«Он оказался плохим педагогом»

Подробные воспоминания о болезни и смерти Александра III оставил лейб-хирург Николай Вельяминов. Есть в этих мемуарах и оценки наследника престола, в день смерти отца взошедшего на трон под именем Николая II

Врач Николай Вельяминов (1855–1920) родился в семье офицера Преображенского полка. В детстве жил и учился в Германии. В 1872-м поступил на физико-математический факультет Московского университета, откуда перевелся на медицинский факультет. Во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов – в действующей армии. В 1880–1881 годах в качестве военного хирурга участвовал в Ахал-Текинской экспедиции генерала Михаила Скобелева. В 1885-м основал первый в России специализированный медицинский журнал «Хирургический вестник» (который вскоре стал называться «Русский хирургический архив», а позже – по имени создателя – «Хирургический архив Вельяминова»). Незадолго до смерти Александра III, в 1894 году, Вельяминов получил придворное звание лейб-хирурга. Лечил императора во время его смертельной болезни в Ливадии и присутствовал при его кончине.

После смерти Александра III был близок ко двору вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Как военврач по линии Красного Креста участвовал в организации медицинской помощи в годы Русско-японской и Первой мировой войн. В 1910–1912 годах – начальник Императорской военно-медицинской академии.

После революции, в 1919–1920 годах, по заказу журналиста Льва Клячко написал обширные мемуары, которые полностью до сих пор не опубликованы. «Мои воспоминания об императоре Александре III, его болезни и кончине», и прежде всего рассказ о дне кончины царя, Николай Вельяминов, по его собственному признанию, написал «по заметке, записанной мною в тот же день, т. е. 20 октября 1894 года». Предлагаем вниманию читателей выдержки из этих воспоминаний.

«Все вокруг плакали»

Государь вполне ясно сознавал приближение смерти, но оставался поразительно покойным и за все время не проронил ни одного слова о том, что отлично понимал приближение конца. Однако был такой момент, когда он пожелал остаться наедине с наследником; все вышли на несколько минут; я не сомневаюсь, что он что-то говорил своему наследнику, но, что именно, я, конечно, не знаю, может быть, этого никогда не узнал и никто другой.

После массажа больной почувствовал облегчение, и даже несколько поднялся пульс, Лейден [немецкий врач Эрнст Лейден, специально приглашенный к Александру III. – «Историк»] полагал, что такое состояние может протянуться и до вечера, поэтому я вышел на несколько минут и спустился к себе в комнату, чтобы что-нибудь перекусить, так как с вечера ничего не ел и не пил, но очень скоро кто-то прибежал ко мне и сказал, что, кажется, государь кончается, я побежал наверх.

Когда я вошел в комнату, я увидел, что государь сидел в том же положении, только голова, которую обнимала стоявшая на коленях государыня, склонилась набок и прислонилась к голове императрицы; больной больше не стонал, но еще поверхностно дышал, глаза были закрыты, выражение лица вполне спокойно; все члены семьи стояли вокруг на коленях; отец Янышев читал отходную. Лейден взял пульс и показал мне головой, что пульса нет, прекратилось и дыхание, – государь скончался. Императрица не двигалась, как окаменевшая. Все вокруг плакали.

Картина была из тех, которые никогда не забываются теми, кто их видел. Теперь уже прошло более сорока лет, что я врач, видел я много смертей – людей самых разнообразных сословий и социального положения, видел умирающих, верующих, глубоко религиозных, видел и неверующих, но такой смерти, так сказать, на людях, среди целой семьи, я никогда не видел ни раньше, ни позже, так мог умереть только человек искренно верующий, человек с душой чистой, как у ребенка, с вполне спокойной совестью. У многих существовало убеждение, что император Александр III был человек суровый и даже жестокий, но я скажу, что человек жестокий так умереть не может и в действительности никогда и не умирает. <…>

«Диагноз был не точен»

Через несколько дней вызванными профессорами Московского и Харьковского университетов (Клейн, Зернов и друг.) было приступлено к бальзамированию тела покойного государя и при этом произведено патолого-анатомическое вскрытие. При этом, как я уже сказал, была найдена очень значительная гипертрофия сердца и жировое перерождение его при хроническом интерстициальном воспалении почек. Из лечивших врачей, подписавших прижизненный диагноз, присутствовал при вскрытии я один и могу сказать, что о столь грозном увеличении сердца врачи, бесспорно, не знали, а между тем в этом и крылась главнейшая причина смерти. Изменения в почках были сравнительно незначительны.

Повторяю и подчеркиваю, что неточность распознавания не принесла больному ни малейшего вреда, ибо бороться с такими изменениями в сердце мы не имеем средств, но что диагноз был не точен – это факт бесспорный.

