«Я числюсь по России»

Почему «Пушкин – наше всё», кем он был – либералом или консерватором, в какой момент его настигла всероссийская слава и в силу каких причин его так плохо знают на Западе? Об этом и многом другом в интервью «Историку» рассказала кандидат филологических наук, пушкинист Галина Потапова

Пушкин с нами от рождения до смерти: детские сказки, школьная программа, целая взрослая жизнь. Похоже, он один такой – Александр Сергеевич. Почему так и всё ли мы знаем о нем?

«Наше всё»

– Принято говорить: «Пушкин – наше всё». Как бы вы расшифровали эту загадочную формулу?

– Она становится загадочной, когда ее вырывают из контекста. Взятая отдельно, эта формула выглядит как логическое противоречие, ведь через «всё» невозможно определить что-либо. Вспомним, однако, тот контекст, в котором было впервые сказано, что Пушкин – «наше всё». Слова эти принадлежат литературному критику Аполлону Григорьеву, который в 1859 году выступил с циклом статей «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина». В контексте рассуждений Григорьева эта формула становится понятной.

Григорьев пишет в первую очередь о нашей национальной идентичности: «Пушкин – наше всё; Пушкин – представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами». И далее: «Пушкин – пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных столкновениях с другими особенностями и организмами, все то, что принять следует, отбрасывавший все, что отбросить следует, полный и цельный, но еще не красками, а только контурами набросанный образ народной нашей сущности, образ, который мы долго еще будем оттенять красками. <…> Не только в мире художественных, но и в мире всех общественных и нравственных наших сочувствий Пушкин есть первый и полный представитель нашей физиономии». Думается, Григорьев достаточно прояснил свою мысль, и когда ее толкуют в ином, чересчур расширительном значении, то это, строго говоря, неправильно…

– То есть «Пушкин – наше всё» не о том же самом, что имел в виду Виссарион Белинский, когда назвал «Евгения Онегина» «энциклопедией русской жизни»?

– Конечно, это не одно и то же. В формуле Белинского речь идет о максимально полном охвате явлений действительности. В самом деле, в «Онегине» про что ни ищи подходящую цитату, про все найдется. Взять хотя бы «теперь у нас дороги плохи» – до сих пор применимо к российской реальности.

Но у Григорьева ведь нечто иное подразумевается. Он говорит об идентичности, и смысловой акцент на слово «наше» у него не меньше, чем на слово «всё». Григорьев рассуждает о формировании своей, самобытной, русской национальной «физиономии» – о том, как в перевороченной петровскими реформами Руси заново является на свет наша «народная сущность», одновременно старая и новая, всегда бывшая, но заново осознанная. А Пушкин как раз и стал наиболее ярким и полным ее воплощением. «Наше всё» в понимании Григорьева – нечто настолько сущностное и заветное, что отними у человека это внутреннее его «всё» – и он будет уже не он.

У Владислава Ходасевича есть замечательные строчки о Пушкине, о томиках его собрания сочинений, которые он берет с собой в эмиграцию:

Но: восемь томиков, не больше, –

И в них вся родина моя.

Вам – под ярмо ль подставить выю

Иль жить в изгнании, в тоске.

А я с собой свою Россию

В дорожном уношу мешке.

Не думаю, что в 1923 году Ходасевич вспоминал григорьевское «наше всё», но по смыслу это примерно то же, что имел в виду Аполлон Григорьев.

Свобода и ответственность

– Что вы считаете главным в личности и творчестве Пушкина?

– Поразительное сочетание двух душ, живущих в одной груди, если воспользоваться словами Гёте (в «Фаусте» говорится о противоречивых стремлениях главного героя: одна его душа «льнет к земле», другая рвется в небеса). Так вот, в пушкинском случае та душа, которая стремится ввысь, – это гениальный поэтический дар. Та страсть и та способность к поэзии, которые даны лишь единицам. Как сказал сам Пушкин в одной литературно-критической статье: «Поэзия бывает исключительною страстию немногих, родившихся поэтами». Эту сторону Пушкина условно обозначим как принцип чистой поэзии. В своем крайнем проявлении это также принцип абсолютной свободы от всех земных ограничений.

