Один из могучих

175 лет назад родился Николай Римский-Корсаков – композитор, который не только воспроизвел на оперной сцене мир русского фольклора, но и создал национальную школу в музыке

175 лет назад родился Николай Римский-Корсаков – композитор, который не только воспроизвел на оперной сцене мир русского фольклора, но и создал национальную школу в музыке

Он родился 6 (18) марта 1844 года в Тихвине в знатном, хотя и небогатом семействе. Эта громкая фамилия нередко встречается на скрижалях истории – среди генералов, губернаторов и мореплавателей. Будущий композитор мечтал служить на флоте. Но, учась в Морском кадетском корпусе, безоглядно увлекся оперой. Впрочем, музыкальные занятия не помешали Николаю Римскому-Корсакову с отличием окончить корпус. В стенах альма-матер его друзьями стали будущий автор «Морских рассказов» Константин Станюкович и художник Василий Верещагин. Гардемарин Римский-Корсаков три года служил на клипере «Алмаз». Он побывал на всех континентах, повидал немало диковин, например «особый род апельсинов, называемый мандаринами, очень маленькие, но зато сладкие и вкусные, кожа с них снимается чрезвычайно легко». Римский-Корсаков не разлюбил море и после отставки, когда целиком посвятил себя музыке. Почти в каждом крупном его произведении есть морские мотивы.

«Могучая кучка»

Многим, и вовсе не только завсегдатаям оперных театров и консерваторий, памятно это название – «Могучая кучка». Великолепная пятерка композиторов: Милий Балакирев, Николай Римский-Корсаков, Цезарь Кюи, Модест Мусоргский, Александр Бородин.

Их покровителем считался шестой участник славного сообщества – критик Владимир Стасов. Именно он в 1867 году впервые ввернул это определение в одной из статей: «Сколько поэзии, чувства, таланта и умения есть у маленькой, но уже могучей кучки русских музыкантов». Чего требовал от музыкантов этот живописный бородач? Его увлекали революционные идеи двух Николаев – Чернышевского и Добролюбова. Уничтожение сословных привилегий, социализм – все это входило в стасовскую программу. Композиторы, по его мнению, призваны были стать духовными вождями народа – вслед за писателями, которые к тому времени уже являлись властителями дум, хотя бы в интеллигентской среде. Музыка, согласно концепции Стасова, для русского самосознания должна была сыграть даже более важную роль, чем литература, ведь восхищаться оперой, а тем более песнями способны даже неграмотные. И композиторы (как и художники, которых тоже опекал критик) смело перехватывали инициативу у писателей.

В то время оперную сцену заполоняли пейзане и благородные принцы заморского происхождения. Русскую тему если и преподносили, то фальшиво. Исключение составляли две оперы Михаила Глинки – «Руслан и Людмила» и «Жизнь за царя», «Русалка» Александра Даргомыжского, некоторые песни и романсы… Но это капля в море! Соратники Стасова не жалели сил, чтобы приспособить к музыке русские образы. И прежде всего – образы нашей истории, нашего прошлого, в котором они видели ключи к настоящему и будущему. Презирая модные мотивы, музыканты стремились выявлять исторические пласты, показывать политические конфликты, раскрывать русскую душу. Несколько поколений русских аристократов – с конца XVIII века – глубоко впитали в себя устои французской культуры, и потребовались действительно могучие усилия композиторов-почвенников, чтобы лощеная публика вспомнила о своих корнях и «кафтанные» сюжеты на сцене уже не воспринимались как экзотика…

Будущий композитор Николай Римский- Корсаков в годы обучения в Морском кадетском корпусе (Фото: РИА Новости)

В запале «кучкисты» ниспровергали итальянскую оперу, рассчитанную на певцов-виртуозов, но не раскрывающую дух народа и суть истории. Они мечтали доказать, что классическая музыка и опера – это вовсе не обязательно заморская забава для утонченной франтоватой аудитории. Композиторы боролись с излишне «сладкими», патетическими и сентиментальными мелодиями. Пытались снять оперу с котурнов, приблизить музыку к русской литературе с ее реализмом и романтикой, с ее отчетливым демократизмом. Лидером среди них был Балакирев – композитор, которого сегодня редко вспоминают и еще реже исполняют. Римский-Корсаков в те годы относился к старшему соратнику с восхищением. «Талант его в моих глазах превосходил всякую границу возможного, а каждое его слово и суждение были для меня безусловной истиной», – писал он.

