Французская революция и Церковь

Борясь с Церковью, разрушая храмы и убивая священников, российские революционеры не придумывали ничего нового. Их вдохновлял опыт предшественников – деятелей Французской революции 1789 года

Антирелигиозный парад в Париже, устроенный революционерами. 1793 год (Фото: FAI/Legion-Media)

Посетив в 1996 году Францию по случаю 1500-летия принятия ею христианства, папа римский Иоанн Павел II, ныне причисленный к лику святых, на встрече с жителями деревушки Сен-Лоран-сюр-Севр, расположенной в департаменте Вандея на западе страны, публично почтил память их далеких предков – тех, кто «имел мужество остаться верным Церкви Иисуса Христа, когда ее свобода и независимость находились под угрозой», тех «многочисленных мучеников, кто отдал здесь свои жизни, повторив крестный путь Сына Человеческого». Первосвященник говорил о жертвах Французской революции, ставшей величайшим бедствием для Католической церкви в Новое время. И не случайно, что эта речь была произнесена в Вандее: именно здесь в 1793 году развернулось самое мощное сопротивление республиканцам. Подавление Вандейского восстания сопровождалось небывалым террором, жертвами которого стали в первую очередь простые крестьяне и священники.

Правда, в 1789 году, когда революция еще только начиналась, ничто не предвещало столь трагического развития событий для Католической церкви. Духовенство, считавшееся во Франции первым сословием и получившее четверть мест в Генеральных штатах (еще одну четверть имели дворяне, а половину – третье сословие), было представлено там не только иерархами Церкви, но и в значительной степени кюре, вышедшими из народа, близкими ему и хорошо знавшими о его чаяниях. Именно поэтому, когда в июне 1789 года, устав препираться с депутатами от дворянства о том, как следует голосовать – по сословиям или индивидуально, представители третьего сословия провозгласили себя выразителями воли нации в целом – Национальным собранием, первым, кто поддержал их, было духовенство. Приходские священники прекрасно понимали, что их паства ждет перемен, и сами были готовы к таковым.

Однако очень быстро выяснилось, что сторонники преобразований имеют довольно несхожие взгляды на то, каким должно быть новое общественное устройство. Тон в Национальном собрании задавала просвещенная элита – политически активное сообщество представителей разных социальных слоев, объединенное приверженностью идеалам культуры Просвещения. А одним из важнейших таких идеалов была секуляризация, то есть максимальное сокращение роли религии в общественной жизни. Соответственно, меры, проводимые реформаторским большинством собрания, рано или поздно должны были привести к конфликту, поскольку противоречили интересам Католической церкви.

В ночь на 5 августа 1789 года, известную как «ночь чудес», когда представители привилегированных сословий дружно отказывались от собственных преимуществ, депутаты от духовенства тоже принесли жертву на алтарь равенства: отреклись от своего права получать десятину. 2 ноября по предложению Шарля Мориса Талейрана, будущего министра иностранных дел Франции, а в то время епископа города Отëн, собрание передало все церковные земли «в распоряжение» государства, то есть фактически национализировало их. И наконец, 13 февраля 1790 года вышел декрет о роспуске религиозных орденов, не связанных с образованием и благотворительностью.

Подобные меры вполне вписывались в характерную для эпохи Просвещения тенденцию на ограничение социальной роли Церкви и не являли собою чего-то экстраординарного. К тому времени аналогичные реформы в рамках политики просвещенного абсолютизма уже провели в своих государствах Иосиф II Габсбург и российская императрица Екатерина II, которая в рамках секуляризации 1764 года упразднила монастырские вотчины и передала их в государственную собственность. Но и первый, и особенно вторая делали это крайне осторожно, что позволило им избежать широкого общественного недовольства. Во Франции же, страдавшей тогда от кризиса государственных финансов и последствий неблагоприятной экономической конъюнктуры, эти поспешно проводившиеся преобразования оказались довольно болезненными, поскольку подрывали систему церковной благотворительности в тот самый момент, когда в ней нуждалась значительная часть населения. Впрочем, общественное недовольство пока лишь копилось, и было еще далеко до того, чтобы ему выплеснуться наружу.

12 июля 1790 года Национальное собрание приняло декрет о гражданском устройстве Церкви. Прежняя иерархия духовенства упразднялась – сохранялись только должности кюре и епископов, причем и те и другие должны были впредь избираться гражданами (всех вероисповеданий, а не одних католиков!) и получать за исполнение своих обязанностей плату от государства. Новый порядок назначения священнослужителей нарушал условия конкордата 1516 года, заключенного между папой и королем Франции, и потому с ним не могли согласиться ни римский первосвященник, ни большинство епископата.