Только это далеко не все в его личности и творчестве. Чаще всего толкователи Пушкина как чистого поэта упускают из виду другую сторону его личности – невозможность, нежелание отделить себя от судеб народа, от судеб своей страны (условно говоря, от «земли»).

В журнале «Историк» нелишне будет напомнить, что Пушкин 1830-х годов – едва ли не по преимуществу Пушкин-историограф. Он роется в архивах, ездит по местам пугачевщины, сличает сотни документов во имя того, что считает первостепенно значимым для выяснения российского прошлого, а значит, и для современности и будущего России. Ради этого Пушкин, так сказать, наступает на горло собственной песне, жертвует чистой поэзией во имя более насущных, по его мнению, дел. Возможно, я несколько вульгаризирую, но, как мне кажется, он чуть ли не первый из наших великих приходит к выводу, что «лучше быть нужным, чем свободным».

Конечно, нельзя так схематично выстраивать эволюцию: будто молодой Пушкин только стремится к свободе, а зрелый Пушкин только принимает на себя бремя исторической ответственности. Это не совсем так.

Прощание Пушкина с морем. Худ. И.К. Айвазовский, И.Е. Репин (Репин писал в этой картине фигуру поэта, Айвазовский – пейзажный фон). 1877 год

Прежде всего вспомним, что уже у молодого Пушкина имеются сильные подвижки в сторону принципа ответственности. Иногда это даже поражает. Сравнительно недавно я перечитывала его ранние заметки по русской истории XVIII века. Это 1822 год, Пушкин на юге. Я искренне изумилась, встретив там упоминание знаменитого Манифеста о вольности дворянства, который дал право дворянам не служить, если они того не желают. И молодой Пушкин, которого все считают либертеном, заявляет весьма категорично, что этот манифест – такой документ, которого «предки наши должны были бы стыдиться». То есть он за то, что дворянство обязано служить, служить своей стране. Получается, уже с молодости Пушкин был человеком, стоящим на стороне долга, ответственности, служения. Казалось бы, это совершенно неожиданно для него в то время…

– Тем более что его самого служакой все-таки не назовешь: службой он, насколько можно судить, не очень-то увлекался и чинов достиг, прямо скажем, небольших…

– Есть на этот счет литературный анекдот. Кто-то с кем-то его познакомил, и этот человек, толком не имея представления о Пушкине, его спросил: «В каком ведомстве вы числитесь?» Поэт якобы усмехнулся и отвечал: «Я числюсь по России». В этих словах – отказ от карьерного служения по определенному ведомству, министерству. «Служить бы рад, прислуживаться тошно», – вполне мог сказать он вслед за Чацким. Но в то же время: «Я числюсь по России»…

– То, что сейчас мы формулируем как «служу России».

– Совершенно верно. Но с другой стороны, если говорить о Пушкине зрелом, у него и в творчестве 1830-х годов не исчезает мечта об абсолютной легкости, не скованной никакими земными узами. Как когда-то в «Цыганах»: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда», так и Моцарт в «Моцарте и Сальери». Или вспомним поразительный дар импровизатора в «Египетских ночах», или одно из последних пушкинских стихотворений «Из Пиндемонти»:

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая, потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа –

Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

– Вот счастье! вот права…

 

Литературный критик Виссарион Белинский

Но такая декларация абсолютной, индивидуалистической свободы в зрелом творчестве уже исключение. У зрелого Пушкина преобладает иной идеал – «самостоянье человека» (как он это обозначил в наброске 1830 года «Два чувства дивно близки нам…»). Там он говорит о такой свободе, которая не исключает ответственности и даже, более того, предполагает ответственность, потому что «два чувства», на которых основывается «самостоянье», – это «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». То есть укорененность человека в традиции становится фундаментом действительно состоявшейся личности. Это принципиально другой идеал, нежели абсолютная свобода.

Поэт, литературный критик Аполлон Григорьев

Поэт номер один

– Когда впервые Пушкин становится Пушкиным? Когда его признали первым поэтом России?

– Если говорить о признании Пушкина центральной фигурой русского культурного пантеона, то это произошло все-таки после его смерти. Впрочем, в статье Николая Гоголя «Несколько слов о Пушкине», вышедшей за два года до гибели Александра Сергеевича, он уже назван «явлением чрезвычайным» – русским национальным поэтом.

