«Сильней любви в природе нет начала...»

Данте и Челлини, Шекспир и Шеридан, Лопе де Вега и Сервантес, Мольер, Вольтер и Корнель, Саят-Нова и Фирдоуси... Восхищаясь их талантом, всегда ли мы воздаём должное человеку, без которого эти гении остались бы для нас немы? Вечный парадокс искусства перевода. 20 июля исполняется 135 лет Михаилу Леонидовичу Лозинскому. Он далеко не всегда был первым, кто брался за перевод того или иного шедевра, но всегда оставался непревзойдённым.

«В трудном и благородном искусстве перевода Лозинский был для ХХ века тем же, чем был Жуковский для века XIX». Дальше можно не продолжать. Не приводить неизбежные по такому поводу биографические и творческие подробности. Достаточно слов Анны Ахматовой, которые заставят руку почти автоматически потянуться к библиотечной полке за любимым томиком кого-нибудь из классиков мировой литературы. Однако линию жизни Михаила Леонидовича нужно наметить хотя бы пунктиром. Чтобы душа замерла перед чудом мужества подлинного таланта, отдавшего себя на служение гениям.    

Его колыбелью стала Гатчина, поэтичная, таинственная и словно бы не совсем от мира сего. Отец Миши, Леонид Яковлевич Лозинский, известный петербургский адвокат по гражданским делам, был страстным книгочеем и библиофилом. По воспоминаниям современников, его библиотека юридической литературы превосходила университетскую. Сын последовал семейной традиции — поступил учиться на юридический факультет, но суровой Фемиде пришлось отступить перед вдохновенными спутницами Аполлона. Много позже он вложит в уста красавицы Дианы де Бельфлор фразу, которую можно считать его собственным девизом: «Сильней любви в природе нет начала».

Уже имея один диплом, Михаил Леонидович снова устраивается на студенческой скамье, слушая лекции на историко-филологическом факультете. И местом службы для него на многие годы становится не судебная палата, а знаменитая Публичная библиотека (тогда ещё Императорская), где Лозинский заведовал отделом искусств. Из резвых муз первой юношу взяла в плен Эвтерпа. Он вступает в «Цех поэтов», участвует в издании журнала «Гиперборей», дружит с Николаем Гумилёвым, ему посвящала стихи Анна Ахматова.

В 1916 году выйдет его первая книга стихов «Горный ключ».

Мы любим дни и их теснины,

И опьянительный их гул,

Где нас Незримый от пучины

Кольцом волшебным обомкнул.

«Я писал стихи архисубъективные, — вспоминал о том времени Михаил Леонидович. — Это были сладкозвучные ребусы, смысл которых скоро темнел для меня самого».

Кто возьмётся сейчас строить предположения о том, как сложилась бы его поэтическая судьба, если бы в 1919 году по инициативе Максима Горького не было бы создано издательство «Всемирная литература». Лозинский, до той поры занимавшийся переводами от случая к случаю и видевший в них не более чем дополнительный заработок, подключился к редакционной деятельности практически сразу. Свою задачу издательство видело в том, чтобы заново перевести самые значительные памятники мировой литературы. «Идеал нашей эпохи, — формулировал кредо нарождавшейся переводческой школы Корней Чуковский, — научная, объективно-определённая точность во всём, даже в мельчайших подробностях, и приблизительные переводы кажутся нам беззаконием».

Михаил Леонидович мог бы уехать из страны. И ему не пришлось бы, как многим эмигрантам, водить такси или мести улицы — ему предлагали должность профессора в университете Страсбурга. Он отказался. А его близкие — мать, сестра и младший брат — в конечном итоге оказались во Франции. Григорию он писал из холодного и голодного Петрограда: «В отдельности влияние каждого культурного человека на окружающую жизнь может казаться очень скромным и не оправдывающим приносимой им жертвы. Но как только один из таких немногих покидает Россию, видишь, какой огромный он этим наносит ей ущерб: каждый уходящий подрывает дело сохранения культуры; а её надо сберечь во что бы то ни стало. Если все разъедутся, в России наступит тьма, и культуру ей придётся вновь принимать из рук иноземцев. Нельзя уходить и смотреть через забор, как она дичает и пустеет. Надо оставаться на своём посту. Это наша историческая миссия».

