Славные дети Одессы-мамы

Одесса подарила миру такое количество выдающихся личностей, что из их биографий можно составить энциклопедию под стать «Брокгаузу и Ефрону». Вспомним хотя бы некоторых из них.

«Самая яркая по оригинальности и по духу фигура»

Сергей Уточкин (1876–1916)

Серёжа остался без матери пяти лет от роду, а когда ему исполнилось десять, потерял отца. Мальчика передавали с рук на руки бесконечные опекуны, не выдерживавшие его рискового и упрямого характера. Его всепоглощающей страстью стал спорт — единственная доступная возможность доказать всем, что он лучший. Сергей плавал и боксировал, ходил под парусом и фехтовал, играл в футбол и бегал на коньках, занимался борьбой и теннисом, участвовал в гонках: велосипедных, мотоциклетных и автомобильных. Все свои успехи и достижения он приписывал не какому-то особенному таланту, а упорству, трудолюбию и силе воли. Но в историю он вошёл как один из первых русских авиаторов.

В 1907 году Уточкин взмыл в небо над Одессой на воздушном шаре, поднявшись на высоту 1200 м. Однако для такой темпераментной натуры воздушный шар оказался слишком медленным и неповоротливым аппаратом. Он мечтал об аэроплане, а средств на то, чтобы пройти обучение, у него не было. В отличие от первого российского пилота Михаила Ефимова, тоже начинавшего свой путь в небо в Одессе, но учившегося в лётной школе самого Анри Фармана, Сергею пришлось осваивать азы воздухоплавания самостоятельно на биплане, принадлежавшем известному банкиру Ксидиасу, одному из членов правления Одесского аэроклуба. В 1910 году Уточкин именно в этом клубе и сдал экзамен на звание пилота.

Не имея иных средств к существованию, отважный авиатор стал зарабатывать их публичными полётами, выступая в разных городах необъятной империи.

Свой сотый полёт он совершил над бухтой родного города. Всего же за свою жизнь он совершил более 150 вылетов. Не все они заканчивались благополучно. Самым трагичным в жизни пилота стал знаменитый перелёт по маршруту Петербург — Москва в июле 1911 года. Из 12 пилотов, заявивших об участии в перелёте, трое отказались от испытания, трое разбились и четверо сошли с дистанции на разных участках из-за поломок. Взлетевший первым Сергей Уточкин благополучно добрался до Нижнего Новгорода, а на следующий день из-за сильного порыва ветра его «Блерио» потерял управление и начал падать. Авиатору удалось смягчить падение, но машина была разбита, а сам он получил несколько переломов и сотрясение мозга. До Москвы долетел только Александр Васильев, однако неизвестно, достиг бы он цели, если бы не Уточкин. Друживший с авиатором Александр Куприн в 1915 году писал в посвящённом ему очерке: «…во время последнего несчастного перелёта (Петербург — Москва) показал Уточкин с великолепной стороны своё открытое, правдивое и доброе сердце. Тогда — помните? — один из авиаторов, счастливо упавший, но поломавший аппарат, отказал севшему рядом с ним товарищу в бензине и масле: «Не мне — так никому». Уточкин же, находясь в аналогичном положении, не только отдал Васильеву свой запас, но сам, едва передвигавшийся от последствий жестокого падения, нашёл в себе достаточно мужества и терпения, чтобы пустить в ход пропеллер васильевского аэроплана».

«Царь Давид»

Давид Ойстрах (1908–1974)

Дмитрий Шостакович и Арам Хачатурян посвятили ему скрипичные концерты. Его учениками были Гидон Кремер, Олег Каган и Виктор Пикайзен. Никакая даже самая совершенная запись не в состоянии передать, как играл Ойстрах. С четырёх лет Давид все вечера проводил в оркестровой яме Одесского оперного — мама служила в хоре театра. А папа просто любил музыку, неплохо играл на скрипке и мандолине. «Мне казалось, что нет и не может быть большего счастья, чем ходить по дворам со скрипкой, — вспоминал впоследствии Давид Фёдорович. — Никто не знал, как я завидовал скрипачам, трубачам, гармонистам, даже шарманщикам, часто навещавшим одесские дворы. Иногда я становился со своей игрушечной скрипкой посреди двора, клал перед собой какие-нибудь ноты. В нотах я тогда ничего не понимал, но для виду смотрел в них. Окружённый малышами, я старательно пиликал. Звуки, извлекаемые из канареечно-жёлтого инструмента, казались мне божественными».

Настоящую скрипку дал ему в руки не кто иной, как знаменитый профессор Пётр Столярский. Вундеркиндом он своего ученика не считал, но первый сольный концерт доверил ему в 13 лет. Сколько их потом будет — трудно сосчитать. Когда началась война, Ойстрах остался в Москве, продолжал выступать и даже летал в блокадный Ленинград: «Несмотря ни на что, — вспоминал музыкант, — публика, не снимавшая пальто из-за холода, переполнила зал филармонии. Я играл Канцонетту из концерта Чайковского, когда зазвучала сирена воздушной тревоги. Никто даже не встал. И я доиграл концерт до конца».