«При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему. <…> Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла». Так писал Гоголь в 1835 году.

Александр Пушкин, Василий Жуковский и Николай Гоголь летом 1831 года в Царском Селе. Худ. П.И. Геллер. 1910 год

– А что потом?

– Потом, когда со смерти Пушкина прошло около 10 лет, такие разные авторы, как Белинский и Гоголь (теперь в «Выбранных местах из переписки с друзьями»), уже единодушно признали за ним центральное место в новой русской литературе. В конце 1850-х – начале 1860-х годов с важными для канонизации Пушкина статьями выступили и адепты чистого искусства (Павел Анненков, Александр Дружинин), и почвенники (Аполлон Григорьев, Федор Достоевский). Из позднейших вех назову открытие пушкинского памятника в Москве (1880 год) и празднование столетнего юбилея со дня рождения поэта.

То, что подобная слава приходит лишь посмертно, – закономерное явление. Пожалуй, один только Гёте жил так долго, что еще при жизни успел сделаться для немцев главой литературного олимпа. Впрочем, если мы говорим о первом поэте России не в смысле центральной фигуры национального культурного пантеона, а в смысле – самый любимый, самый читаемый, самый популярный, самый талантливый стихотворец, то такое признание пришло к Пушкину еще при жизни. Пик славы – вторая половина 1820-х годов, возвращение в Москву из михайловской ссылки, возвращение с «Цыганами», с «Борисом Годуновым». Даже противники Пушкина – Николай Надеждин, Фаддей Булгарин – фактически признали, что он первый поэт.

Однако довольно скоро, с 1830 года, отношения с публикой стали портиться, на время его слава чуть потускнела. Дело в том, что Пушкина уже воспринимали как первого поэта России и постоянно ждали от него чего-то совершенно непревзойденного, романтически возвышенного. Он не стал хуже писать, но стал писать иначе. Отсюда некоторое охлаждение в публике. А потом, после смерти, опять взлет читательской любви и популярности.

Дуэль А.С. Пушкина с Дантесом. Худ. А.А. Наумов. 1884 год

«Слух обо мне пройдет…»

– Когда Пушкин приобрел всероссийскую известность? Я имею в виду не известность среди высшего образованного слоя общества, а известность, когда его знают и стар и млад, когда люди разных социальных слоев включают его в свой культурный багаж?

– Мне кажется, он уже в 1820-х годах не был поэтом только для высшего образованного слоя общества. Вернее, смотря что понимать под таковым. Ведь кроме великосветского общества существовало и низовое, провинциальное дворянство, которое к элитарному слою не отнесешь. Но и в провинции в середине 1820-х зачитывались Пушкиным. Существует, например, рецензия историка Михаила Погодина на очередную главу «Евгения Онегина», где с юмором описано, как дамы и барышни из усадеб читают о намечающейся дуэли Онегина с Ленским и бурно обсуждают возможный исход: «Ах, что будет, если убьют Ленского?» или «Что будет, если убьют Онегина?» И чуть не падают в обморок, приходится лить одеколон им на виски.

А потом уже Достоевский в «Бедных людях» изображает Вареньку и студента Покровского читателями Пушкина, людьми его любящими. Вероятно, Варенька – дворянка по рождению, но фактически она почти нищая. Перед нами, считайте, разночинская среда. Тем не менее Пушкина и здесь читают. Даже Макару Девушкину попадается в руки «Станционный смотритель». Это значит, что в середине 1840-х годов Пушкин смело входит в разночинскую среду. Безусловно, большая заслуга тут принадлежит издателю Александру Филипповичу Смирдину, который стал печатать дешевые книги и продавать их по низким ценам, но зато большими тиражами. Что же касается совсем непривилегированных социальных слоев, думаю, для них Пушкин стал своим ближе к концу XIX – началу XX века.

– Вероятно, для популяризации Пушкина немало сделала и школьная программа по словесности?