Балакирев первым рассмотрел в Римском-Корсакове редчайший дар музыкального сказочника. В его операх оживали природа, стихия, «чудо чудное, диво дивное». Римский-Корсаков был рисовальщиком в музыке, создавал движущиеся картины из звуков – и не только морские. В «Сказке о царе Салтане» у него оживает и белочка, которая «песенки поет да орешки всё грызет», и чудесный град на острове Буяне. Еще более выразителен полет шмеля – а точнее, князя Гвидона, на время превращенного в это насекомое. А еще Римский-Корсаков выделялся из участников «Могучей кучки» композиторским трудолюбием и склонностью к академическим премудростям. Он был настоящим подвижником музыки! Его кафедра в Петербургской консерватории стала центром притяжения для лучших музыкантов России, включая извечного оппонента – Петра Чайковского. Их вражда, пожалуй, преувеличена мемуаристами. Из столпов «Могучей кучки» только Римский-Корсаков сохранил с Петром Ильичом дипломатические отношения. Да, он свысока относился к балетной музыке автора «Лебединого озера», бранил за легкомысленность и космополитизм и многие его симфонические вещи, ревновал Чайковского к славе, но отдавал должное таланту собрата-соперника. Они обменивались и колкостями, и подарками. После одного из концертов Чайковский преподнес конкуренту венок, на ленте которого было написано: «Величайшему мастеру инструментовки – от искреннего его почитателя».

«Могучая кучка». Балакиревский кружок. Худ. А.В. Михайлов. 1950 год

Былина дальних странствий

Римский-Корсаков записал и обработал сотни народных песен. Русский фольклорный стиль, ставший в ХХ веке каноническим, всенародно любимым и всемирно известным, сложился во многом именно его тщанием. Композитор облагородил народный напев, сделал его ясным и притягательным на все времена.

Легенду о Садко Римский-Корсаков услышал в исполнении знаменитого народного сказителя – онежского рыбака Трофима Рябинина. Рябининские напевы долго не выходили у него из головы. Перед глазами вставали фантастические картины морских странствий. Конечно, вспоминались давние путешествия на «Алмазе»… Великий музыкальный маринист не мог пройти мимо самой «морской» русской былины: образ Садко стал для бывшего гардемарина своего рода исповедью.

Римский-Корсаков не просто переложил на вокальные номера новгородскую легенду. Он создал мистерию русского фольклора, сравнимую с вагнеровским «Кольцом нибелунга». Чтобы запомнить сложнейший ритм былинного напева: «Будет красен день в половину дня, // Будет пир у нас во полу-пире», музыканты придумали шутливую «болванку»: «Римский-Корсаков совсем с ума сошел!» Так и разучивали необычную мелодию.

Особенный успех выпал на долю трех эффектных арий – варяжского, индийского и веденецкого гостя. Каждый из них рассказывал о своей стране. Получилось завораживающее повествование о варягах, о Венеции и о «далекой Индии чудес». Есть в этих ариях привкус тайны, притягательной и недоступной. Никогда еще композиторы столь глубоко не погружали ценителей оперы в таинственный омут русской былины. Но поняли «Садко» не все. Эта опера на несколько десятилетий опережала театральную моду. В императорских театрах ее не жаловали… Вердикт Николая II был немилосерден: «Пусть вместо этой оперы дирекция подыщет что-нибудь повеселее».

Зато коллеги по достоинству оценили мастерство оперного сказочника. «Эта музыка действительно переносит нас в глубь волн, это что-то "водяное", "подводное" настолько, что никакими словами нельзя было бы выразить ничего подобного… Это произведение принадлежит таланту громадному в своей способности – живописать при помощи музыки», – отзывался о симфонической картине композитор Александр Серов, отец художника Валентина Серова.

Эскиз декорации к опере Римского-Корсакова «Садко». Худ. К.А. Коровин. 1906 год (Фото: FAI/Legion-Media)

«Войти аль нет?»

