«Креативный класс – это фикция»

Как меняется отношение общества к консерватизму, чем Навальный похож на Ельцина и кто выдумал «креативный класс»? Об этом размышляет гендиректор Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) Валерий Фёдоров.

– Как сегодня в обществе относятся к консерватизму?

– По-разному. Начну издалека. Несмотря на то что режим в СССР в последние несколько десятилетий своего существования был явно консервативным, советская картина мира предполагала вполне определенное отношение к консерватизму как таковому. В рамках этой картины мира консерватизм подвергался поруганию, осмеянию, традиционно ставился знак равенства между консерватизмом и реакцией, черносотенством, ретроградством, желанием задушить все живое, новое, светлое и т. д.

Поэтому изменение такого негативного отношения к консерватизму – процесс долгий и болезненный, неизбежно растянутый во времени. Еще в начале 2000-х наши социологические замеры показывали, что восприятие консерватизма большинством россиян не выходит за рамки советской матрицы. Несмотря на накопившееся к тому времени желание «отдохнуть» от бурной эпохи 1990-х, люди не воспринимали консерватизм в качестве возможной альтернативы.

В этих условиях идеологам и адептам российского консерватизма важно было провести своего рода перекодировку, показать, что консерватизм – это необязательно движение назад, что это вполне может быть движением вперед. Только такое движение вперед основано на иных, чем предлагал либерализм 1990-х, ценностях. Задача оказалась непростой...

– Когда произошел перелом в восприятии?

– Наши сегодняшние опросы показывают, что в целом эта задача решена: сейчас консерватизм у большей части опрошенных граждан вызывает скорее позитивные ассоциации, нежели негативные. Эта перемена произошла за последние пять-семь лет.

Но это не значит, что минус всюду сменился на плюс: остаточные негативные ассоциации все-таки еще распространены. И поэтому, я считаю, нужно продолжать в хорошем смысле пропаганду консерватизма как течения, ориентированного на поступательное развитие и опирающегося при этом на культурные и политические традиции страны.

– Какие консервативные ценности являются общепризнанными в современном российском обществе?

– Главная консервативная ценность нашего общества – семья. Ценность семьи актуализировалась еще во второй половине 1990-х годов на фоне тех болезненных трансформаций, которые тогда переживало общество. И она до сих пор является ключевой. Более того, с учетом, что на Западе происходит переосмысление самого института традиционной семьи, в последнее время эта ценность получила новое измерение. Таким образом, во-первых, россиянам важна семья как таковая, и, во-вторых, им важна нормальная, традиционная семья.

Следующая ключевая ценность – патриотизм. Любовь к Родине начиная, пожалуй, с конца 1990-х, со второй чеченской войны, вновь оказывается одной из ведущих ценностей нашего общества. И с тех пор наши победы на любых фронтах – военном, дипломатическом, политическом, экономическом, спортивном – дают все новые и новые импульсы патриотическим настроениям.

Наконец, еще одна базовая консервативная ценность – государство. Для консерваторов при всех возможных недостатках актуального государственного аппарата ценность самого государства как института является неоспоримой.

Итак, триада нашего консерватизма – семья, Родина, государство.

– Можно ли, на ваш взгляд, говорить, что мы живем в обществе, где большинство придерживается консервативных ценностей?

– Все-таки я бы так не сказал. В политической сфере – да. Но консервативная волна в политике – это одно, а доминирование консервативных ценностей в обществе – другое. Когда государство проводит консервативную политику, это пользуется поддержкой населения. Но когда дело доходит до бытового поведения каждого конкретного человека, выясняется, что Россия еще далека от консервативных идеалов.

Триада нашего консерватизма – семья, Родина, государство.

Приведу характерный пример: с одной стороны, все выступают за традиционную, крепкую семью, но с другой – у большинства граждан абсолютно нормальное отношение к гражданскому браку. Абсолютно нормальное отношение к разводам. И даже к абортам. Единственное, к чему большинство относится с осуждением, так это к гомосексуальным союзам. Вряд ли такое общество можно назвать консервативным.

Другой пример связан с отношением к вере, церкви. Мы спрашиваем: «Вы в Бога верите?» Отвечают: «Верим». – «А загробная жизнь существует?» – «Нет». Или. «Вы к какой вере себя относите?» – «К православной». – «Причащаетесь?» – «Нет». И так далее. В этом смысле мы по-прежнему живем в секулярном обществе, где часто доминируют либеральные представления о нормах морали, нравственности, бытового поведения. В связи с этим консерваторам рано почивать на лаврах, радостно потирая руки: консервативные основы общественной морали еще в зачаточном состоянии.

– Как в нашем обществе соотносятся консервативные и демократические ценности?

– Тут нужно различать ярлык «демократия» и само содержание этого понятия. Что касается ярлыка, то он долгое время находился в пограничном состоянии. В конце 1990-х отношение к демократии резко ухудшилось: сказались и последствия дефолта, и разочарование в Ельцине, и угроза распада страны. Но потом этот тренд остановился, причем во многом благодаря тому, что Владимир Путин и его команда всегда отмечали важность именно демократического пути развития. Вспомним хотя бы концепцию «суверенной демократии»: в попытке выработать новую идеологическую модель демократия присутствовала в качестве одного из двух базовых элементов.

