Горемычный труженик

Ни одна антология русской поэзии не обойдётся без этого громкого имени. Сохранилась легенда о встрече Василия Тредиаковского с Петром Великим в 1722 году в Астрахани в школе капуцинов. По этому поводу сложился немилосердный литературный анекдот: «Пётр Великий зашёл однажды в сие училище и велел представить себе лучших учеников. Между ними был Тредиаковский. Приподняв волосы на лбу его и пристально посмотрев на лицо юноши, государь произнёс: "Вечный труженик, а мастером никогда не будет!"»

Рис. Анны Леон

Он завоевал русскую читающую публику, нагрянув из Франции. Его любовные стихи вызвали скандал. Они казались запредельно дерзновенными и кощунственными. Словом, биография начиналась блистательно. К сожалению, продолжение выдалось кисловатым.

Тредиаковский был из первопроходцев русского стиха, и неудивительно, что многие его находки очень скоро стали выглядеть конфузно. Но так всегда бывает с основоположниками.

Он реформировал стихосложение. Михаил Ломоносов дополнил трактат Тредиаковского — и получилась «силлабо-тоническая система». Они так и не сумели поделить пирог стихотворчества. Ломоносов отстаивал достоинства ямба, Тредиаковский — хорея. И оба стояли насмерть.

В небесной красоте (не твоего лишь зыка,

Нелепостей где тьма) российского языка.

Когда, по-твоему, сова и скот уж я,

То сам ты нетопырь и подлинно свинья! 

Это не самый резкий из выпадов Тредиаковского против Ломоносова. Михайло Васильевич тоже в долгу не оставался.

Но по сравнению с удачливым Ломоносовым Тредиаковский при дворе оказался изгоем. Он не нашёл своего мецената, своего Ивана Шувалова и, несмотря на богатырское трудолюбие, не сумел вырваться из нужды…  Он воспевал Анну Иоанновну, однако его положение при дворе было жалким. Поэта и учёного принуждали к участиям в диких забавах, и он выдавливал из себя стихи, посвящённые шутовской свадьбе в ледяном доме: «Здравствуйте, женившись, дурак и дура…»  Во время подготовки этого действа министр Артемий Волынский публично поколотил поэта, а потом приказал его высечь… А после смерти императрицы Анны ему стало ещё труднее.

Три ярчайших русских поэта того времени сражались за пальму первенства. Каждый из них мыслил себя первейшим стихотворцем империи. Публика предпочитала Михаила Ломоносова, Александра Сумарокова, но не Василия Тредиаковского. Они обменивались злыми эпиграммами, Василий Кириллович впадал в отчаяние…

Его осмеивали. Считалось, что поэзия Тредиаковского — это нечто безнадёжно устаревшее. При екатерининском дворе было установлено наказание: за лёгкую провинность — выпить стакан холодной воды и прочесть страницу из поэмы Тредиаковского «Телемахида», а за серьёзную провинность — выучить из неё шесть строк. А Василий Кириллович продолжал сворачивать горы, громоздить свои хореи и переводить том за томом почтенных французов. Среди его муз не затерялась и Клио. Прошлое русского народа интересовало его неимоверно. 

Отзвучало эхо старинных литературных споров, а талант Тредиаковского не померк. У него есть поразительные строки. А какой разнообразный репертуар интонаций — от барабанной дроби до непринуждённой иронии! Лучшее, написанное им, по общему мнению, это «Парафразис вторыя песни Моисеевы». Там он поднялся в такие высоты, что дух захватывает. И слова нашёл точные!  В филологических трудах Тредиаковского немало ярких прозрений. Масштабы его наследия изумляют. Справедливо писал о Тредиаковском Николай Новиков: «Сей муж был великого разума, многого учения, обширного знания и беспримерного трудолюбия, весьма знающ в латинском, греческом, французском, италианском и в своем природном языке; также в философии, богословии, красноречии и в других науках. Полезными своими трудами приобрел себе бессмертную славу и первый в России сочинил правила нового российского стихосложения, много сочинил книг, а перевел и того больше».

Сколько он «ломал хребтину», десятилетиями не ведая успеха! Поэту воздаётся по трудам — не при жизни, так после смерти.