Римскому-Корсакову повезло, что в те годы на русской оперной сцене появился гениальный актер, настоящий соавтор самых многомерных оперных образов – Федор Шаляпин. Варяжский гость в «Садко», Иван Грозный в «Псковитянке», Сальери… Он мечтал спеть и Грязного в «Царской невесте» и упрашивал композитора превратить эту партию из баритональной в басовую. Но тот был непреклонен: боярин задуман баритоном – и таким он останется на веки вечные.

В 1896 году первую славу в обеих столицах принесла Шаляпину «Псковитянка» – к тому времени уже не новая опера Римского-Корсакова, в которой молодой певец блеснул в роли Грозного. Он тщательно работал над ролью, над каждым нюансом – и не сразу нашел «своего» царя. «Я знал, что Грозный был ханжа, – вспоминал певец. – Поэтому слова его: "Войти аль нет?"… я произнес тихонько, смиренно и ядовито. В том же тоне я повел роль и дальше. На сцене разлилась невообразимая скука и тоска. Это чувствовал и я, и все товарищи. На второй репетиции дело пошло не лучше.

Я изорвал ноты, что-то сломал, бросился в уборную и там заплакал с отчаяния». Тут-то его и озарило: «"Интонация фальшивая!" – сразу почувствовал я. Первая фраза – "Войти аль нет?" – звучит у меня ехидно, ханжески, саркастически, зло. Это рисует царя слабыми, нехарактерными штрихами. Это только морщинки, только оттенки его лица, но не самое его лицо. Я понял, что в первой фразе царя Ивана должна вылиться вся его натура в ее главной сути». Шаляпин стал пропевать эту реплику властно – и захватывал публику с первой ноты. Это была настоящая победа. Он держался на сцене так раскрепощенно, что и для драматических актеров его пластика, его интонации стали образцом для подражания. И не только для актеров! Под влиянием шаляпинского царя создал свой знаменитый портрет Ивана Грозного художник Виктор Васнецов. Рукоплескал Шаляпину и историк Василий Ключевский, одобривший его трактовку Грозного. А создал это историческое действо Римский-Корсаков.

Коронная роль Шаляпина, которая и сегодня памятна всем поклонникам оперы в мире – заглавная в «Борисе Годунове», тоже имела прямое отношение к бывшему гардемарину. Эта опера Мусоргского снискала успех в редакции Римского-Корсакова, который придал гениальным прозрениям своего собрата по «Могучей кучке» стройную логику.

«Торжество русской музыки»

С годами «союз пятерых» расшатался. И вот уже Римский-Корсаков писал о Балакиреве: «Вся эта смесь – христианской кротости, злоязычия, скотолюбия, человеконенавистничества, художественных интересов и пошлости, достойной старой девы из странноприимного дома, – поражала в нем всякого, видевшего его в те времена». Так бывает со старыми друзьями. Балакирев превратился в мистика, а его коллега таких материй решительно избегал…

Обложка программы первого сезона Частной оперы в Париже, на сцене которой шла «Сказка о царе Салтане» Римского-Корсакова. Худ. И.Я. Билибин. 1929 год (Фото: FAI/Legion-Media)

Последним триумфом Римского-Корсакова стали выступления в Париже, на знаменитых «Русских сезонах». Сергей Дягилев когда-то был его учеником в консерватории. Тогда вердикт мэтра был строг: «Ваши сочинения абсурдны». Дягилев ответил запальчиво: «Только будущее покажет, кого из нас двоих история будет считать более великим!» История рассудила компромиссно: потомки не забыли обоих. В 1907-м Дягилев впервые организовал на берегах Сены настоящий фестиваль русской музыки, оперы и балета. В тот год в Гранд-опера были даны пять «Русских исторических концертов». Звучали лучшие произведения наших композиторов, и некоторые из них сами дирижировали и выходили на поклоны. В концертах участвовали Сергей Рахманинов, Александр Глазунов… Но наибольший успех выпал на долю патриарха русской музыки. Римский-Корсаков – высокий, поседевший, сосредоточенный, в неизменных очках – прошел к дирижерскому пульту, как на параде в Морском корпусе, с прямой спиной. Его встретили аплодисментами, а проводили шквалом оваций. На парижское турне он согласился после долгих колебаний, прервав работу над оперой «Золотой петушок». И оказался свидетелем невиданного триумфа русского искусства. Недаром художник Илья Репин, присутствовавший в тот вечер в Гранд-опера, называл эти концерты «торжеством русской музыки в Париже».