Одно можно сказать, что найденное поражение сердца было очень давнего происхождения и что если бы оно было распознано своевременно, то следовало бы настоять на коренном изменении режима, при котором государь жил уже годами… Но в защиту Гирша, как постоянного врача государя, надо сказать, что до заболевания инфлюенцой зимой 1894 г. государь не допускал никакого исследования себя…

«Не волнуемся и не теряем присутствия духа»

Отмечу еще, что я, конечно, с особым интересом наблюдал в Ливадии за наследником и той ролью, которую он тогда играл в семье. Должен сказать, что меня тогда уже удивляла его молодость, не соответствующая его возрасту. Может быть, гр. Воронцов не был неправ, когда он сказал мне, что наследник, которому тогда было 26 лет, на самом деле – мальчик 14 лет; если это было и преувеличено, то ненамного.

Меня удивляло, что наследник, за все пребывание мое в Ливадии, зная мою близость к больному отцу его, ни разу даже не попытался узнать у меня истинное положение дела. Он, казалось, не сознавал близкого конца отца и предстоящего ему в ближайшем времени восшествия на престол, что должно было немало его тревожить. Я настолько беспокоился об этом, что через кого-то посоветовал цесаревичу вызвать к себе Лейдена и наедине переговорить с ним. Наследник это сделал, но, по словам Лейдена, сказанным мне, я получил впечатление, что сделал он это только pro forma.

В общем, у меня создалось впечатление, что наследник совершенно не оценивал всего значения для России и для него самого происходившего в Ливадии. Мне казалось, что все время он, для будущего самодержца, держал себя слишком пассивно, ни в чем не проявляя своей личности, и, не скрою, это пугало меня за наше будущее.

Некоторым подтверждением справедливости моих сомнений послужило мне следующее обстоятельство: на другое утро после смерти государя я, еще взволнованный, выходил из дворца и на подъезде встретил молодого царя, о чем-то разговаривавшего с графом Воронцовым. Здороваясь, я спросил молодого государя, как он провел ночь, и добавил: «Представляю себе, какие тяжелые минуты вы должны были пережить за эти последние сутки». Молодой государь, казавшийся на вид совершенно покойным, ответил мне: «Мы с графом так воспитаны, что ни в какие, даже самые тяжелые минуты не волнуемся и не теряем присутствия духа».

Не скрою, что эта фраза меня очень удивила, и я потом не раз вспоминал ее. Странно было слышать эти слова от молодого человека, только что потерявшего любимого всеми отца и менее суток тому назад принявшего на себя всю тяжесть ответственности, падавшей на самодержавного царя России, да еще сказанные человеку, близко стоявшему к отцу и имевшему возможность хорошо оценить только что произошедший исторический момент…

Сказать это мог только ребенок, не сознающий свое положение и не переживший всей остроты момента, или человек до болезненности самоуверенный, неясно сознающий то, что он говорит. Я ушел и долго думал об этих словах молодого царя, сильно меня смутивших в отношении того, что нас ожидало в будущем царствовании… Теперь я вполне понял эти слова, как чрезвычайно характерные для личности государя Николая II. <…>

«До самозабвения любил Россию»

Александра III привыкли представлять себе как тип самодержца, деспота, грубого в своей силе, прежде всего очень строгого, сурового, грозного, даже жестокого, принципиального консерватора и ретрограда, очень склонного к реакции, поклонника власти только ради власти. Любят говорить, что все царствование Александра Третьего символизировано в памятнике Трубецкого – колосс, осадивший одним тугим потягиванием повода другого колосса, крупную лошадь, т. е. Россию, ее движение вперед… Но так ли это… <…>

Государь был человек глубоко верующий, в самом строгом смысле православный; он верил искренно, что он помазанник Божий, верил в Провидение, верил, что Всемогущий незримо направляет его действия и помыслы, и, следовательно, по-своему допускал известную интуицию, исходящую от Бога, но, – как я себе представляю, – держался, как девиза, русской пословицы: «На Бога надейся, а сам не плошай».

Он глубоко, до самозабвения, любил Россию, верил в ее большое будущее и считал своим святым долгом служить ей всеми своими силами. Он не обладал выдающимися умственными способностями, но, бесспорно, не был лишен большого природного «здравого смысла» и известной житейской мудрости. Он не был серьезно образован и, как известно, не был подготовлен к царствованию, но полагал, что, при помощи Божией, честность и добросовестность в исполнении своего долга могут отчасти заменить недочеты в способностях и образовании. <…>

Как монарх, он глубоко почитал власть, но никогда в ней не «купался». Я думаю, что, при его природной доброте, власть не давала ему радости, а часто сильно тяготила его, но он принципиально считал, что для управления таким колоссом, как Россия, и таким мало принципиальным народом, как русский, сильная власть нужна, и он убежденно пользовался ею. <…>

Плохой педагог?