– Я специально не занималась этим вопросом, но, по моим представлениям, в России не существовало единой школьной программы до середины XIX века – были только хрестоматии, носившие рекомендательный характер. Первый раз Пушкин был упомянут Николаем Ивановичем Гречем в «Учебной книге российской словесности» 1820 года. Он там присутствует, хотя лишь эпизодически. Для тогдашнего гимназического учителя было свидетельством прогрессивности обратиться на занятиях и к Пушкину тоже, а не к одним только поэтам ушедшего XVIII столетия или самого начала XIX века. Ведь Пушкин в те годы пока еще современник, и нужен был какой-то особый, нестандартный подход, чтобы его читать с учениками.

Следующий важный шаг – «Русская хрестоматия» Алексея Дмитриевича Галахова. Это 1843 год. Вот там Пушкин дан уже большим блоком. «Русская хрестоматия» стала стандартным учебным пособием, которое до революции много-много раз переиздавали.

В 1850-е годы было введено нечто вроде теперешнего списка обязательных для изучения литературных произведений, и там Пушкин наконец занял подобающее ему место.

«Ай да Пушкин!»

– Марина Цветаева писала: в детстве первое, что она узнала о Пушкине, было то, что его убили. Насколько важной составляющей в восприятии поэта – в эдаком пушкинском мифе – оказалась его собственная судьба, его трагическая гибель?

– Его судьба, его биография, конечно, имели значение для формирования мифа, о котором вы говорите. Я бы даже начала здесь не со смерти, а с того биографического имиджа, который существовал еще при жизни Пушкина. Ведь образ гонимого вольнолюбивого поэта тоже непременная составляющая его литературной репутации, если угодно – часть его успеха у читателей. Выход «Руслана и Людмилы» совпал с высылкой Пушкина на юг, и это совпадение в некотором смысле было благотворно, поскольку он тут же получил всероссийскую известность. Вероятно, именно тогда люди, которые его еще не читали, тем не менее уже узнали, что есть такой поэт.

Впрочем, миф о молодом гонимом и вольнолюбивом гении затем сослужил ему плохую службу: когда Пушкин был возвращен из ссылки, он многими воспринимался как поэт, который предал идеалы своей молодости. Романтическая смерть на дуэли вновь способствовала укреплению этого мифа. Лермонтов откликнулся: «Погиб поэт! – невольник чести – пал, оклеветанный молвой…» Безусловно, не стоит представлять дело так, будто лишь в биографии Пушкина таится разгадка его популярности, но все-таки и без нее не обошлось…

– Насколько по-разному Пушкина воспринимали при жизни и после смерти представители различных идеологических течений – либералы, западники, славянофилы, консерваторы? Было ли какое-то принципиальное отличие или все-таки Пушкин – это точка консенсуса людей даже с противоположными политическими взглядами?

– Воспринимали его бесконечно по-разному. Для западников, таких как Белинский, он был прежде всего поборником прав человеческой личности. Для славянофилов – воплощением русского национального типа. Для либералов он остается либералом, для монархистов – монархистом.

Кабинет поэта в его последней петербургской квартире на набережной реки Мойки

Когда-то, лет двадцать назад, во вступительной статье к антологии «Пушкин: pro et contra» я поддалась соблазну уравнять эти диаметрально противоположные идеологические позиции. Я тогда выразилась примерно в том духе, что все по-своему Пушкина использовали для своих собственных целей, по-своему вводили его поэтический гений в рамки общественно приемлемого, общественно полезного русла. Сейчас я бы сказала осторожнее: нельзя, на мой взгляд, представлять дело таким образом, будто Пушкин – это поэтический гений в чистом виде, а позднейшая русская критика его лишь утилитарно использовала. Для самого Пушкина было и человеческой, и творческой проблемой согласовать свой поэтический дар с условиями людского общежития, с потребностями текущего исторического момента. Он все-таки не в безвоздушном пространстве жил!

– Не могу в этом контексте не спросить о его отношении к декабризму. В советское время об этом были написаны тома: в них поэт, конечно, на стороне восставших…

– Он, как известно, дружил с некоторыми из декабристов, например с Вильгельмом Кюхельбекером, Иваном Пущиным… Но в политическом плане, вероятно, по-настоящему симпатизировал только наиболее умеренным представителям декабризма. Все-таки Пушкин был легитимистом. Ему нужна была просвещенная монархия. Вспомним: «Рабство, падшее по манию царя», как им еще в «Деревне» 1819 года было сказано. Лучшие изменения – те, которые «происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений», как он позднее скажет устами Петруши Гринева в «Капитанской дочке». Пушкин против насильственных потрясений и революций. Он эволюционист, он выступает за постепенное совершенствование нравов путем распространения просвещения.