Позже в программе «Русских сезонов» значились «Снегурочка» и «Псковитянка» Римского-Корсакова, а также балет «Шехеразада». Хотя вообще-то он никогда не сочинял балетов. Другое дело – балетные сцены в оперных спектаклях. Но хореограф Михаил Фокин вскоре после смерти композитора превратил его симфоническую сюиту в утонченное танцевальное представление, которое потрясло Европу. Мировая премьера балета состоялась все там же, в Гранд-опера. Декорации Льва Бакста, танец Иды Рубинштейн в роли Зобеиды и Вацлава Нижинского в роли раба – все это производило магическое впечатление. Писатель Марсель Пруст, побывавший на премьере, признавался: «Я никогда не видел ничего более прекрасного». Правда, на вкус единомышленников Римского-Корсакова зрелище получилось слишком декадентское, почти порнографическое. Трюкачество без жизнеутверждающей идеи. Да и сам композитор вряд ли одобрил бы столь вольное обращение с его музыкой. Но Дягилев относился к авторским правам пренебрежительно.

Впрочем, Римский-Корсаков не был «непробиваемым» консерватором и не боялся экспериментов. Он рассуждал так: «В искусстве дурно только уродливое; напротив, не уродливое, а только крайнее именно и желательно; оно-то и двигает искусство. Лист был крайний, Берлиоз тоже, Вагнер тоже, и мы были такими же…» Неудивительно, что многие авангардисты находили для себя немало полезного в наследии автора «Царской невесты». Он не принимал идеологии декаданса с его эгоцентризмом, с глубоким креном в мистику и эротику, но к новым музыкальным ходам относился внимательно.

Федор Шаляпин в роли царя Ивана Грозного в опере Римского-Корсакова «Псковитянка». 1896 год (Фото: РИА Новости)

Вечная сказка

Трудно было представить, что этот суровый, скуповатый на эмоции человек в своем воображении запросто может превратиться в шмеля – и завертеться в такой мелодии, которую, однажды услыхав, невозможно разлюбить. С учениками он держался строго, восторгов не демонстрировал. Но его одержимость музыкой, его способность круглосуточно ловить звуки, выстраивая ряды будущих опусов, производили сильное впечатление на студентов. А композитор еще и находил силы на сражение с цензурой. Что только ни смущало чиновников: и сцены вечевых собраний, и поэтизация простонародья, и недостаточно трепетное отношение к царским регалиям… Однако в 1906 году Римский-Корсаков выбрал для новой оперы рискованный сюжет. Об этом замысле он поведал автору либретто Владимиру Бельскому в шутливых стихах:

Нет ни службы, ни работы

В день торжественный субботу,

Двадцать первый октября,

Ни на что не посмотря,

К вам сбираюсь на минутку,

В третьем часе меня ждите

(коль нельзя, то напишите),

Сочинять хочу не в шутку

«Золотого петуха».

Хи-хи-хи да ха-ха-ха.

Эта пушкинская сказка всегда считалась вольнодумной. «Царствуй, лежа на боку!» – это же о последних годах правления Александра I! И в мелодиях Римского-Корсакова слышались многозначительные намеки. «Великолепная музыка "усыпления Додона", представляющая своего рода колыбельную… государственной обломовщине» – такое определение дал ученик и друг композитора Василий Ястребцев. Неудивительно, что цензура всполошилась. Главное требование звучало безапелляционно: вопреки пушкинскому замыслу, превратить царя Додона в воеводу. Старый композитор наотрез отказывался перекраивать оперу. В одном из писем той поры он признался: «Итак, "Петушок" в России пойти не может. Изменять что-либо я не намерен».

Он умер в 1908 году, так и не увидев на сцене свою прощальную – пятнадцатую – оперу. Ее решились поставить лишь в московском частном оперном театре Зимина. Премьеру предварял броский анонс: «Последняя опера Н.А. Римского-Корсакова "Золотой петушок", непринятая к постановке на императорских сценах». Эта гротескная и едкая сказка стала музыкальным завещанием композитора. Продолжатели у него нашлись: Сергей Прокофьев, громко заявивший о себе в 1910-е годы, во многом вышел именно из «Золотого петушка», как русская проза – из гоголевской «Шинели».