Другое дело, что умирать за демократию, как это было в начале 1990-х, жертвовать ради нее другими ценностями, например стабильностью, люди сегодня не готовы...

– Для них она значима, но уже не самоценна. Это демократия не ради демократии, а ради чего-то еще. То есть вырабатывается отношение к демократии как к инструменту развития...

– Совершенно верно. А это означает, что для людей на первое место выходит не ярлык, а содержание, то, что входит в понятие «демократия», те демократические инструменты и ценности, которыми они могут пользоваться в реальной жизни. И сегодня я вижу два таких демократических инструмента, которые, подвергнувшись некоторым трансформациям, тем не менее у нас укоренились.

– Что это за инструменты?

– Первое – это выборы. Причем, в отличие от Запада, для нас ценны не столько выборы сверху донизу, сколько выборы самого главного – «выборы царя». Государство, как известно, у нас централизованное, иерархичное, но при этом не династическое, не монархическое. Можно определить его как «президентодержавие». И мы, граждане России, в большинстве своем рассматриваем выборы президента как гарантию того, что это наша страна, что мы хозяева в своей стране. Для нас это залог, что мы здесь что-то значим.

Равенство всех перед законом, закон, работающий на благо человека, а не наоборот, – для нас это важнейшие ценности

Второе – это закон. Равенство всех перед законом, закон, работающий на благо человека, а не наоборот, – для нас это важнейшие ценности. Но снова наше понимание закона отличается от принятого в США или Западной Европе. Там «закон суров, но закон». У нас же к закону идут постоянные апелляции: «дайте мне то, что положено по закону!», «выполняйте закон!», однако, как только доходит до применения всей строгости закона непосредственно к «себе любимому», его ценность для тебя тут же теряется. Получается, что, пока закон работает на меня, я свято отстаиваю его универсальность. Но когда сам становлюсь объектом применения права, мое отношение к закону резко меняется. Я начинаю искать параллельные пути решения проблемы, людей, способных мне помочь в том, как лучше обойти те или иные законные нормы.

– Но то же самое касается и выборов...

– Конечно. Пока побеждает тот, с кем я согласен, кому я симпатизирую, это нормально, это справедливые выборы. Как только верх берет тот, чьи взгляды я не разделяю, или тот, кто мне просто не нравится, речь сразу заходит о нечестных выборах, о том, что демократии нет, а голоса украли.

– В последние годы с такими лозунгами на улицы выходят как раз сторонники западных политических ценностей.

– Это именно тот случай, когда, проигрывая в борьбе за симпатии граждан, люди громче всего кричат об отсутствии в стране демократии. Либеральное меньшинство в России в самые лучшие для него годы составляло 10–12%. И спорить с этим бессмысленно – это факт, который косвенно признается самими либералами. Не случайно самый популярный из либеральных вождей – Алексей Навальный – всячески стремится «добрать на стороне» за счет популизма и национализма. Ведь либералы не борются с коррупцией при помощи посадок. Они изначально уверены в том, что человек слаб и что только чудесная сила правильных законов способна нанести удар по коррупции и прочим негативным явлениям. Навальный же одержим манией разоблачений. Он популист.

Кроме того, он позиционирует себя как националист. В этом смысле Навальный действует по лекалам раннего Ельцина. Тот тоже, сражаясь с коммунистической системой, выступал и как популист (вспомним, как он боролся с привилегиями партийной номенклатуры), и как националист (укажем хотя бы на его борьбу за независимость России от союзного центра и за избавление от балласта в лице союзных республик). И именно в этом заключался секрет популярности раннего Ельцина. Либерализма там (по крайней мере, на волне его популярности на рубеже 1980–1990-х) почти не было, как нет его и у Навального.

Он позиционирует себя как националист. В этом смысле Навальный действует по лекалам раннего Ельцина

Добавьте к этому, что еще в 1990-е годы либеральное меньшинство оккупировало демократический дискурс и до сих пор «сидит» на нем. Плюс они постоянно получают идеологическую и политическую подпитку (я сейчас не говорю о материальной помощи) с Запада, где либеральная волна по-прежнему на подъеме. Так что наши либералы сильны не внутренней поддержкой, а тем, что в индустриально развитых странах на щит поднимаются либеральные ценности, которые преподносятся как универсальные и единственно верные.

– Еще один способ позиционирования этих граждан – наклеивание разного рода ярлыков. Как правило, на других, но бывает, что и на самих себя. Что такое, например, в социологическом смысле «креативный класс»?

– Вы правильно сказали – ярлык. Фикция, не имеющая к реальной жизни никакого отношения. Какой креативный класс, если он ничего не производит?! Это же копирайтеры, рекламщики, журналисты, биржевики – «люди воздуха»! Инженеров там нет, рабочих нет, учителей практически тоже нет. Это самоназвание, которое было запущено и самими же представителями «креативного класса» подхвачено. Прием проверенный: теперь же это не просто сборище тех, кто кормится за счет нефтяной ренты и на каждом углу ругает власть. Раньше такое тоже было: не просто бродяги и бездельники, с красными тряпками разгуливающие по улицам, потому что органически не способны работать у станка, а «передовой класс», «пролетариат», «гегемон, за которым будущее». Чем это закончилось, всем известно.