Валерий Якоби. Шуты при дворе императрицы Анны Иоанновны

Василий Кириллович Тредиаковский (1703–1769)

Родился в Астрахани в семье священника. Начальное образование получил в католической латинской школе при миссии ордена капуцинов. В 1723–1725 годах учился в московской Славяно-греко-латинской академии. Продолжил образование в Голландии и во Франции, обучался философии в Сорбонне. В 1730-м вышла книга Тредиаковского «Езда в остров Любви» — перевод романа Поля Тальмана со множеством оригинальных русских стихотворений.  С 1733 года — секретарь Императорской академии наук. В 1735 году печатает трактат «Новый и краткий способ к сложению российских стихов», положивший в России начало силлабо-тоническому стихосложению. Поэт, филолог, переводчик, реформатор русского стиха. Во времена императрицы Анны Иоанновны считался придворным поэтом. В 1745 году Тредиаковский получил звание профессора Академии наук — одновременно с Ломоносовым.

В 1752 году опубликовал «Сочинения и переводы как стихами, так и прозою» в двух томах. Среди его капитальных трудов — переводы «Древней истории» (10 томов) и «Римской истории» (15 томов) Шарля Роллена, эпическая поэма «Телемахида» (1766) — перевод гекзаметром прозаического романа Франсуа Фенелона. Перу Тредиаковского принадлежит множество духовных и торжественных од, лирических стихотворений и поэма «Феоптия» (1754).  Кроме стихов и филологических штудий его перу принадлежат и музыкальные произведения.

 

СТИХИ ПОХВАЛЬНЫЕ РОССИИ

Начну на флейте стихи печальны,

Зря на Россию чрез страны дальны:

Ибо все днесь мне ее доброты

Мыслить умам есть много охоты.

Россия мати! свет мой безмерный!

Позволь то, чадо прошу твой верный,

Ах, как сидишь ты на троне красно!

Небо российску ты солнце ясно!

Красят иных всех златые скиптры,

И драгоценна порфира, митры;

Ты собой скипетр твой украси́ла,

И лицем светлым венец почтила.

О благородстве твоем высоком

Кто бы не ведал в свете широком?

Прямое сама вся благородство:

Божие ты, ей! светло изводство.

В тебе вся вера благочестивым,

К тебе примесу нет нечестивым;

В тебе не будет веры двойныя,

К тебе не смеют приступить злые.

Твои все люди суть православны

И храбростию повсюду славны;

Чада достойны таковой мати,

Везде готовы за тебя стати.

Чем ты, Россия, не изобильна?

Где ты, Россия, не была сильна?

Сокровище всех добр ты едина,

Всегда богата, славе причина.

Коль в тебе звезды все здравьем блещут!

И россияне коль громко плещут:

Виват Россия! виват драгая!

Виват надежда! виват благая.

Скончу на флейте стихи печальны,

Зря на Россию чрез страны дальны:

Сто мне язы́ков надобно б было

Прославить всё то, что в тебе мило!

1728

Комментарий: эти стихи Василий Кириллович написал в Париже, будучи студентом Сорбонны и тайным агентом русского посла во Франции Александра Куракина. Поэт несколько переработал стихотворение в нач. 1750-х. Тредиаковский рассуждает о расколе двух ветвей христианской церкви, и неспроста. В Париже он оказался в центре головоломной интриги: именно тогда иезуиты послали в Россию своего эмиссара Жака Жюбе, который должен был, используя тайные средства влияния, добиться объединения церквей, а по существу, отказа России от православия. Тредиаковский не собирался отказываться от веры отцов и прямо заявил об этом в стихотворении, которое стало первым образцом русской патриотической лирики.

 

Ода XVIII

ПАРАФРАЗИС ВТОРЫЯ ПЕСНИ МОИСЕЕВЫ

Вонми небо, и возглаголю.

Второзакония глава 32

 

Вонми, о! небо, и реку,

Земля да слышит уст глаголы:

Как дождь я словом потеку;

И снидут, как роса к цветку,

Мои вещания на долы.

 

Как туча падает на злак,

Или как иней где на сено, —

Господне имя есть мне в знак,

То мыслей призвано не в мрак;

Славь Бога всяко в нас колено.

 

Бог — истинны его дела

И все пути его, суд правый, —

Бог верен, а неправда зла,

Не зрится ни тоя в нем мгла,

Святый весь, он душам свет здравый.

 

Согрешшии вельми пред ним,

Не чада стали уж пороком!

О! род строптив, развратен сим,

Сие ль ты Господу твоим

Воздать за благо мог оброком?

