так давно хотел услышать?" ...Как ничтожны и жалки казались мне после этой горячей и смелой статьи пошлые, рутинные кри­тические статейки о литературе, появлявшиеся в московских и петербургских журналах!»

Ещё более широко его литературно-критиче­ские выступления развернулись в Петербурге, в журнале «Отечественные записки». И в резуль­тате ему удалось сделать нечто невиданное в истории русской литературы. Благодаря и своему тонкому вкусу, и философскому складу ума, и не­вероятному энтузиазму «неистовый Виссарион» придал литературной критике такой масштаб и такое значение, какого у этого скромного жанра никогда не было ни до, ни после него. Его статьи знала и с нетерпением ждала вся читаю­щая публика: студенты и профессора, гимнази­сты и учителя, литераторы, журналисты, чинов­ники, купцы, помещики и т. д. — в общем, все, кто имел возможность читать журналы.

Александр Герцен вспоминал в «Былом и думах»: «Статьи Белинского судорожно ожидались мо­лодёжью в Москве и Петербурге с 25-го числа каждого месяца. Пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли "Отечественные записки"; тяжёлый номер рвали из рук в руки. "Есть Белинского статья?" — "Есть", — и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами... и трёх-четырёх верова­ний, уважений как не бывало».

Иван Аксаков свидетельствовал: «Много я ездил по России: имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому, жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских го­родах, который бы не знал наизусть письма Бе­линского к Гоголю. ..."Мы Белинскому обяза­ны своим спасением", — говорят мне везде мо­лодые честные люди в провинциях. ...И если вам нужно честного человека, способного со­страдать болезням и несчастиям угнетённых, честного доктора, честного следователя, кото­рый полез бы на борьбу, — ищите таковых в провинции между последователями Белинского».

Белинский был не только критиком и теоре­тиком литературы, открывшим публике глаза на то, что такое искусство, что такое художественная литература и какой она должна быть, чтобы стать истинным выражением народного духа, но он (в отличие от других критиков) ещё и оказал огром­ное влияние на развитие самой литературы, под­держивая с присущим ему вдохновением новые многообещающие таланты.

Вот характерный пример. Николай Не­красов передал Белинскому рукопись начина­ющего и никому ещё не известного литерато­ра Фёдора Достоевского, предлагавшего опубликовать её в журнале «Современник», с которым Виссарион Григорьевич тогда сотрудничал. Сам Фёдор Михайлович так вспоминал о своём дебюте: «Некрасов снёс рукопись Белинскому в тот же день... "Новый Гоголь явился!" — закричал Некрасов, входя к нему с "Бедными людьми". — "У вас Гоголи-то как грибы растут", — строго за­метил ему Белинский, но рукопись взял. Когда Некрасов опять зашёл к нему вечером, то Белин­ский встретил его "просто в волнении": "Приведи­те, приведите его скорее!"

И вот... меня привели к нему. ...Он встретил меня чрезвычайно важно и сдержанно. "Что ж, оно так и надо", — подумал я, но не прошло, ка­жется, и минуты, как всё преобразилось: важность была не лица, не великого критика, встречающего двадцатидвухлетнего начинающего писателя, а, так сказать, из уважения его к тем чувствам, кото­рые он хотел мне излить как можно скорее, к тем важным словам, которые чрезвычайно торопился мне сказать. Он заговорил пламенно, с горящими глазами: "Да вы понимаете ль сами-то... что это вы такое написали! ...Вы только непосредствен­ным чутьём, как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную прав­ду, на которую вы нам указали? Не может быть, чтобы вы в ваши двадцать лет уж это понимали... Вы до самой сути дела дотронулись, самое глав­ное разом указали. Мы, публицисты и критики, только рассуждаем, мы словами стараемся разъ­яснить это, а вы, художник, одною чертой, разом в образе выставляете самую суть, чтоб ощупать можно было рукой, чтоб самому нерассуждающе­му читателю стало вдруг всё понятно! Вот тайна художественности, вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..»

Таким образом, Белинский при первой встре­че с Достоевским не просто высказал своё одо­брение и напутствие, а «передал ему вполне свой энтузиазм», по словам Ивана Панаева.

Достоевский отмечал своё потрясающее впе­чатление от этого события — от той энергичной, «неистовой», щедрой поддержки, которую ока­зал ему Белинский, как будто передав ему заряд духовных сил для преодоления многих жизнен­ных испытаний и дальнейшего творческого раз­вития. Через много лет, в конце жизни, Достоев­ский вспоминал в «Дневнике писателя» о своей первой встрече с Белинским: «Я вышел от него в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим, ощущал, что в жизни моей произошёл торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих. ...Я это всё думал, припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И никогда по­том я не мог забыть её. Это была самая восхити­тельная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая её, укреплялся духом. Теперь ещё вспоминаю её каждый раз с восторгом».

Действительно, трудно рационально объяс­нить, что это за сила энтузиазма, что за сила любви должна была быть (к литературе, к истине, к чело­веку) у «неистового Виссариона», чтобы он сумел своим деятельным участием поддержать на мно­го лет вперёд будущего великого писателя в его многотрудной судьбе. Ведь сколько событий произошло в жизни Достоевского — как трагических, так и счаст­ливых (да и его отношения с Белинским в дальней­шем складывались непросто), но тем не менее для него на всю жизнь именно встреча с «неистовым Виссарионом» осталась «самой восхитительной минутой». В этом есть своего рода загадка. Неслу­чайно сам Белинский говорил о моментах своего творческого вдохновения: «Я ощущу в себе при­сутствие Божие, моё маленькое я исчезнет».

Вспоминаются также и примечательные слова из другой повести Достоевского — «Белые ночи» (написанной через два года после той памятной встречи с Белинским, в год его смерти): «Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?..»