Взорвать нельзя спасти

Сокровища крымской резиденции генерал-губернатора Новороссийского края графа Михаила Семёновича Воронцова начали готовить к эвакуации уже через несколько дней после начала войны. Но вывезти их на Большую землю так и не удалось. И коллекции, и сам Алупкинский дворец дважды оказывались на грани гибели. В 1941-м его собирались взорвать наши, с боями покидавшие Крым, в 1944-м — отступавшие фашисты. И оба раза уникальный памятник истории и архитектуры и его бесценное собрание уцелели благодаря мужеству и находчивости одного человека — Степана Щеколдина.

Алупкинский дворец стал для Степана Щеколдина любовью с первого взгляда и на всю жизнь. По настоянию родителей он получил экономическое образование, работал бухгалтером, но однажды судьба забросила его в Крым и предоставила возможность стать… экскурсоводом. В апреле 1937 года Степан Григорьевич впервые попал в Алупку и, как писали в старинных романах, оставил здесь своё сердце.

Обширная вотчина, словно перенесённая на затканные виноградниками алупкинские склоны из английских легенд и арабских сказок, должна была стать майоратом рода Воронцовых — залогом благополучия его старшей ветви. Глава фамилии граф Михаил Семёнович, сын русского посла в Великобритании, вернулся в Россию и в 19 лет вступил на военное поприще: участвовал в Русско-турецких войнах, был тяжко ранен под Бородином, отличился в Заграничном походе русской армии. Организаторским талантам Воронцова нашлось применение и на гражданской службе. В 1823 году Воронцов был назначен генерал-губернатором Новороссийского края, Бессарабии и Таврической губернии, в 1844-м — наместником на Кавказ.

Летнюю резиденцию генерал-губернатор решил строить в Алупке. На воплощение замысла ушло 20 лет, окончательный облик ансамбль получил в 1848 году. Проектировал дворец Эдвард Блор — архитектор британских монархов, строительством руководил один из талантливейших его учеников — Вильям Гунт, а разбивкой парка занимался знаменитый ботаник Карл Кебах. Во дворце были собраны прекрасные коллекции живописи, скульптуры, бронзы, фарфора, а библиотека насчитывала более 30 тыс. томов, включая редкие рукописи XIV–XV веков.

Последней владелицей фамильной вотчины стала внучка Михаила Семёновича Елизавета Андреевна Воронцова-Дашкова, эмигрировавшая после революции во Францию. Дворец национализировали: гостевой и хозяйственный корпуса отдали под санаторий, а в главном здании организовали историко-бытовой музей. Степан Щеколдин пришёл сюда экскурсоводом в 1938 году, а перед войной он уже занимал должность заведующего экспозицией и фондами.  

Война остановила привычный ход музейной жизни. Коллекции стали готовить к эвакуации, однако мебель, скульптуру и значительную часть библиотеки решено было оставить. Из 144 ящиков в Ялтинский порт доставили только 43, однако погрузить на корабль не успели. К счастью, поскольку «Армения» была потоплена немецкой авиацией, едва она покинула рейд. Всех сотрудников уволили, но Степан Григорьевич не смог оставить музей на произвол судьбы и на свой страх и риск взялся его охранять. Когда Красная армия начала отступление, здания дворца решили взорвать в соответствии с приказом ничего не оставлять врагу. Однажды вечером на дворцовой площади остановился грузовик со взрывчаткой. С большим трудом Щеколдину удалось уговорить молодого лейтенанта, назначенного командовать взрывными работами, отказаться от этой затеи. Воронцовский дворец получил передышку.

Впрочем, ненадолго. Щеколдина вызвали в горисполком, приказали получить на складе керосин и поджечь «вверенный ему объект». Степан Григорьевич пытался отговорить партийное начальство: уничтожение памятника архитектуры не остановит немцев! Тщетно. Тогда Щеколдин вместе с двумя сторожами стал нести во дворце круглосуточное дежурство. Это спасло его во второй раз, когда выполнить приказ об уничтожении взялись не в меру рачительные «активисты», попытавшиеся проникнуть во дворец глубокой ночью. Добровольные стражи музея помешали молодчикам пустить в дело 50-литровые бидоны с керосином.

Когда хаос первых недель оккупации сменился «новым немецким порядком», населению приказали вернуться на рабочие места. Саботажникам грозила суровая кара вплоть до расстрела. Щеколдина обязали открыть музей, и он с большим трудом собрал тех из сотрудников, кто не смог или не успел эвакуироваться. Музейные коллекции, заботливо упакованные в ящики, являлись для фашистов лакомой добычей — их легко было увезти в Германию. Поэтому Степан Григорьевич решил восстановить экспозицию. Смотрителям залов приходилось нелегко: «посетители» в погонах то и дело пытались унести что-нибудь «на память». Один капитан приходил несколько раз, потихоньку откручивая от постамента статуэтку Венеры. А какому-то генералу приглянулись мраморные львы, украшающие парадную лестницу восточного фасада. Пришлось Щеколдину жаловаться в комендатуру. Венеру вернули. И львы остались на своих местах.