Проявлял он власть спокойно и убежденно, без колебаний, вполне сознавая, что ничто так не развращает массы, как колебание в проявлении власти, потому что при этом трудно отличить власть от своеволия и даже жестокости, а иногда – и от безвластия; всякие сомнения масс в правах на власть и неясное представление себе цели, на которую она направлена, только волнуют массы, но не успокаивают и не подчиняют их.

Не знаю, хорошо ли знал Александр III русский народ, понимал ли он, что русский народ еще не создал себе политических убеждений, что он, в сущности, не религиозен, а живет только фетишизмом, но он, несомненно, понимал, что русский народ любит власть, что она ему нужна, как хлеб, что он переносит ее тем лучше, чем она тверже, хотя бы она и не приносила ему прямо и непосредственно очевидной пользы. <…>

Александр III относился к русскому народу как отец к детям, – он допускал огонь в детских руках, когда, по его мнению, этого требовали соображения высшего порядка, но только потому, что он располагал властью взять этот огонь из детских рук, когда найдет его опасным в этих руках.

Кстати сказать, Александр III оказался плохим педагогом, ибо не сумел воспитать своих сыновей, но, в его оправдание, я должен заметить, что для этого было два смягчающих обстоятельства: во 1-х, он не ожидал столь ранней смерти и, будучи по натуре cunсtator’ом [лат. «медлительный»], он, видимо, думал, что успеет подготовить себе преемника, тем более что наследник был всегда моложе своего возраста; во 2-х, он страдал тем недостатком, которым так часто страдают сильные люди, владеющие массами и не умеющие воспитывать своих собственных детей, запугивая их, с одной стороны, своей силой и напускной строгостью и, с другой стороны, балуя их своей природной добротой, которой они принципиально не расточают в своем официальном положении и целиком изливают на свою семью и своих близких.

Грозный и суровый Николай Павлович воспитал гуманного, мягкого Александра Второго, а принципиальный и сильный Александр Третий дал России бесхарактерного и безвольного Николая II. <…>

«Он сумел заставить весь мир уважать Россию»

Оценивая государственную деятельность императора Александра Третьего, прежде всего не надо забывать, что он унаследовал Россию в тяжелую минуту, в период смут, приведших к цареубийству, и что он всего процарствовал 13 лет, т. е. срок очень короткий в жизни государства.

Конечно, в этом кратком очерке не место разбирать царствование Александра III, но я хотел бы напомнить лишь два факта, значение которых получает особую ценность именно в настоящее время.

Прежде всего я подчеркнул бы внешнюю политику этого монарха. Что бы ни говорили, но одно несомненно, что Александр III своей волей и внутренней силой в течение 13 лет спасал Россию и всю Европу от мировой войны, а насколько велика была эта заслуга, мы можем судить именно теперь; спасал Россию и всю Европу он не только от европейской войны, но он за все свое царствование не пожертвовал жизнью ни одного русского солдата, и недаром русский народ прозвал его царем-миротворцем. Этим самым он спасал свою страну от распадения и от внутренних междуусобиц, о значении чего мы тоже можем судить именно теперь. Каковы бы ни были его дипломатические таланты, он сумел заставить весь мир уважать Россию и очень считаться с ней…

Говорили, что европейские дипломаты его не понимали, – может быть, но они боялись его и России… Его политика, его молчание и спокойствие, его уверенность в мощи России, его убежденность в необходимости мира были достаточны, чтобы уравновесить международные отношения во всей Европе, чтобы на 33 года, т. е. на одну треть столетия (1881–1914), дать Европе спокойствие и предотвратить небывалое в истории кровопролитие… Думаю, что эта заслуга искупает всякие другие ошибки его, если таковые и были сделаны им в сфере внутренней политики…

Императрица Мария

Мария Федоровна (1847–1928), урожденная Мария София Фредерика Дагмара, с достоинством несла крест императрицы. Она имела влияние и на супруга, и на сыновей, активно занималась благотворительностью. Ведомство учреждений императрицы Марии включало воспитательные дома, приюты, богадельни, действовавшие по всей России. В разгар Первой мировой войны Мария Федоровна переехала в Киев, поближе к фронту, чтобы напрямую заниматься организацией госпиталей. Там узнала об отречении Николая II. Тогда же, в марте 1917-го, последний раз видела сына. «Бедняга Ники открыл мне свое бедное кровоточащее сердце, и мы оба плакали», – записала она в своем дневнике. Вдовствующая императрица вернулась в Киев, оттуда перебралась в Крым. В апреле 1919-го британский линкор вывез ее вместе с другими уцелевшими Романовыми в Европу. К тому времени ее сыновей Николая и Михаила, а также внуков уже не было на свете. Последние годы Мария Федоровна провела на родине, в Дании. В 2006 году ее прах был перенесен в Петропавловский собор Санкт-Петербурга.