Безглагольный лирик

Если Пушкин «глаголом жег сердца людей», то Афанасий Фет нередко вообще обходился без этой части речи. Лирик в поэзии, в жизни он был расчетливым помещиком, а в политике придерживался весьма консервативных взглядов

Эта история начинается как завязка старинного романа. Русский дворянин Афанасий Неофитович Шеншин встретил в Германии Шарлотту Элизабету Фёт (урожденную Беккер), которая состояла в браке с Иоганном-Петером-Карлом-Вильгельмом Фётом, и в 1820 году увез ее в Россию. Тогда же у них родился сын, которого в честь отца назвали Афанасием. Однако обвенчались супруги по православному обряду только в 1822-м. И потому – по российским законам того времени – будущего поэта можно было считать либо незаконнорожденным, либо сыном немца Фёта. Родители выбрали третий вариант, и до 15 лет он носил фамилию русского отца – по большому счету незаконно. В конце концов обман вскрылся, и ему пришлось стать Фетом. 

Разночинец, который не смирился 

Детство его прошло в усадебной идиллии. Шеншины владели чуть ли не половиной Мценского уезда Орловской губернии. Впрочем, на состоянии его отца всю жизнь сказывались карточные долги офицерской юности. Лет в девять Афанасий стал слагать стихи. Сначала на немецком, а потом и на русском: 

Чудная картина, 

Как ты мне родна: 

Белая равнина, 

Полная луна, 

Свет небес высоких, 

И блестящий снег, 

И саней далеких 

Одинокий бег – 

это он написал в неполных 22, вспоминая о счастливых «усадебных» детских годах. Секрет его поэзии на удивление ясно предсказан в этих строках: напевность, взволнованное перечисление всего, что дорого сердцу. 

Ему исполнилось 14, когда нашелся доносчик, обративший внимание на семейные тайны Шеншиных. Церковные и светские власти провели расследование – и признали Афанасия «сыном господина Фета». А значит, по закону он был разночинцем, а не дворянином. 

К его студенческим годам семья Шеншиных практически разорилась, и будущий поэт потерял не только фамилию, но и достаток. В университете он, к восторгу сокурсников, писал стихи чуть ли не каждый день. «Поэзией мы тогда старались упиться всюду, принимая иногда первую лужу за Ипокрену», – иронически вспоминал он много лет спустя. Его вдохновили слова Николая Гоголя, который похвалил стихи юного Фета кратко, но емко: «Несомненный талант». 

В 1840 году Фет выпустил свой первый сборник – «Лирический пантеон». Деньги на издание дала ему возлюбленная – гувернантка сестры. 300 рублей – это были все ее сбережения. 19-летний поэт даже собирался на ней жениться, но понял «всю нелепую несбыточность наших затей». Вскоре они расстались. 

Первый сборник не принес ему славу, но и незамеченным не остался. «Из живущих в Москве поэтов даровитее всех господин Фет», – писал тогда в критическом литературном обзоре Виссарион Белинский. Но стихи, которые он слагал в то время, сегодня воспринимаются как черновик будущего Фета – тонкого и музыкального: 

Когда на серый, мутный небосклон 

Осенний ветер нагоняет тучи <…> 

Гоняет желтый лист и разложен 

Передо мной в камине огнь трескучий, – 

Тогда я сам осенняя пора: 

Меня томит несносная хандра. 

Позже он и сам счел эти опусы вялыми и подражательными и почти никогда не перепечатывал их в своих новых изданиях. Что же привлекло Гоголя в этих строках? 1840 год был пиком «пушкинианства». После гибели великого поэта его стихи были приняты за образец. Десятки поэтов стремились написать «своего» «Евгения Онегина» – со всеми реалистическими подробностями, с поэтизацией разговорной речи. А Фет и в юности был другим. Его стихия – лирический порыв. Иногда невнятный, но часто – захватывающий. «Поэзия непременно требует новизны, и ничего для нее нет убийственней повторения», – говорил Фет. 

Он не примирился со своим разночинством. Окончив философский факультет Московского университета, поступил унтер-офицером в кирасирский полк. С дипломом философа он мог найти себе место и посолиднее, но встал под ружье и отправился в Херсонскую губернию, чтобы выслужить дворянство. Как назло, законы в то время изменились не в его пользу: с 1845 года по указу императора Николая I потомственное дворянство полагалось только старшим офицерам, начиная с майора. До этого звания Фет не дотерпел. Прослужив почти 13 лет, он вышел в отставку в чине гвардейского штабc-ротмистра. 