 

Сих оный есть народ делец,

Кой весь не мудр и пребезумен:

Тебя ж не сам ли сей отец

Приял и был тебе творец?

Доколе в помыслах ты шумен!

 

Воспомяни те дни веков,

И купно разумей все лета

От рода древнего родов;

Спроси у рождшего следов,

Познаешь старших всё от света.

 

Как бог язы́ки разделял,

Сынов Адамлих рассевая,

Пределов столько поставлял,

Коль верных слуг себе счислял,

От ангельска числа то зная.

 

И стала быть господня часть —

Иаков род его избра́нный;

Наследием возмог подпасть

Израиль весь ему во власть;

Всяк прочий люд уж был как странный.

 

В пустыне всем его снабдил:

Он жажду, в превеликом зное,

В земле безводной утолил,

Обвел его и сохранил,

Как зе́ницу очей, в покое.

 

Гнездо как кроет всяк орел,

И над птенцами сей летает, —

Простер так кри́ла Он и сшел,

На рамена его возвел,

Подъемлет, взносит, соблюдает.

 

Вождем им был Господь един,

Никто Бог чуждий не был с ними;

Взвел их на верьх земных плотин,

Поставил свыше всех судьбин,

Насытил житами благими.

 

Из каменя потек им мед,

Елей из тверда ж камня равно;

Млеко́, тук, масло скот дает,

И цвет пшеничный всем растет,

Их питие — вино преславно.

 

Иаков в сытости процвел,

Отвергся вскоре толь любимый;

Утыл и толсто расширел,

Отступством Бога он презрел,

Забыл, что спас ему он чтимый.

 

Во нравах все творца чужих

И в мерзостях преогорчили:

Бесам пожерли в сквернах сих,

Богам, отцам что странны их,

От напитавша ж отступили.

 

Узрев Господь, возревновал,

И раздражился он презельно;

В сынах и дщерях злость познал,

Которых сам он снабдевал,

Се взбесновавшихся бездельно.

 

Господь рек: «Сам я отвращу

Лице мое от всех их ныне;

И напоследок им отмщу:

Род развращенный, веру тщу,

Не буду видеть в благостыне.

 

В гнев привели тем, что не бог,

И раздражили суетою;

Народом их сломлю я рог,

Кой не народ, хотя и мног,

От глупых и людей бедою.

 

От ярости уж моея

Разжегся огнь палящ до ада;

Съест землю и плоды ея;

Все попалит страны́ всея

Гор основания для глада

 

Употреблю премного зол;

Пущу на них мои все стрелы;

В снедь птицам ляжет плоть на дол;

Пожрет живых зверь в произвол;

Не будут и от змиев целы.

 

Внутрь истребит их страх;

Извне меч острый обесчадит:

Юн с девою погибнет в прах;

С седым младенца при сосцах

Смерть люта в век изгладит.

 

Изрек бы: их рассею всех,

И память в людях уничтожу;

Когда б не для противных тех,

Которым бы не сбить в поспех,

Я в гневе коих сам убожу.

 

Еще чтоб не сказали так

Рукою мы свершили сею,

А не господь то всё никак;

Сей род, в чием совете мрак,

Весьма глуп мыслию своею».

 

О! ежели б все разуметь

И возмогли понять то ясно,

Чтоб ныне налящи́ посметь

И всё в руках уже иметь,

Что впредь велит он самовластно.

 

Как тысящи един гонить,

Как двинуть два б могли тьмы целы,

Когда б не предал Бог сам бить?

И не дал бы господь сломить,

Творя их воины толь смелы.

 

Но боги их не таковы,

Каков есть Бог наш, велий, сильный;

Враги ж все наши хоть как львы,

Хотящи нашея главы,

Однак в них разум необильный.

 

Их из Содома виноград,

И от Гомо́рры все их розги;

Их грозд есть токмо желчь и смрад;

Их ягода горька стократ,

Сок отравляет шумны мо́зги.

 

Змиина ярость их вино,

И аспидов злость неисцельна.

Не богом ли отведено,

В сокровищах заключено,

Печать на всем том зле презельна?

 

В день мести то воздаст он сам,

Когда те пре́ткнутся ногами

О! гибели день близок вам;

И быть чему, стоит уж там:

Тем движете его вы сами.