Ходили слухи, что новым владельцем замка станет Герман Геринг. Однако так называемый штаб рейхсляйтера Розенберга, занимавшийся вывозом культурных ценностей с оккупированных территорий, выдал «охранную грамоту» на дворец и прислал «экспертов» для оценки подлинников, подлежащих отправке в «тысячелетний рейх». В живописи эти искусствоведы в форме понимали не больше, чем заяц в геометрии: Степан Григорьевич убедил их в том, что поскольку Воронцовы во дворце жили только летом, то здесь собраны исключительно копии. И они поверили. Увидев на стене в бильярдной картину Уильяма Хогарта «Политик» (единственную работу этого мастера, находящуюся в России), они дружно закивали головами: «Да-да, даже в Германии нет подлинников Хогарта, откуда им взяться в богом забытом Крыму!» Между тем полотно было куплено Михаилом Семёновичем в 1832 году на аукционе Christie’s, и на обороте стоит подпись эксперта и печать Британского королевского музея, подтверждающие его подлинность. Трудно представить, что сталось бы со Щеколдиным, догадайся эмиссары Розенберга перевернуть картину.

В течение двух с половиной лет оккупации музей ежедневно открывался в 8 утра и работал до комендантского часа. В посетителях недостатка не было. Солдат приводили целыми группами. Господа офицеры предпочитали осматривать замок в индивидуальном порядке. Щеколдин водил по залам Генриха Гиммлера, румынского короля Михая, генералов разных рангов, но к одному посетителю его не допустили — тот прошёлся по залам только с охраной, окружавшей его плотным кольцом. Степан Григорьевич увидел его лишь мельком. Невысокий человечек был очень похож на фюрера. Правда, никаких документальных свидетельств визита Адольфа Гитлера обнаружить пока не удалось.

Весной 1944 года, когда фашисты уже понимали, что Крым им не удержать, немецкие власти готовы были выправить Щеколдину документы для отъезда в Германию. Они уверяли, что свои его расстреляют на месте за сотрудничество с оккупантами, на что Степан Григорьевич упрямо твердил, что ничего противозаконного не делал и наказывать его не за что. Сомнений в том, что немцы тоже захотят уничтожить дворец, у Щеколдина не было. Снова пришлось брать музей под круглосуточную охрану. Спасти дворец помогла немецкая любовь к порядку. Грузовик службы снабжения привёз снаряды, солдаты выгрузили их на площади перед парадным входом и отбыли в неизвестном направлении. В сумерках Щеколдин с коллегами перетащил снаряды на руках в парк, сложив в старые окопы, оставшиеся ещё с 1941 года. Появившаяся на другой день зондеркоманда обнаружила, что выполнить приказ попросту нечем, и тоже отбыла в ещё более неизвестном направлении. А через несколько дней в Алупку вошли части Советской армии.

Казалось, что самое страшное позади. Под сводами дворца слышалась теперь только русская речь. Одну из первых индивидуальных экскурсий устроили для генерала Толбухина, командующего войсками 4-го Украинского фронта, и Фёдор Иванович от лица командования поблагодарил сотрудников за мужество. Щеколдина назначили директором музея. Фотография, запечатлевшая встречу с генералом, попала в газеты, и в музей зачастили корреспонденты, получившие задание рассказать о героических музейных буднях в годы оккупации. Никто и подумать не мог, что Степан Щеколдин буквально за несколько дней из героя превратится в изгоя, хуже — в изменника Родины. Виной всему оказался донос человека, которого во время войны Щеколдин спас от гестапо: некто по фамилии Кинеловский мог окончить свои дни в лагере как еврей, и только свидетельство Щеколдина, подтвердившего, что тот русский, уберегло его от смерти. Этот человек сам мечтал стать директором, и такой способ устранения соперника показался ему самым простым и надёжным. В результате спаситель Воронцовского дворца получил десять лет лагерей, а человек, ничего не сделавший для музея, сел в директорское кресло.

То, что Щеколдин спас дворец от уничтожения, и вменили ему в вину: должен был взорвать, поджечь, что угодно сделать, лишь бы врагу не достался. А сам Щеколдин должен был не картины спасать, а идти партизанить или убивать немцев прямо в городе. Степан Григорьевич недоумевал: за каждого убитого фашиста расстреливали десяток ни в чём не повинных мирных жителей, уничтоженный дворец не помог бы советским войскам быстрее освободить Крым. Но даже то обстоятельство, что народное достояние с минимальными потерями возвращено советскому народу, не облегчило его участи: десять лет голода, холода и работы за пределами человеческих сил. Щеколдин выжил, однако дворца, который он любил больше жизни, никогда больше не увидел. Реабилитировали его в 1991 году. Незадолго до смерти он написал воспоминания «О чём молчат львы. Крым. Алупка. 1941–1944».

В феврале 1945 года в Ялте состоялась конференция, на которой предстояло решить послевоенную судьбу Европы. Лучшего места, чем Воронцовский дворец, так похожий на средневековый рыцарский замок, для размещения английской делегации и придумать было нельзя. Британский премьер-министр Уинстон Черчилль занимал три комнаты: Китайский кабинет графини был превращён в спальню, Ситцевая гостиная — в приёмную, а делами сэр Уинстон занимался в бывшем кабинете графа Воронцова. В своих воспоминаниях Черчилль впоследствии написал, что чувствовал себя в Алупке так, словно попал в «старую добрую Англию». После войны дворец целое десятилетие просуществовал как госдача НКВД, однако в 1956 году здесь снова открылся музей.