Ойстрах с блеском побеждал и на всесоюзных, и на зарубежных скрипичных конкурсах, достойно представляя страну, но, начиная с сер. 1930-х, у него в шкафу долгие годы простоял чемоданчик со всем необходимым на случай ареста. Чуть ли не каждую неделю «исчезал» кто-нибудь из его соседей по дому, и от этой участи не могли спасти никакие награды и звания, включая обладание Сталинской премией. Давид Фёдорович искренне считал, что ему просто повезло.

Имя Ойстраха известно даже людям, совершенно далёким от музыки. Кража, случившаяся в 1968 году, была использована известными писателями-детективщиками братьями Вайнерами для романа «Визит к Минотавру». В реальности грабители к искусству отношения не имели и драгоценных скрипок не тронули. Деньги, награды и драгоценности, включая золотой портсигар от первого президента Турции Ататюрка и шахматы с золотыми и серебряными фигурами, подаренные королевой Бельгии Елизаветой, интересовали их гораздо больше. Грабителей, как и большую часть похищенного, нашли довольно быстро. Одну из скрипок работы Антонио Страдивари, изготовленную мастером в 1671 году, украли позже, в 1996 году, уже из музея, куда она была передана. И на сей раз похитители использовали роман как руководство к действию. Бесценный раритет был впоследствии обнаружен в заброшенном доме в одном из труднодоступных районов Абхазии.

«Личный враг фюрера»

Александр Маринеско (1913–1963)

Морем бредил с детства, как все одесские мальчишки. Начал юнгой, добрался до помощника капитана, но торговый флот не стал его судьбой. После курсов комсостава флота Маринеско получил назначение на Балтику и подводную лодку класса М под командование. На ней он встретил войну и провёл несколько головоломных операций, включая высадку десанта в немецкий тыл для захвата знаменитой шифровальной машины «Энигма». А в 1943-м капитан 3-го ранга Маринеско назначается командиром на подлодку более высокого класса, но с несчастливым номером 13. Однако Александру Ивановичу он не раз приносил удачу.

Осенью 1944 года немецкое командование объявило Балтику «зоной неограниченной войны». Это означало, что атаковать будут все суда без исключения, в том числе транспорты и плавучие госпитали. Советским подводникам предстояло дать противнику «симметричный» ответ. Уже в октябре после атаки подлодки Маринеско один из крупнейших немецких транспортов «Зигфрид» получил столь серьёзные повреждения, что до конца войны в строй так и не вернулся. Только атака кораблей сопровождения не дала отчаянному командиру добить вражеское судно.

А в январе 1945 года С-13 даст бой, который военные историки назовут атакой века и одной из самых ярких побед подводного флота СССР. В Данцигской бухте Маринеско атаковал крупнейшее судно фашистской Германии «Вильгельм Густлофф» водоизмещением более 25 тыс. т. Три из четырёх торпед (последняя застряла в аппарате) попали в цель, и «Густлофф», разваливаясь на части, стал тонуть. Фашисты начали охоту на нашу субмарину: за четыре с лишним часа по району её предполагаемого нахождения было выпущено более 240 глубинных бомб, а С-13 пряталась за обломками потопленного ею судна. На борту «Густлоффа» находилось 1300 подводников, которым предстояло начать службу на только что введённых в строй подлодках, и значительная часть высшего командования военно-морских сил. Если бы эта сотня субмарин не лишилась своих экипажей, судьба второго фронта могла бы сложиться иначе. Вот почему Маринеско получил от фашистов такое почётное звание. После войны ряд историков поспешил обвинить советских моряков в военном преступлении: кроме военных на «Густлоффе» находились беженцы и раненые. Однако соответствующих обозначений на судне не было, а кроме того, сами фашисты топили мирный транспорт союзников без зазрения совести.

«Это была блестящая военная операция, благодаря которой инициатива господства в морской войне на Балтике была прочно перехвачена советскими моряками, — считает заместитель директора Музея подводных сил России Юрий Лебедев. — Это был стратегический успех советского флота, а для Германии — крупнейшая морская катастрофа. Своими действиями подводная лодка С-13 приблизила конец войны. Подвиг Маринеско состоит в том, что он уничтожил казавшийся непотопляемым символ нацизма, корабль-мечту, пропагандирующий рейх. А гражданские люди, находившиеся на корабле, стали заложниками немецкой военной машины. Поэтому трагедия "Густлоффа" — это обвинение не Маринеско, а гитлеровской Германии».

«Нас водила молодость в сабельный поход»

Эдуард Багрицкий (1895–1934)

Имя этого поэта у большинства вызывает в памяти поэму «Смерть пионерки», включавшуюся в школьный курс русской советской литературы на протяжении почти полувека. Поклонники бардовской песни назовут «Птицелова» в исполнении Татьяны и Сергея Никитиных. Сюжеты этих произведений взяты поэтом из жизни. Девочка, умершая от скарлатины, была дочерью хозяев, у которых он снимал квартиру в подмосковном Кунцеве. А птиц он сам ловил в Александровском парке, раскинувшемся над Одесским портом. Однако на самом деле у Багрицкого всё сложнее и неоднозначнее, чем в этих ставших хрестоматийными стихах. «Багрицкий столько рассказывал о себе удивительных небылиц. Они в конце концов так крепко срослись с его жизнью, что порой невозможно распознать, где истина, а где легенда… Он напоминал то ленивого матроса с херсонского дубка, то одесского "пацана"-птицелова, то забубённого бойца из отряда Котовского, то Тиля Уленшпигеля», — писал о нём Константин Паустовский.