 

Своим Бог правду сотворит,

И умолен об них он будет;

Расслабленных, бессильных зрит,

Истаявших не уморит,

В конец рабов сам не забудет.

 

Так рек Господь: «Их боги где,

На коих все вы уповали?

Тук ели оных жертв везде,

И пили треб вино в чреде,

А о сотворшем не внимали.

 

Да встанут, и да вас спасут;

Да в помощь вашу те потщатся;

На вас покров пусть нанесут;

Врагов за вас да потрясут,

И да исполнить то помчатся.

 

Но зрите, зрите, что есмь я;

И нет нигде другого бога:

Мертвит, живит рука моя,

Цельба и язва от нея;

Нет, кто б исторг, когда та срога.

 

На небо ону возведу,

Клянясь десницею моею,

Вещаю словом на среду́,

Да будет слышимо преду́:

Живу вовеки сам я с нею.

 

Когда я изощрю мой меч

И на престол судебный сяду,

То тем врагов хощу посечь,

И в месть нелюбящих повлечь,

И ненавидящих поряду.

 

Я кровью стрелы напою,

Наестся меч мой мяс от тела,

От тела язвенных в бою,

От глав князей, что убию,

Их попленивши грады, села».

 

Возвеселитесь, небеса,

Вы с богом нашим купно;

Да прославляет чудеса,

От древнего уже часа́,

Весь ангельский чин неотступно.

 

Язы́ки! вы с его людьми

В веселии сердец ликуйте;

Сынов род, крепость восприми

И радостию возгреми,

Все ныне славно торжествуйте.

 

Отмщает бог за вас в день сей,

И ненавидящим сурово

Он в правде воздает своей;

Земле ж его чад и людей

Есть очищение готово.

1752

Комментарий: Песнь из 5-й книги Моисея, называемой Второзаконием.

 

ЭЛЕГИЯ

Не возможно сердцу, ах! не иметь печали;

Очи такожде еще плакать не престали:

Друга милого весьма не могу забыти,

Без которого теперь надлежит мне жити.

Вижу, ах! что надлежит, чрез судьбу жестоку,

Язву сердца внутрь всего толь питать глубоку:

С Илидарою навек я уж разлучился

И в последние тогда весь в слезах простился;

Отнят стал быть от нее чрез страны́ далеки,

И неверные моря, купно многи ре́ки;

Темны лесы видеть ту се не допускают,

Холмами же от меня горы закрывают;

Скоры ветры донести к ней не могут речи,

Слезны горько проливать нуждно мне есть течи.

Счастие прешедше! уж что невозвратимо!

Мучимою только мне мыслию что зримо!

Для чего тя потеряв ныне в Илидаре,

Памяти не потерял о драгой я паре?

Лучше б оныя о той вовсе не имети,

Сердцем нежели всяк день му́ку злу терпети:

Все к концу дела мои ныне не приходят,

С Илидарыбо драгой мысли все не сходят;

Илидара иногда седша подымает,

А ходить когда начну, спать та полагает;

Прикоснулся же бы лишь телом до кровати,

Память Илидарымя тотчас нудит встати.

Тем не зная, что чинить, и себя не знаю,

Самого себя не сам, токмо стень бываю.

Тако дерзостный корабль море на пространном,

Вихрями со всех сторон страшно взволнова́нном,

Порывается в страну, а потом другую,

И теряючи свой путь страждет беду злую,

То на север несучись, то и на востоки,

Ломящимся же волнам отворяет боки,

То к полудню устремлен, к западу и темну,

С гор ныряет водных вниз, в пропасть как подземну.

Нет пристанища нигде, нет нигде предела;

Во́ды, про́пасть, и, шумя, пена кипит бела.

Отдается наконец вихрей тех на волю

И в известнейшу корысть жидкому весь полю.

О, кто счастливый еще не бывал в разлуке!

Непрерывно веселясь с другом любви в туке!

О, всё время есть сему сладко и приятно!

О, благополучен сей в жизни многократно!

Сердце горести его никогда не знает,

В красном цвете весел дух на лице играет;

В сладком и приходят сне тихи ему ночи,

Токи проливать и слез не умеют очи;

Ум всегда цел, так же здрав, и в прямом порядке,

Сокрушения себя быть не зрит в упадке;

Ложны виды не страшат в сне его покойном,

Часто видит госпожу в образе всё стройном;

Видит, будто иногда с нею он смеется,

Иногда будто дружком от нее зовется;

Зрит, гуляет что в садах с нею он веселых,

Там плодов себе веля много принесть спелых.