Музей-усадьба Афанасия Фета в Курской области

Хозяйственник и консерватор 

В обыденной жизни Фет был совершенно не похож на свои стихи. Рассудочный, расчетливый, деловитый, почти скряга. В истории литературы остался романтический миф о возлюбленной поэта Марии Лазич, которую он оставил, а она – буквально – сгорела, погибла при пожаре, который, возможно, сама устроила. Стихи, посвященные Лазич, принесли Фету славу изысканного мастера любовной лирики: 

Хоть память и твердит, что между нас могила, 

Хоть каждый день бреду томительно к другой, – 

Не в силах верить я, чтоб ты меня забыла, 

Когда ты здесь, передо мной. 

Афанасий Фет. Середина XIX века

Конечно, эти строки как святыню переписывали в свои альбомы сотни романтических барышень. Но Лазич была бесприданницей, а Фет женился на другой Марии, богатой невесте, дочери известного чаеторговца Петра Боткина. И, получив приданое, приумножил его, став образцовым помещиком. Это не был брак по расчету. Он любил Марию Боткину, хотя она не считалась красавицей. Перед свадьбой они поверили друг другу тайны: Фет рассказал о незаконном происхождении, а 28-летняя невеста – о серьезном романе, который она пережила в молодые годы. 

Фет в своем имении. 1890 год

На приданое Фет купил обширное имение Степановка в Орловской губернии, зажил как состоятельный помещик. Но потомственное дворянство и фамилию Шеншин он, после долгих мытарств, вернул только в 53 года, будучи уже известным и уважаемым при дворе поэтом. В связи с этим вышел царский указ. С той поры Фет неизменно подписывался как «помещик Орловской губернии Афанасий Шеншин». И даже метки на столовом серебре велел переделать. Он писал жене: «Теперь, когда все, слава Богу, кончено, ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. Умоляю тебя никогда его мне не писать, если не хочешь мне опротиветь. Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни? Я отвечу тогда: имя Фет». Но свое литературное имя поэт менять не стал. И его стихи по-прежнему публиковались под ненавистной фамилией. 

«Я был бедняком, офицером, полковым адъютантом, а теперь, слава Богу, орловский, курский и воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Все это приобрел усиленным трудом, а не мошенничеством», – торжествующе отчитывался он перед приятелем-сослуживцем. К хозяйственной сметке помещика Шеншина в аристократических кругах относились с презрением. Отбиваясь от упреков, он иронически писал Льву Толстому: «Тургенев пустил по миру своих крестьян, порубил леса, разорил строения и промотал до шерстинки скотину. Этот любит Россию. Другой же роет в безводной степи колодец, сажает лес, сохраняет сады, разводит высокие породы животных, дает народу заработки. Этот не любит Россию и враг прогресса». 

Либеральные друзья – начиная с Ивана Тургенева – язвительно посмеивались над фетовскими верноподданническими чувствами. А он и не скрывал, что ему не по душе революционный дух времени. Его идеалом правителя, несмотря на насмешки друзей, всю жизнь оставался «великий великан» Николай I. Фет считал, что не случайно поэзия в России переживала золотой век именно в николаевские времена, когда в государстве царил порядок, схожий с воинским, и никто не смел открыто ставить под сомнение монархические устои. Он даже завещал «значительную премию за наилучший документальный панегирик мудрому, геройскому и великодушному Николаю Павловичу». В стихах это не проявлялось: Фет почти всегда избегал в поэзии политических мотивов. Но в переписке, в том числе с великим князем Константином Константиновичем, он постоянно возвращался к образу Николая I. И в собственном поместье пытался править так же справедливо и усердно, как его любимый царь. 

Дорожил поэт и добрым отношением Александра III к его стихам. К 50-летию своей литературной деятельности Фет стал добиваться придворного звания камергера, соответствовавшего генеральскому. «Зачем ему это камергерство? Камергеров у нас целые тысячи, и никто их даже не знает, а поэт Фет единственный в России», – воскликнул тогда император. Но, наверное, нужно почувствовать всю горечь судьбины незаконнорожденного, чтобы понять эту позднюю вспышку честолюбия. Шеншин все-таки стал камергером. И гордился тем, что император благосклонно принял его. А похоронить себя завещал в помпезном придворном мундире. Для него это было важно. 

Мария Боткина

«Каждый стих у него с крыльями» 

Стиль Фета – импрессионизм в поэзии, смешение чувств и красок, высокий эмоциональный накал. Он избегал штампов, стремился каждым наброском удивить читателя, втянуть его в воронку своих чувств. Стихи должны быть неожиданными в каждой строчке – таково было кредо Фета. Лев Толстой, высоко ценивший его поэзию, удивлялся: «И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?» Поэзия для него была каждодневным открытием, а не мастерской интерпретацией уже найденных мотивов. Один из глубоких знатоков Фета, философ и критик Николай Страхов писал: «Каждый стих у него с крыльями, каждый сразу подымает нас в область поэзии». 

