Джек Лондон на месте гибели «Варяга»

8 февраля, за сутки до битвы у Чемульпо, туда должен был отправиться пароход «Кэйго мару». На нём Лондон надеялся вовремя попасть к месту предстоявшего морского сражения, однако пароход забрали японские военные для собственных нужд. «Накануне войны все суда, курсировавшие между японскими и корейскими портами, были поставлены на прикол, — вспоминал позже писатель, — но мне удалось достать билет третьего класса на последнее судно». Оно, правда, шло не в Чемульпо, а в Пусан, к тому же пришлось ночевать на верхней палубе под мокрым снегом.

«Пароход, на палубе которого я добрался из Симоносеки (Япония) в Пусан (Корея)»

В Пусане — опять неприятный сюрприз: и там пароход, на котором Лондон рассчитывал добраться до Чемульпо, забрали японцы. Пришлось продолжать путь на перекладных: до Мокпхо — на другом пароходе, где и его конфисковали военные, а затем — на арендованных парусных лодках с корейскими рыбаками. То, что Джеку пришлось пережить, под стать приключениям (и злоключениям) героев его «Северных рассказов».

«Утром, когда нас выкинули [с парохода — Авт.], я нанял джонку, — писал он будущей жене Чармиан Киттредж. — <…> Видела бы ты меня сейчас. Я — капитан джонки с экипажем из трёх корейцев, не говорящих ни по-английски, ни по-японски, и пять отставших пассажиров-японцев, не говорящих ни по-английски, ни по-корейски. Только один знает пару дюжин английских слов. И вот с этими полиглотами мнё придётся плыть не одну сотню миль вдоль корейского побережья».

В ночь на 9 февраля японский флот внезапно атаковал Порт-Артур.

«Варяг» и «Кореец» в Чемульпо накануне боя с японцами

Несколько часов спустя в Чемульпо «Варяг» и «Кореец» вступили в бой с целой японской эскадрой. Лондон, не имея об этом ни малейшего представления, всё ещё был на пути к своей цели. Из его писем Чармиан: «Четверг, 11 февраля 1904 года. <…> День и ночь плыли в Кунсан. Если б ты видела, как мы плыли: один человек у румпеля, по одному у каждого паруса, четыре перепуганных японца и пятый, настолько страдающий морской болезнью, что не в силах даже бояться. К счастью, мы справились, иначе бы ты не прочла этих строк.

<…> До Кунсана добрались к ночи, потеряв мачту и сломав руль. Прибыли под проливным дождём, секущим как нож. Зато потом поглядела  бы ты, как комфортно я устроился на ночь, когда пять японских девушек помогли мне раздеться, искупаться и лечь в постель. При этом я принимал посетителей — и мужчин, и женщин. <…> Мэр Кунсана, начальник полиции и другие важные граждане навещали меня в спальне, пока я брился, умывался, одевался и ел. Проводить меня пришла вся городская знать, без конца выкрикивавшая: "Сайонара" ["Прощайте!" — А.П. ].

<…> Уже давно никаких вестей от белых людей. Туземцы же передают слухи о морских сражениях и высадке войск, но ничего достоверного. <…> Земля покрыта снегом вплоть до уреза воды. И нет печек, чтобы согреться, только грелки для древесного угля, а в них несколько угольков. <…> Рядом со мной стоит такая грелка, я купил её за двенадцать с половиной центов у корейца в деревне, где мы останавливались.

Суббота, 13 февраля 1904 года: <…> Вот уж не думал, что такая убогая лодка, как сампан, выдержит то, что выпало на её долю. Буря и снег — можешь себе представить, до чего холодно! Но я рад, что со мной матросы-японцы. Они хладнокровней и отважней корейцев. <…> Холодрыга такая, что замерзает даже морская вода. <…> Джонки совсем старые — рухлядь, всё время что-нибудь рвётся. Как они только на них ходят по морю? <…>

Понедельник, 15 февраля: <…> Всю ночь было ужасное волнение. От дикой головной боли я чуть не ослеп. <…> В 8 утра подняли паруса и отправились искать убежище. Как мои матросы ни привычны к суровой жизни, но в рыбацкой деревушке, у которой мы пристали, жизнь ещё суровее. Здесь мы провели воскресенье, причём ночью мои пять матросов, я и около двадцати мужчин, женщин и детей спали вповалку в одной комнатушке с полом величиной с двуспальную кровать. <…> В этих краях я первый белый человек <…>. В полночь я показал одному старику свои вставные зубы. Он разбудил весь дом. Потом, должно быть, ему стали сниться кошмары: в три часа утра он подполз ко мне, разбудил и попросил показать ещё разок. Сегодня утром пустились в путь в Чемульпо. <…> Земля вся покрыта снегом. До чего же суровые, дикие берега!»

Когда наконец 16 февраля Лондон добрался до Чемульпо, познакомившийся с ним на борту Siberia[1] фотокор журнала «Кольерс» Роберт Данн едва его узнал. «Он превратился в развалину, — напишет позже Данн в своём репортаже "Джек Лондон страха не ведает". — Его уши были обморожены, его пальцы были обморожены, его ноги были обморожены. Но он сказал, что его состояние его не волнует, раз  он попал-таки на фронт. <…> Он один из самых отважных людей, с кем мне довелось встречаться. Он такой же герой, как любой персонаж его романов и повестей. С таким хоть в огонь и воду. Ему неведомо чувство страха, и ради дела он готов рисковать жизнью».