Выбирает лучший плод видом и ей вкусом,

По́тчивает то своим та его, зрит, кусом.

То, ходя по цветникам, розы рвет, лилеи,

И связав в пучки пестря складны чрез затеи,

Украшает ей главу, грудь и теми также;

Линточку то на руке вяжет туже, слабже;

Лучшему то в ней всему, ах! дивясь, целует,

То пылиночку с грудей, приклоняся, дует;

Сдув, великою чинит ей свою работу,

Поцелуев в плату с ней требуя без счету.

Гонится то бегучи иногда за нею,

Спрятывается то сам в густую аллею;

Ходят в месте иногда при водах текущих,

Инде слушают потом гласы птиц поющих;

То, под сению сидя, сами петь заводят,

Свищущих тем соловьев в мног задор приводят;

То приходят о речах в небольшие споры,

То склоняются они в мирны разговоры;

Иногда, но ни за что, будто впрямь бранятся,

А спустив минуты с две, слез в струях винятся.

Слезы, о дражайший перл! веселейши смеха!

О горящим от любви вы сердцам утеха!

Во́ды пламень не гасят ваши тем сердечный,

Возбуждают еще жар любящимся вечный.

Таковые видит сны, кто всё не разлучен

От любимыя живет с радости не скучен.

С милою что наяву у него чинится,

Почивающу ему тот же вид и снится.

Мне же, бедному теперь сея разлуки

Нуждно стало по драгой, ах мне! Илидаре:

Не сгораю, весь горя в толь любовном жаре.

В вещи всякой ту найти я хочу напрасно:

Нет, чтоб ею возмогло всех в вещах быть власно;

Видеть думаю ее, сердце льстя, повсюду,

Но не видя, огорчен, прочь бегу оттуду.

Всё хочу, что оком зрю, было чтобы ею,

Вещь на всякую смотря изумлен медлею.

Илидары нет нигде! нет нигде драгия!

Тени в памяти живут, только, ах! простыя.

Те однажды мне во сне ону показали,

Плачущую всю по мне видеть приказали;

Думав правдою то быть, с ней хотел схватиться,

Крепко и прижать к грудям, чтоб не разлучиться.

Но движение всего толь мяустремленна,

Учинило, ах! от сна в горесть пробужденна.

Отдалением моим потерял саму́ю,

Потерял, от сна вспряну́в, такостень пустую.

Льяся токмо я тогда горькими слезами,

Убежавшу проводил, ей крича словами:

«Свет любимое лице! чья и стень приятна!

И речь мнимая ко мне в самом сне есть внятна!

Чаще по ночам хотя спящему кажися

И ходить к лишенну чувств, мила, не стыдися».

1735

Комментарий: в этой элегии Тредиаковский использовал мотивы своего более раннего «Плача одного любовника, разлучившегося со своей милой, которую он видел во сне». Получился яркий образец амурной лирики, излияние чувств при горестном расставании.

 

ПЕСЕНКА, КОТОРУЮ Я СОЧИНИЛ, ЕЩЕ БУДУЧИ В МОСКОВСКИХ ШКОЛАХ, НА МОЙ ВЫЕЗД В ЧУЖИЕ КРАИ

 

Весна катит,

Зиму валит,

И уж листик с древом шумит.

Поют птички

Со синички,

Хвостом машут и лисички.

 

Взрыты брозды,

Цветут грозды,

Кличет щеглик, свищут дрозды,

Льются воды,

И погоды;

Да ведь знатны нам походы.

 

Канат рвется,

Якорь бьется,

Знать, кораблик понесется.

Ну ж плынь спешно,

Не помешно,

Плыви смело, то успешно.

 

Ах! широки

И глубоки

Воды морски, разбьют боки.

Вось заставят,

Не оставят

Добры ветры и приставят.

 

Плюнь на суку

Морску скуку,

Держись черней, а знай штуку:

Стать отишно

И не пышно;

Так не будет волн и слышно.

1726

Комментарий: эту весёлую, так непринуждённо звучащую песенку Тредиаковский написал незадолго до отъезда в Европу, чувствуя себя свободным от установок Славяно-греко-латинской академии. Он мечтал о морских путешествиях, но всё-таки призывал себя «держаться черней», то есть берегов.