Римский-Корсаков больше других сделал для того, чтобы русская музыка «уважать себя заставила». В загробную жизнь он не верил, открыто называл себя атеистом. Готовился к уходу без надежды на райские кущи.

«После смерти ничего нет, смерть – это конец», – говаривал старый композитор своему изумленному ученику Игорю Стравинскому. И все-таки вечный скептик надеялся, что его труды, его мечты и звуки надолго останутся на земле. В особенности – на родной земле. Ведь сказки живут вечно!

История с «Генеалогией»

Представители рода Римских-Корсаковых издавна интересовались своим прошлым

Герб рода Римских-Корсаковых

Общеизвестно, что в России в период позднего Средневековья одним из главных способов выяснения отношений в верхах общества было местничество. В местнических спорах необходимо было доказать знатное происхождение своего рода, а заодно и череду высоких постов в армии или правительственных структурах, которую занимали далекие и близкие предки.

«Почались от предел Римских»

Многие представители московской знати оказывались весьма изобретательны при таких столкновениях, но род дворян Корсаковых превзошел едва ли не всех. Уже в 1666 году Игнатий Степанович Корсаков, вступив в местнический спор с Алексеем Чепчу

Алексею Михайловичу объявил о ветви своей фамилии, что «предки их почались от предел Римских». Правда, получить почетную приставку «Римские» тогда не удалось, а несколько лет спустя челобитчик погиб от рук сподвижников Степана Разина.

Однако идея о римском происхождении продолжала бытовать среди представителей дворян Корсаковых, состоявших в родстве с Милославскими, из которых была первая супруга царя Алексея Михайловича. В 1677-м, через год после восшествия на престол сына Марии Ильиничны Милославской Федора Алексеевича, три брата Корсаковых – Григорий, Федор и Воин Семеновичи – подали молодому государю новую челобитную. В ней они просили их фамилию «от чюжеродных Корсаковых», «которые служивали у их прародителей в домех», «отверстать по их породе и по старине, Римскими-Корсаковы впредь писать». Прошение было довольно быстро удовлетворено, и вскоре в Боярских списках (ежегодные перечни служилых людей московского двора) появился род Римских-Корсаковых. Но победа оказалась временной. Начиная с 1681 года представители фамилии не раз жаловались, что они фигурируют в служебных документах без приставки «Римские», а «просто Корсаковы». Борьба за дополнительное «породное звание» успешно завершилась лишь в 1683-м.

Литературным и историческим памятником этого процесса стало интереснейшее сочинение под витиеватым названием «Генеалогия явленной от Сотворения мира фамилии, несравненного древностию времени роду… Корсаков-Римских». Первооткрывателем «Генеалогии» был выдающийся историк и палеограф академик Николай Лихачев, датировавший ее началом XVIII века.

Митрополит Игнатий

Некоторые современные исследователи склонны относить «Генеалогию» к более раннему периоду, а именно к началу 1680-х годов, когда наиболее остро стоял вопрос о признании за Корсаковыми права на приставку «Римские». Эта версия нашла детальное отражение в работах историка Андрея Богданова, который полагает, что автором родословного трактата следует считать митрополита Сибирского и Тобольского Игнатия (Римского-Корсакова), самого известного и образованного представителя фамилии в конце XVII столетия.

Митрополит Сибирский и Тобольский Игнатий (Римский-Корсаков). Стилизованный портрет

Приняв постриг в конце 1660-х годов в Соловецком монастыре, Игнатий (это имя получено им при пострижении в монахи, и ученые до сих пор спорят о том, каким было мирское имя будущего митрополита) успешно продвигался по ступеням церковной иерархии. С 1683 года он – архимандрит Спасского монастыря в Ярославле, с 1685-го – Новоспасского монастыря в Москве, а с 1692-го – митрополит Сибирский и Тобольский. Жизнь Игнатия трагически оборвалась в мае 1701 года в монастырской тюрьме под Москвой, куда он был помещен после того, как у него обнаружилось умственное помешательство.