Чем же удивлял Фет? Первое, что вспоминается, – безглагольность. Пушкин «глаголом жег сердца людей». А Фет нередко обходился вообще без этой части речи – просто выстраивал цепочку образов. И подчас находил поэтический нерв в такой на первый взгляд обыденности, как «дрожанье фарфоровых чашек». 

В разных интерпретациях известно программное высказывание Фета: «Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик». Действительно, его сильнейшие стихи написаны на пределе нервного напряжения, там каждая строка как будто разламывает лед. 

Вечерние огни 

Всем известны солнечные, полные восторга перед жизнью и любовью стихи Фета, многие из которых стали незабываемыми романсами: «На заре ты ее не буди…», «Я пришел к тебе с приветом…», «Сияла ночь. Луной был полон сад…». С годами его лирика становилась мрачнее, сложнее – но от этого, быть может, еще притягательнее. И появлялись такие строки: 

Не жизни жаль с томительным дыханьем, 

Что жизнь и смерть? А жаль того огня, 

Что просиял над целым мирозданьем, 

И в ночь идет, и плачет, уходя. 

Откуда же легкость стиха, несмотря на трагизм «закатного» мотива? А ведь Фет и на склоне лет писал не только о таинствах земного пути, но и о любви. Когда его спрашивали, как ему удается в старости столь горячо писать о женщинах, он простодушно отвечал: «По памяти». А в рифму декларировал: 

Покуда на груди земной 

Хотя с трудом дышать я буду, 

Весь трепет жизни молодой 

Мне будет внятен отовсюду. 

Он один из немногих поэтов, кто пережил свой второй расцвет в преклонном возрасте. «Вечерние огни» – пять сборников поздней лирики – Фет писал, когда ему перевалило за 60. И писал до последних дней. 

71-летний поэт страдал от приступов удушья из-за болезни легких. Он умирал в собственном просторном доме на Плющихе. Воспаление легких почти лишило его сил. Его лечил доктор Петр Боткин – брат жены. Когда он посоветовал сестре причастить Афанасия Афанасьевича, она запричитала: «Ради Бога, не говорите ему этого. Он рассердится, и ему будет хуже; он не верит в обряды; я уж беру на себя этот грех и буду молиться об нем сама». Фет уже не хотел жить, задумывался о самоубийстве, но все закончилось разрывом сердца – за два дня до 72-летия, в начале зимы 1892-го. Похоронили его в усадьбе Клеймёново под Орлом, в семейном склепе Шеншиных. 

Спор о Фете 

Его лучшие стихи давно стали признанной классикой. Но споры вокруг Фета не утихали никогда. При жизни он раздражал прогрессивную критику демонстративной аполитичностью в стихах – и это в те годы, когда основной задачей литературы считалось пробуждение гражданственности в обществе. 

Поклонники «демократической поэзии», увлеченные революционными политическими течениями, над Фетом в лучшем случае посмеивались. «Сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает…» – ёрничал Михаил Салтыков-Щедрин над поэтом-помещиком. 

Дмитрий Писарев предрекал: «Со временем сочинения господина Фета пойдут разве что на завертывание сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы». Вот уж ошибся так ошибся! Время Фета пришло спустя много лет после смерти поэта – в середине ХХ века. Вот тогда его прочитали по-настоящему! Исследователи увидели в нем неожиданного предшественника символистов, искусно оживлявшего природу и избегавшего реалистической конъюнктуры, столь модной в 1860-е, в пору фетовского расцвета. А поклонники поэзии просто на многое стали смотреть его глазами. 

Владимир Соколов – мэтр «тихой лирики» второй половины ХХ века – провозглашал, примиряя Фета с его гражданственными современниками: 

Вдали от всех парнасов, 

От мелочных сует 

Со мной опять Некрасов 

И Афанасий Фет. 

А его приятель Евгений Евтушенко отдал немало сил, чтобы ниспровергнуть Фета, – и огорчался, что популярность старинного лирика только растет: 

Мне дорог Фет, хоть есть поэты лучше, 

но, как на расплодившихся котят, 

с тоскою натыкаюсь я на кучи 

мурлыкающих сереньких фетят. 

Этот спор не завершен. Фет все еще и восхищает, и раздражает. Как говорят сегодня – «цепляет». А значит, стихи его не мертвы и им не место в склепе помещиков Шеншиных. 

Фото: FINE ART IMAGES/LEGION-MEDIA, FET.KURSK-MUSEUM.RU, (С) ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ МУЗЕЙ