Просветители и выключатели: противоречия советской школы

Нам осталось немного: изучить технику, овладеть наукой. И когда мы сделаем это, у нас пойдут такие темпы, о которых сейчас мы не смеем и мечтать.

Иосиф Сталин. Из выступления на Первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности, 1931 год.

После Гражданской войны Советская власть действовала в огромной разорённой стране, где образованное сословие, и без того немногочисленное, было частью изгнано, а частью дезориентировано, где грамотное простонародье обреталось преимущественно на отделившихся землях Финляндии и Прибалтики да ещё вокруг столиц, а во многих областях число умеющих читать и писать не превышало 20%...

Это давало новой власти большую фору: огромные людские массы были идеологически невинными, в диспутах никак не искушёнными, им нечего было противопоставить миссионерам коммунизма. С другой стороны, в условиях технологического прорыва XX века массовая темнота людей Страны Советов могла могильной плитой накрыть все честолюбивые чаяния и романтические надежды большевиков.

Отсюда, из этой двойственности, выросло главное противоречие советского образования: целеустремлённость, превосходство точного знания и слабость, вторичность гуманитарного.

Но это произошло позднее. А в 1921 году советская школа только начиналась, и в практическом руководстве для ликвидаторов неграмотности был раздел насущной необходимости: «Как обойтись без бумаги, без перьев, без чернил, без карандашей». Это были годы чудовищной разрухи, которым противопоставить было почти нечего, кроме энтузиазма, а он основывался на понимании, что иначе молодому Советскому государству не выжить. В 1923 году Надежда Крупская указывала в «Правде», что капиталисты недаром взяли курс на поголовную грамотность, и Советы должны поскорее уяснить, что «всеобщая грамотность — необходимое условие развития крупной промышленности».

Декретом «О ликвидации безграмотности среди населения РСФСР» население прямо обязывали посещать пункты ликбеза. Освобождались «единственный хозяин или хозяйка в семье», больные, «лица, привлечённые к выполнению общественных повинностей», а также на определённый срок беременные женщины и кормящие матери. За уклонение полагались наказания, и всё же дело подвигалось туго: сама Крупская вспоминала, что к 1925 году «была ликвидирована неграмотность лишь миллиона человек… знания, которые давали ликпункты, часто занимавшиеся лишь по три месяца, были ничтожны, никого не удовлетворяли». Писала она и о частоте «рецидивов неграмотности», о незакреплённом навыке — обычное дело в деревнях, где не имелось ни библиотек, ни газет, ни времени на чтение.

По данным Всесоюзной переписи 1926 года, в городах европейской части РСФСР оставалось 15% неграмотных в возрасте от 8 до 50 лет, однако в сельских поселениях — 44,3%. В Сибири дело обстояло хуже, а в Средней Азии и Закавказье — и подавно. Только с введением в 1930 году всеобщего начального образования положение действительно стало выправляться. Говоря о ликвидации безграмотности, следует упомянуть и работу Деткомиссии ВЦИК с беспризорниками, которых в СССР к 1922 году насчитывалось до семи миллионов. Среди занимающихся беспризорниками педагогов были настоящие новаторы, как Антон Макаренко; в целом же эта деятельность сводилась к тому, чтобы дать бездомным детям кров, начатки образования и трудоустройство. В мае 1935 было объявлено, что массовая беспризорность в СССР ликвидирована.

Одновременно с этим в стране, где треть населения едва умела читать и писать, процвело педагогическое направление, плохо сочетающееся с положениями марксизма, — педология, по происхождению родственная евгенике. Педологи активно использовали систему тестов, которые, по их мнению, могли определить обучаемость ученика. Если в качестве тонкого инструмента некоторые положения педологии (индивидуальный подход к каждому ученику) могли быть удачно применены, то, будучи превращены в широкий трафарет, результат они давали предсказуемый: педологи с лёгкостью уличали школьников в неуспеваемости, объясняли это дурной наследственностью и предлагали удалить их из обычных классов в специальные группы. В 1936 году постановлением ЦК ВКП(б) «О педологических извращениях в системе наркомпросов» эта деятельность была запрещена.

Чтобы представить, как лихорадило в 30-е годы XX века даже благоустроенную советскую школу, обратимся к воспоминаниям Лидии Либединской: «Школ тогда в Москве было мало, и после Указа о всеобщем образовании их не хватало. Потому учились в три смены. Малыши начинали занятия в 8 утра и заканчивали в 12. Средние садились за парты в половине первого, а самые старшие — в 6 и заканчивали занятия в 10, а то и в 11 вечера… Классы были переполнены. В нашем классе было сорок два ученика.