Игнатий следовал консервативным взглядам, поддерживал патриарха Иоакима в его выступлениях против «латинян» и старообрядцев. Среди сочинений Игнатия – «Слово на латин и лютеров», в котором он убеждал тогдашнего всесильного главу Посольского приказа князя Василия Голицына отказаться от практики приглашения в Россию иностранных специалистов неправославного вероисповедания. Известно и об интересе Игнатия к историописанию. Так, под его руководством составлялся летописный свод, работа над которым началась еще в Москве и продолжилась в Тобольске. Нередко Игнатий сам создавал тексты, сохранилось множество его автографов. Интересно, что ему принадлежат и нотные рукописи, позволяющие говорить если не о композиторском таланте, как у его дальнего сородича, то во всяком случае о его увлечении церковным пением. Ученые отмечают, что сочинения Игнатия неоригинальны, что он, как правило, четко следовал сложившимся канонам жанров проповеди, панегирика, послания, летописи, жития, но что язык его живой и эмоциональный.

Был ли Игнатий автором во многом новаторского текста «Генеалогии», мог ли он, приняв монашеский сан, оставаться настолько вовлеченным в мирскую проблему обоснования древности своего рода? На этот вопрос окончательного ответа нет.

От Адама до первых Романовых

«Генеалогия» действительно является необычным текстом в рамках русской литературно-исторической традиции. Новаторски она выглядит, даже если ее рассматривать в контексте эпохи петровских преобразований, когда в России стала широко распространяться западноевропейская ученость. А уж для конца XVII столетия этот труд и вовсе представляется уникальным. Хотя бы потому, что при его создании сочинитель свободно оперировал текстами более 60 древнегреческих и древнеримских авторов, в числе которых Гомер, Геродот, Лукиан, Овидий, Аристотель, Плиний, Тацит и Цицерон.

Цель создателя мифологической генеалогии Римских-Корсаковых – вывести их происхождение от первого человека, ведь «по всей широте Вселенныя посреде бесчисленных тысящ рода человеческого несть и единого человека, который бы по плоти не походил от первых прародителей наших, Адама и Евы». Сделав такой, казалось бы, обесценивающий любые генеалогические разыскания заход, автор отмечает, что среди потомков Адама есть и знаменитые люди, и порочные. Задача генеалога – «в фамилию свою положити» первых, прочих «отлагая на страну».

Далее он рисует масштабную, охватывающую многие поколения картину. Род Корсаковых возводится им к сыну Геркулеса Корсу. А род Геркулеса, по его утверждению, начал Неврод – «славный мучитель и исполин ассирийский и первой царь Вселенныя по потопе» из колена Иафета, сына Ноя. Корс, согласно версии автора «Генеалогии», был правителем острова Корсика. «Зря [то есть видя, замечая] римскую силу», он решил с римлянами соединиться. «Ради добродетели и службы Корсовы римляне и со иными братиями Корса посреде своих родов почитали и чины честнейшими дарствовали. И потом государями и консулями, еже есть превышними управителями, избирали детей Корсовых в земле Италийстей», – говорится в «Генеалогии». Потомками Корса были представители знаменитого римского рода Фабиев («Фабиуши», как их называет автор), неоднократно занимавшие консульскую должность в Риме. Их наследники перебрались в Польшу, Курляндию и Литву. И уже из этих краев первый сын Жигмунта Корсака Венцеслав выехал на службу к великому князю Московскому Василию Дмитриевичу. А младшим братом Венцеслава «Генеалогия» обозначила Милослава, от которого вели свой род Милославские.

Царь Федор Алексеевич в 1677 году закрепил за Корсаковыми почетную приставку к фамилии – Римские

Примечательно, что автор очень подробен в рассказе о древних временах и куда менее обстоятелен по мере приближения повествования к современности. Еще академик Николай Лихачев писал, что данный труд «имеет гораздо более значения как памятник литературный, чем исторический или генеалогический; критике генеалогической он не подлежит». Но если «Генеалогию» и нельзя рассматривать как подлинную историю рода Римских-Корсаковых, то она тем не менее остается интереснейшим документом, свидетельствующим о широкой эрудиции и близком знакомстве с античной мифологической и литературной традицией кого-то из московских дворян Корсаковых в конце XVII столетия.

Вероятно, и сами Римские-Корсаковы осознавали меру неправдоподобности своей «Генеалогии». Она известна в единственной копии, а в Палату родословных дел, утвердившую почетную приставку к их фамилии, был подан другой текст родословной росписи.

Александр САМАРИН, доктор исторических наук