С 1920 года Лозинский вместе с Николаем Гумилёвым вёл семинар по поэтическому творчеству в Институте живого слова. Аудитория всегда была набита битком, но это пиршество поэзии длилось недолго. 3 августа 1921 года Гумилёва арестовали. Михаил Леонидович обивал пороги, пытался спасти друга, но вскоре был арестован сам. К счастью, через три дня его отпустили. Один из его учеников рассказывал, как шли эти допросы. На одном из них следователь, не имея никаких доказательств ну хоть какой-нибудь провинности, вздумал поймать арестованного на слове и спросил, на какой стороне он окажется, если вдруг вернутся белые. Лозинский ответил: «Я полагаю, на Петроградской». Возможно, это всего лишь легенда. Но очень в духе Михаила Леонидовича.

В списках «неблагонадёжных» он числился довольно долго. Время от времени к нему на квартиру наведывались с обыском. Михаил Леонидович, очень бережно относившийся к книгам, белел от гнева, когда из многочисленных шкафов их безжалостно сбрасывали на пол в расчёте, что из них выпадет что-нибудь недозволенное. Письменный стол, отцовское наследство, обыскивали с особой тщательностью, но ищейкам было невдомёк, что он с секретом и имеет ящики не только с лицевой стороны, но и с тыльной, в них-то и лежало всё самое «интересное».

Искусству перевода Михаил Лозинский посвятил две трети своей жизни: английский, французский, итальянский, испанский, немецкий, латынь, греческий и польский. А когда понадобилось переводить «Шах-Наме» Фирдоуси, он выучил десятый — персидский.

Его перевод «Божественной комедии» Данте на тот момент был шестым по счёту: предыдущие пять давным-давно морально устарели. Это была поистине титаническая работа: «Данте я начал переводить, — вспоминал Лозинский, — задолго до войны, когда ещё служил в Публичной библиотеке, и приходилось переводить по вечерам, после утомительного дня. Это потом уже я смог перейти на полставки, потом на четверть ставки, а там и совсем бросил службу. Очень много времени занимала подготовительная работа: потребовалось множество сведений обо всех упоминаемых Данте лицах и тому подобное. Что знал — нужно было проверить, чего не знал — найти. И так, по зёрнышку, набралось двенадцать печатных листов комментария».

Напомним, что один печатный лист — это от 16 до 24 листов формата А4.

Над «Адом» он работал одиннадцать месяцев. Оба издания — 1939 и 1940 годов — были раскуплены моментально. «Чистилище» закончил к началу войны, но издать уже не успел — Ленинград попал в кольцо блокады. В конце 1941 года Михаила Леонидовича с семьёй вывезли на Большую землю. С собой можно было взять только самое необходимое, и это были не носильные вещи, а толстенные словари, без которых работа над третьей частью, «Раем», была бы невозможна. Рукопись перевода «Чистилища» пришлось отдать на хранение в Эрмитаж. «Рай» он переводил уже в Елабуге, где вся семья, включая троих недавно родившихся внуков, ютилась в одной комнате. В 1946 году за перевод «Божественной комедии» Михаил Лозинский будет удостоен Сталинской премии. Говорят, что ради него «вождь народов» приказал внести изменения в Положение о премии: изначально она вручалась лишь за оригинальные произведения. 

«Гамлет», «Макбет» и «Отелло», «Двенадцатая ночь» и «Сон в летнюю ночь», «Тартюф» и «Сид», «Школа злословия» и «Жизнь Бенвенуто Челлини», «Собака на сене» и «Валенсианская вдова»… Продолжать этот «послужной список» можно было бы очень и очень долго: за свою жизнь Михаил Лозинский перевёл более 80 000 стихотворных строф и порядка 8000 страниц прозы. Искусство перевода он сравнивал с яхтингом: «…на яхте можно идти галсами, лавировать, забирая ветер в парус то с одной, то с другой стороны. Это очень эффектно, но это очень далеко от курса. А вот способ, когда идёшь почти против ветра, гораздо труднее, но курс выдерживается точно. Старайтесь идти только таким курсом». Сам он от него никогда не отступал.