– Как сейчас для вас решается этот вопрос: кем, условно говоря, был Пушкин – либералом или консерватором, монархистом или республиканцем, славянофилом или западником? Я понимаю всю спекулятивность такого вопроса, но можно ли на него вообще дать ответ?

– Сейчас я воспринимаю его, конечно, в большей степени как консерватора и славянофила. Монархист? Любые «-изм», «-ист» плохо применимы к Пушкину. Вдобавок, когда говоришь «монархист», сразу представляют себе черносотенца какого-то – этого, разумеется, не было. Но Пушкин – монархист в том смысле, что он сторонник просвещенной монархии как некоего идеала. Он поборник монархизма «с человеческим лицом», если можно так выразиться.

«Пароход современности»

– В советское время Пушкин был в центре литературоведения и, шире, в центре национального интереса. У вас нет ощущения, что теперь от его читательской аудитории осталась лишь малая часть, что молодежь ушла «в цифру», а возрастные люди как будто бы пресытились этим автором?

– Я не уверена, что вы правы. Впрочем, у меня маловато контактов с совсем молодым, цифровым поколением. Жалко, если Пушкин для них совсем исчезнет, но мне не хотелось бы быть пессимистом. Будем надеяться, что это не так.

Опасения, что Пушкин будет «сброшен с парохода современности», как когда-то выразился Владимир Маяковский, существовали всегда, не только в начале XX века. Уже во времена Дмитрия Писарева многим казалось, что его вот-вот сбросят, а вышло так, что не сбросили.

Ходасевич в статье «Колеблемый треножник» (1921) изобразил дело совершенно мрачно: нас остается совсем немного и в надвигающейся неизвестности, в надвигающемся мраке мы будем аукаться, перекликаться именем Пушкин. Образ красив и трогает до сих пор. Однако, как мы теперь знаем, опасения Ходасевича все-таки не оправдались. Как вы правильно сказали, в советскую эпоху Пушкин был в центре читательского внимания. Это было действительно так.

– Вы занимаетесь исследованием жизни и творчества Пушкина – насколько он неисчерпаем? У обывателя, наверно, есть представление, что «ну уж про него-то точно все известно»: он издан и переиздан, и Пушкинский Дом существует в Петербурге, и огромное количество пушкинистов. Так все ли известно о Пушкине? И есть ли еще что-то, что следует изучать?

– Что-то новое всегда найдется – на уровне деталей точно. Но не только. Главное, мне кажется, все же происходит на уровне осмысления, интерпретации центральных его произведений. Здесь неизбежен новый взгляд на вещи. Каждая новая эпоха и каждое новое поколение ищут и находят у Пушкина ответы на те вопросы, которые данную эпоху и данное поколение тревожат. В этом, с моей точки зрения, залог его неисчерпаемости, залог неиссякаемого интереса к его творчеству.

Неизвестный Пушкин

– В формуле Григорьева по поводу того, что Пушкин – «наше всё», есть две части. «Всё» мы обсудили. Теперь пора поговорить про «наше». В какой степени Пушкин известен в мире, насколько он переведен на иностранные языки и популярен?

– В вашем вопросе два разных аспекта. Переведен в достаточно большой мере: чуть ли не все, что он создал, переведено на основные европейские языки, на японский и китайский, кажется, тоже. Но это вовсе не значит, что он известен широкому читателю. Согласитесь, есть разница между переводческой культурой и академическим интересом с одной стороны и степенью популярности у рядового читателя – с другой.

Мне больше известно о восприятии Пушкина в Германии. Есть у меня одна немецкая знакомая, которая воспитывалась в ГДР и которая давно уже водит экскурсии в Веймаре. Там есть памятник Пушкину, перед ним она всегда останавливается и рассказывает, кто тут изображен. У большинства немцев на это своя ассоциация: «А, есть водка "Пушкин"». Мою немецкую знакомую такого рода реплики, повторяющиеся из раза в раз, очень огорчают, а меня огорчают тем более. Ведь это означает: несмотря на то что в Германии Пушкин переведен, и отчасти очень неплохо, для рядового читателя он так и не стал таким же фактом культуры, какими стали для него наши Достоевский, Лев Толстой, Чехов. Не будем обольщаться: немецкий обыватель их тоже не читал. Но вряд ли название водки станет для него первой ассоциацией с этими великими русскими именами…

– Почему так?