В Чемульпо Лондон наконец-то узнал, что война, на которую его командировали, началась неделей раньше и что в первый же её день на внешнем рейде этого корейского города после скоротечного боя с японской эскадрой русские моряки, не желая сдаться, затопили «Варяг» и «Кореец», а также торговое судно «Сунгари».

Одним из очевидцев этого стал, добравшись до Чемульпо дней за десять до Лондона, Роберт Данн. С разрешения капитана стоявшей в порту американской канонёрки «Виксбург» он поднялся на её борт и стал снимать развернувшуюся на его глазах драму. В том числе он сфотографировал, как, получив серьёзные повреждения, в Чемульпо возвращался «Варяг».

Однако момент, когда экипаж «Корейца» взорвал (чтоб не досталась врагу) свою канонёрку, Данн запечатлеть не успел. Зато это сделал служивший на «Виксбурге» один молоденький лейтенант. Данн предложил ему сто долларов (по тем временам очень приличную сумму) за право опубликовать снимок в своём журнале. Лейтенант, понадеявшись сорвать более жирный куш, отказался и сдал плёнку в проявку в местное фотоателье. Но, когда он вернулся за отпечатками, владелец заведения японец с печалью в голосе и на физиономии заявил, что плёнка засвечена. Дальнейшее Данн описал в фотоиллюстрированном сборнике «Русско-японская война», опубликованном в Нью-Йорке в 1905 году (в его подготовке участвовал и российский военкор Виктор Булла). Рассказ Данна воспроизвожу в вольном переводе: «Два дня спустя тот же самый владелец фотоателье предложил лейтенанту снимок гибнущего "Корейца" за десять центов. Американскому моряку фото показалось подозрительно знакомым. Присмотрелся — так и есть, это его фото! Он предъявил права на снимок, а японец с непроницаемым видом ответил: извините, но вы ошибаетесь. Лейтенант обратился в местную полицию, и японца арестовали, хотя лучше б это не делали: в кают-компании “Виксбурга” автор злополучного фото стал объектом насмешек и подковырок.

Вскоре состоялось открытое судебное разбирательство. Предвкушая потеху, на него заявились сослуживцы истца и не прогадали. Ответчик божился и клялся, что сделал отпечаток с другой плёнки, а плёнка, которую сдал в проявку американский моряк, засветилась. Он дико извиняется, но это так. А может, плёнку, принесённую лейтенантом, прикарманил и подменил испорченной один из работников фотоателье. Да, именно так оно и было. А того работника и след простыл: отбыл на север вместе с японской армией…

Кончилось тем, что моряку присудили компенсацию в двадцать пять долларов. Их, чтоб прекратить издевательства, он спустил на угощение сослуживцев. После чего в его каюте кто-то повесил листок с поговоркой: "Лучше синица в руках, чем журавль в небе"».

Дальнейшая судьба снимка неизвестна, хотя он и стал общедоступным, в том числе в виде открыток. Одну из них, судя по всему, приобрёл и Джек Лондон. На это указывают иероглифы в левом нижнем углу снимка, который он поместил в одном из своих фотоальбомов, подписав: «Взрыв на "Корейце"».

Опоздав к началу войны, Лондон счёл тем не менее нужным осмотреть место морского сражения, память о котором жива до сих пор в сердцах русских людей. «Меня приветствовали мачты и трубы затонувших в гавани кораблей», — сделал он очередную запись в своём дневнике, сфотографировав останки «Варяга», «Корейца» и «Сунгари».

«Варяг»

Через несколько дней Лондон оказался в Сеуле. Там он тоже без передыху снимал. Поездки в дальние страны тогда были редкостью, а телевидение вошло в обиход лишь полвека спустя, и писатель, будучи заядлым путешественником, считал своим долгом знакомить соотечественников с чужими краями, людьми, там обитавшими, и их образом жизни.

В корейской столице, впрочем, он пробыл недолго. «Через пять минут отбываю на север, — читаем его дневниковую запись за 21 февраля. — Хлопоты перед отправлением в путь чуть не свели меня с ума: 3 вьючных пони, 2 верховых лошади, 1 переводчик (японец), 1 повар (кореец) и 2 корейца-слуги».

4 марта Лондон очутился в Пхеньяне, где стал очевидцем вступления японских войск в город.

Из его письма Чармиан: «Преодолел сто восемьдесят миль верхом. <…> У меня одна из лучших лошадей в Корее, принадлежавшая русскому послу в Сеуле до его отъезда».

Речь шла о российском посланнике в Корее Александре Павлове и его кобыле по кличке Belle (Красотка). Из-за неё через несколько месяцев Лондон угодит в новую передрягу, после чего будет вынужден вернуться в США.

А предыдущий хозяин Красотки 12 февраля 1904 года в связи с начавшейся тремя днями раньше Русско-японской войной вместе с другими российскими дипломатами покинул Сеул. На вокзал их провожал японский генерал Идзите Косукэ.

Неделей раньше в интервью корреспонденту лондонской «Дейли мейл» Фредерику Маккензи Павлов сделал странное заявление (то ли, как у дипломатов водится, блефовал, то ли в самом деле разделял точку зрения большинства российских чиновников того времени): «Войны не будет. А если она и случится, то кончится тем, что японцы потеряют свой флот и получат, таким образом, повод просить мира».

А.И. Павлов

Как бы там ни было, из Сеула Павлова по высочайшему повелению перевели в Шанхай, где он в кратчайший срок и фактически с нуля создал секретную службу, которой было поручено «организовать и объединить» всю разведывательную и контрразведывательную работу на Дальнем Востоке. С этой задачей он справился настолько успешно, что кое-кто из современных исследователей Русско-японской войны называет его предтечей Рихарда Зорге.