К читателям

Время первого

Ровно 125 лет назад, 3 (15) апреля 1894 года, родился советский лидер Никита Хрущев. Больше 10 лет, с 1953 по 1964 год, он был первым лицом страны. Это было уникальное время и, не побоюсь этого слова, уникальная личность. Хотя бы потому, что многое, что за это десятилетие сделала страна, она сделала впервые. Да и сам Хрущев во многих делах был первым отнюдь не только по должности.

Именно в этот период СССР запустил в космос первый искусственный спутник Земли и первым вывел на орбиту пилотируемый человеком космический корабль, испытал водородную бомбу, пустил в строй первую АЭС и первый атомный ледокол. Именно в этот период советский лидер впервые обвинил своего предшественника в преступлениях против собственного народа, побывал с визитом за океаном, в логове своего главного противника – США, и выступил с трибуны ООН. При этом лидере СССР впервые пришлось силой подавлять нелояльность собственных союзников. При нем страна, которая в свой досоветский период истории кормила пол-Европы, впервые начала в массовом порядке закупать продовольствие за рубежом. Хрущев первым из советских лидеров показал миру свою жену, и не в качестве товарища по общей борьбе, как Ленин Крупскую, а просто как первую леди при начальственном муже. Наконец, именно он – Никита Хрущев – стал первым лидером партии, который был смещен со своего поста своими же собственными выдвиженцами, и первым главой нашей страны, кто оставил после себя подробнейшие мемуары.

Конечно, можно считать достижения хрущевского десятилетия отсроченным результатом предшествующей эпохи (во многом это действительно так и было), а все недостатки валить исключительно на Хрущева. Однако представляется, что это был бы весьма упрощенный взгляд и на него самого, и на его время.

«Хорошо ли мы знаем Хрущева?» – таким вопросом начинается предисловие академика Александра Фурсенко к русскому изданию биографии Никиты Хрущева, написанной американским историком Уильямом Таубманом (интервью с ним открывает главную тему нашего апрельского номера). Задумаемся над этим вопросом.

Эпоха «после Сталина» сама по себе была очень противоречивой, требовавшей ответов на вызовы, которые раньше перед советскими лидерами едва ли возникали. Например, как соотнести высокие коммунистические идеалы, ради которых, собственно, и затевалась революция и проливались моря крови соотечественников, с естественной человеческой тягой к приземленным материальным благам – проще говоря, со стремлением общества к потреблению? И можно ли вообще построить новое общество, отказавшись от насилия по отношению к его членам – то есть от того наследия, которое было получено сначала от Ленина, победившего в Гражданской войне, а затем и Сталина, для которого борьба с «врагами народа» была одним из вернейших инструментов движения страны к модернизации и прогрессу?

Или: в каком направлении вести внешнюю политику – в сторону дальнейшей конфронтации или же в сторону мирной конкуренции с «мировым империализмом»? Первое в условиях ядерного века было чревато гарантированным взаимным уничтожением. А второе – историческим поражением хлипкого в экономическом смысле «советского проекта». И как выстраивать отношения с доставшимися в наследство от Сталина союзниками, коль скоро каждый из них, чуть почувствовав слабину, тут же стремился уйти на «вольные хлеба», максимально ослабив поводок, тянущийся из Москвы?

Думаю, системных ответов на эти и другие стоявшие на рубеже 1950–1960-х годов вызовы в тот момент не было ни у кого: ни у самого Хрущева, ни у его политических оппонентов. В той или иной мере ответы следовало искать методом проб и ошибок. И здесь Хрущев проявил себя, как говорится, на все сто.

Кто-то называет его реформатором, а по мне, он – самый настоящий импровизатор. За что бы ни брался, он действовал на свой страх и риск. Будь то развенчание культа личности с его разрушительными для престижа «советского проекта» последствиями или повсеместное внедрение кукурузы, подавление «братского» венгерского восстания или размещение ракет на Кубе. А что уж говорить про такие экстравагантные и труднообъяснимые сегодняшним поколениям «реформы», как разделение партийных органов на промышленные и сельскохозяйственные или передача Крыма Украинской ССР?..

В истории прочно утвердилось понятие «хрущевская оттепель». Однако не вполне понятно, что именно называть «оттепелью» – разве только освобождение людей из лагерей. Но началось оно все-таки по инициативе Лаврентия Берии и при молчаливом согласии всего Президиума ЦК, среди членов которого к моменту смерти Сталина, конечно, были противники публичного осуждения «культа личности и его последствий», но, похоже, не было сторонников продолжения репрессивной политики почившего вождя. В этом смысле «секретный» доклад на ХХ съезде с развенчанием Сталина, может быть, никто, кроме Хрущева, и не вызвался бы читать, однако ворота лагерей распахнул бы, пожалуй, каждый. Никто в ближнем круге Сталина больше не хотел жить с ощущением, что завтра могут прийти за ним.

Мне кажется, мы пока еще плохо знаем Хрущева, мало разбираемся в том, что составляло подлинный нерв его эпохи. Вместе с тем страна после смерти Сталина находилась на распутье. Двинуть ее в правильном направлении могли лишь титаны. На поверку же таковых ни на тот момент, ни после в руководстве СССР не оказалось. Талантливые, болеющие за дело и интересы страны, трудолюбивые были. Но титанов, увы, нет.

Означает ли это, что «советский проект» (не СССР как страна – это другой вопрос, а именно «советский проект») был обречен? Не знаю. Но думаю, что хрущевские импровизации существенно приблизили его крах. Хотя сам Никита Сергеевич этого, разумеется, не хотел.