Больше всего на свете Эдика Дзюбана не устраивали обстоятельства собственного появления на свет и участь, которую они ему уготовили. Юноша категорически не желал соответствовать надеждам родителей — «типичных представителей мелкой еврейской буржуазии», видевших сына инженером, юристом или врачом. С горем пополам Эдуард окончил реальное училище, имея приличные оценки только по истории и русской словесности, затем — школу землемеров и, посчитав это достаточным, рванул в литературу. Работал редактором в одесском отделении Петроградского телеграфного агентства, сочинял романтические стихи в духе Роберта Стивенсона и Николая Гумилёва о контрабандистах и аркебузирах, печатался в газете «Южная мысль» и одесских литературных альманахах «Аккорды», «Авто в облаках», «Серебряные трубы» и им подобных. Псевдонимов у поэта было несколько, один был даже женским, но в истории литературы остался единственный — Багрицкий, придуманный им задолго до революции. В Москве и в эпицентре бурной литературной жизни он окажется в сер. 1920-х с подачи своего друга Валентина Катаева.

Всю жизнь Эдуард Багрицкий при помощи поэзии сражался с собственной природой. Не будучи ни обжорой, ни гурманом, описывал всяческую снедь с щедростью фламандских живописцев. Не приближаясь к морю ближе, чем на двадцать шагов, воспевал бушующую стихию. С детства страдая астмой, не позволявшей ему взять в руки оружие, он рубил врагов не шашкой, а словом, заливая кровью строфы своих стихов. Неисправимый романтик, каким Багрицкий оставался до последнего своего часа, он переплавлял в строки то, чего не мог прожить в реальности.

«Безусловный первач»

Николай Губенко (1941–2020)

Его жизнь — пример того, как выстоять под ударами судьбы и остаться верным себе и своим убеждениям, когда всё и вся против тебя. На свет он появился в одесских катакомбах. Пятый ребёнок в семье, Коля никогда не видел своего отца — тот погиб в 1942-м в небе над Ворошиловградом (ныне — Луганск). Маму, до войны работавшую главным конструктором на Одесском нефтеперерабатывающем заводе, фашисты повесили за отказ сотрудничать. Коля, младшенький, остался с дедом, братьев и сестёр разобрали добрые люди. Дед, георгиевский кавалер, добился, чтобы внука взяли в специнтернат, где оставшихся без родителей мальчишек готовили к дипломатическому поприщу. Однако любовь к сцене оказалась сильнее: школьный драмкружок, театральная студия при одесском ТЮЗе и зачисление во вспомогательный состав, единственного из всех. Затем бросок в Москву во ВГИК, где он попал на курс Сергея Герасимова. А после  — Таганка, которой предстояло стать легендарной.

Юрий Любимов не просто взял его в свой театр, но доверил одну из главных ролей в «Добром человеке из Сезуана». Поначалу в таганковской труппе все были примерно на равных, и первым из этой шеренги вырвался не Владимир Высоцкий, а именно Николай Губенко. Железная дисциплина, невероятная работоспособность и повышенная ответственность — таким Николай Николаевич был всегда. В театре приходил на репетиции раньше всех и «перемеривал» сцену, проигрывая в уме спектакль от начала до конца. В кино, когда играл сам, по возможности обходился без дублёров, а когда снимал — говорил только о том, о чём молчать невозможно. «Пришёл солдат с фронта», «Подранки», «И жизнь, и слёзы, и любовь» — без фильмов режиссёра Губенко историю советского кинематографа представить невозможно.

А делом всей жизни для него стал театр. Такие труппы, как Таганка, в режиме монолита долго существовать не могут. Трещины разрушали эту глыбу исподволь, медленно, но верно, и неукротимый худрук немало этому способствовал. Юрий Любимов покинул страну, однако созданный им театр должен будет жить дальше. В конце концов труппа сама попросила Губенко возглавить брошенный на произвол судьбы коллектив. Он возглавлял Таганку с 1987 по 1991 год и, став министром культуры, последним в советской истории страны, сделал всё, что возможно, для возвращения Любимова. А когда в 1993 году произошёл необратимый раскол, и те, кто не мог и не хотел жить и играть по правилам «блудного отца-основателя», создали Содружество актёров Таганки, у штурвала этого корабля опять-таки встал Губенко.

«В годы смуты, неуверенности и потери цели, когда журнализм заменяет философию, порнография — любовь, мистика — религию, астрология — астрономию, интеллигенция должна быть надёжной опорой народа, который не разучился чувствовать и думать». Николай Николаевич свято верил в то, что говорил.