Многие же рядовые прихожане оказались недовольны сокращением числа диоцезов (епархий) и собственно приходов. Число диоцезов отныне должно было совпадать с числом незадолго до того введенных новых административных единиц – департаментов, и параллельно укрупнялись приходы. Эта весьма логичная на словах рационализация в приложении к реалиям воспринималась весьма болезненно. Наличие в городе епископской кафедры повышало его статус и служило предметом гордости жителей, а закрытие таковой било по их самолюбию. Еще хуже паства отнеслась к ликвидации сотен приходских церквей в сельской местности, где они обыкновенно являлись тем центром притяжения, вокруг которого вращался весь деревенский мир. Более того, из-за расширения границ приходов стали множиться случаи опоздания кюре со Святыми Дарами к умирающим, а уход в мир иной без последнего причастия считался настоящей бедой.

Однако главным камнем преткновения в преобразовании Церкви стало введение для священнослужителей обязанности приносить гражданскую присягу после избрания на должность. Это требование вступало в непримиримое противоречие с представлениями значительной части духовенства об апостольском служении, согласно которым в вопросах веры и совести священнослужитель ответственен только перед Церковью и Богом. К тому же папа римский не одобрил нового устройства церковной жизни во Франции, а потому принятие в подобной ситуации гражданской присяги означало бы, что священнослужитель делает выбор в пользу светской власти перед духовной.

Вот почему, например, простой сельский кюре Жозеф Эрбер из деревушки Майе с достоинством ответил на предъявленное ему требование принести присягу: «Я, как гражданин государства, всегда отдавал кесарю то, что принадлежит кесарю, но я не откажу Богу в том, что принадлежит Богу». И таких, как он, не пожелавших подчиниться, оказалось немало.

В первые месяцы 1791 года французское духовенство раскололось практически пополам – на согласившихся присягнуть, или конституционных, священников и на неприсягнувших. И если в городах и центральных регионах страны преобладали первые, то в регионах доминирования традиционной культуры число неприсягнувших порою превышало 90%.

Конфликт вокруг гражданской присяги духовенства дал выход вызванному реформами Церкви общественному недовольству там, где оно было особенно сильно. В сельской глубинке, к примеру на западе Франции, конституционные священники воспринимались как ненастоящие, их игнорировали, а то и третировали. Напротив, авторитет неприсягнувшего духовенства только рос по мере того, как оно подвергалось ограничениям, а затем и преследованиям со стороны властей. Постепенно законы против неприсягнувших ужесточались: их высылали из страны, бросали в тюрьмы. Многие из них стали жертвами государственного террора (в том числе вышеупомянутый Эрбер) или внесудебных расправ: лишь во время сентябрьских убийств 1792 года в Париже линчеванию подверглось 225 представителей неприсягнувшего духовенства. 30 тыс. французских священнослужителей вынужденно оказались в эмиграции.

Осенью 1793-го, чуть более года спустя после провозглашения Французской республики, по стране прокатилась волна дехристианизации, направленная теперь уже против конституционного духовенства. Революционные активисты громили церкви, устраивали в них карнавально обставленные празднества в честь «культа Разума», глумились над святыми реликвиями, заставляли священников и епископов вступать в брак или вовсе отрекаться от сана. Число таких отрекшихся достигло 22 тысяч.

Весной 1794 года Робеспьер и его сторонники железной рукой положили конец дехристианизации, но только для того, чтобы провозгласить еще один новый культ, тоже не имевший ничего общего с христианством, а именно культ Верховного Существа, фактически означавший обожествление государства. Впрочем, свержение Робеспьера летом 1794-го привело к быстрому краху и этой квазирелигии.

В 1795 году революционные власти формально отделили Церковь от государства, что лишило смысла прежнее деление священнослужителей на конституционных и неприсягнувших. Теперь уже никто из них не получал государственного содержания, и, напротив, все они в течение еще нескольких лет оставались постоянной мишенью репрессивной политики революционных правительств.

Лишь приход к власти Наполеона Бонапарта и заключение им в 1801 году нового конкордата с папой открыли путь к постепенному восстановлению во Франции Католической церкви, к тому времени уже практически лежавшей в руинах.

Александр Чудинов, доктор исторических наук