– Есть определенная историко-литературная закономерность в том, что Пушкин не стал феноменом мировой литературы. Но эта закономерность вряд ли принижает значение Александра Сергеевича. Да, такого бума, как Толстой, Достоевский, Чехов, он не произвел и вряд ли мог бы произвести при жизни. Просто потому, что тогда в европейской литературе были другие кумиры: Байрон, Гёте, Шиллер… А задним числом положение дел – увы! – не исправить. Сколько ни переводи!

Серьезное усвоение национальной литературой того или иного иностранного писателя происходит только тогда, когда иностранный писатель зачем-то нужен для развития соответствующей национальной литературы. Именно в этот момент – ни до, ни после. Так когда-то произошло с освоением Байрона, Гёте и Шиллера в России. Так в Германии в начале XX века произошло с освоением Достоевского, Толстого и Чехова. Немцы и, шире, западные европейцы в целом полагали, что эти почти современные им русские авторы несут что-то абсолютно необходимое для дальнейшего развития немецкой, французской, английской литературы. Именно потому «русский бум» и стал возможен. Условий, в которых мог бы произойти пушкинский бум на Западе, не было и, я думаю, больше не будет.

– Но ведь есть еще, наверное, и фактор непереводимости? Все-таки это поэзия…

– И это тоже причина. Я общалась c немцами-переводчиками, которые отлично знают русский язык. Для них Пушкин, безусловно, главный поэт России, ее главное культурное явление. Но таких знатоков немного. Получается, чтобы это оценить, надо самому знать русский язык как родной.

Впрочем, причина языковой непереводимости, на мой взгляд, вторичная. Мне кажется, есть и более существенные причины. По большому счету у зрелого Пушкина почти все так или иначе – об исторических судьбах России. И в конце концов, почему иностранца это должно так уж сильно интересовать и волновать?

Вы можете возразить: у Достоевского тоже много чего про исторические судьбы России, но Достоевского тем не менее восприняли. Да, верно. Но его восприняли в первую очередь как психолога, как мистика, если угодно, но не как мыслителя, рассуждавшего на исторические и политические темы. А Пушкин в своих самых зрелых вещах настолько погружен в исторический контекст, настолько, если по-латыни выразиться, писал pro domo sua – «для своего собственного дома», что вне этой проблематики его очень трудно

воспринять адекватно, оценить по достоинству. И нам вряд ли стоит так уж сокрушаться о его недостаточной известности за пределами нашей страны. Его фраза, которую мы сегодня уже упомянули, «я числюсь по России» – ее ведь можно перевести и в этот план. Пусть недостаточное мировое признание. Но «я числюсь по России», и этого довольно!

Творчество

 

1814

Июль

В журнале «Вестник Европы» состоялась первая публикация Пушкина – послание «К другу стихотворцу», подписанное псевдонимом Александр Н. к. ш. п.

1820

Май

Вышло в свет отдельное издание поэмы «Руслан и Людмила».

1823

9 мая

Пушкин начал работу над романом в стихах «Евгений Онегин» (завершил в октябре 1831 года).

1825

Ноябрь

Поставлена последняя точка в трагедии «Борис Годунов» (публикация состоялась в 1831 году).

1828

Весна-осень

Создана поэма «Полтава».

1830

Осень

В отцовском имении Болдино Нижегородской губернии написаны «Маленькие трагедии», поэма «Домик в Коломне», «Повести Белкина», десятки стихотворений. Эта Болдинская осень – высший взлет пушкинского вдохновения.

1833

Апрель

Поэт приступил к работе над «Историей Пугачева» («История Пугачевского бунта» завершена в 1834 году).

1833

Осень

В имении Болдино написаны поэма «Медный всадник», «Сказка о рыбаке и рыбке», «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях».

1836

21 августа

Окончено стихотворение «Памятник», ставшее поэтическим завещанием Пушкина.

1836

Декабрь

В журнале «Современник» опубликована повесть «Капитанская дочка».