...на нас обрушилось ещё одно новшество: так называемый бригадный метод. Всю нашу третью «А» группу разбили на бригады по семь человек, мы сами выбрали себе бригадира — отличника Шуру Либмана. Он должен был отвечать за нас всех. Отвечать в буквальном смысле этого слова. Каждый из нас, членов бригады, мог спокойно бездельничать... Отвечал только Шурик, всегда на отлично, и его отлично механически переползало в наши табели! Но, когда через несколько месяцев бригадный метод был отменён, выяснилось, что девяносто процентов группы не знает ничего!».

С горечью вспоминает Либединская школьную «борьбу с мещанством» — и с восторгом о том, как весь учебный год 36/37 по решению их учительницы на уроках литературы изучали только Пушкина: «Мы посвящали Пушкину стихи, сочинения, мечты. Пушкин снился нам… Мы говорили о Пушкине как о живом».

В советской школе 1920–1930-х свобода эксперимента причудливо сочеталась с косностью. Так, в ней долго не было предмета «история», исторические события хаотично изучались в курсе обществоведения и объяснялись с точки зрения классовой борьбы («вульгарный социологизм»). Этот недостаток тоже выявил и разоблачил ЦК ВКП(б) — и в 1934 году история вернулась в школу, факты и хронология были восстановлены в правах, но теоретическое их истолкование сводилось к «принципу партийности».

А между тем ещё и к 1937 году то в Башкирии, то в Татарии вдруг обнаруживались сотни «азбучно неграмотных» коммунистов. Всё же, по данным переписи 1939 года, грамотность в СССР у людей в возрасте от 8 до 50 лет приближалась к 90%. Советский Союз победил неграмотность, хотя потребовалось на это вдвое больше времени, чем предполагалось изначально. И тут началась война, и многие с трудом давшиеся достижения советской страны были утрачены…

В 1941 году из 10-х классов РСФСР выпустилось 176 400 человек. В 1945 году — 64 200. Лишь немногим более половины из этих 64 тыс. выдержали экзамены на аттестат зрелости без двоек. В уцелевших школах зачастую не было элементарного инвентаря, наглядных пособий, книг. В них не хватало учителей. Осенью 1945 года для преодоления катастрофической нехватки учителей начальной школы были созданы «11-е педагогические классы»: выпускники десятилетки приготовлялись к этой работе за один год. Но и неграмотность учителей оказалась почти вопиющей: «Девушки, закончившие в 1945 году школу и получившие аттестат зрелости, с трудом решают задачи по курсу 5 класса… курс естествознания забыт…» — такими замечаниями полны отчёты об «11-м педагогическом» в первом полугодии 45/46 учебного года. А среди пятиклассников этого учебного года до 30% осталось на второй год! Восьмиклассников — 25%!

Здесь следует отметить, что в первые послевоенные годы прямо не запрещалось, но отчётливо не рекомендовалось говорить о травмирующем действии, которое война оказала на детей. Эти дети, зачастую потерявшие самых близких людей, теперь должны были помогать по хозяйству пропадающим на работе взрослым, стоять в очередях за хлебом, быть няньками для младших братьев и сестёр и учиться, а их психологические проблемы не обсуждались сколько-нибудь открыто. Однако провал был колоссальный, скрыть его оказалось невозможно, и уже в 1947 году заговорили о «тщательном изучении ученика». Второгодничество перестало быть личной проблемой школьника; в 1948 году подверглась осуждению практика прикрепления слабых учеников к сильным (как задерживающая рост более успевающего), и тогда же вышло постановление «О льготах и преимуществах для учителей начальных и семилетних школ», обязывавшее обеспечивать учителей жильём, освещением, топливом, земельными участками. Дети учителей освобождались от платы за обучение в старших классах средних школ, педучилищах и педвузах. (Плата за обучение в старших классах взималась с 1940 по 1956 год и составляла 200 рублей в год в столичных школах и 150 — в прочих при среднемесячной зарплате рабочего 375–600 рублей. Колхозники, не имевшие стабильного заработка, были в наихудшем положении.)

Две знаковые книги того времени: «Мой класс» Фриды Вигдоровой (1949) — повесть о поиске «ключика» к каждому ребёнку, ставшая настольной у многих учителей, и «Витя Малеев в школе и дома» Николая Носова (1951) — книга о самовоспитании советских школьников, обошедшаяся без упоминания Сталина, но получившая Сталинскую премию. Мало-помалу в советской школе, которая должна была наконец стать по-настоящему эффективной, возобладала «педагогика сотрудничества» — подход ни по каким меркам не тоталитарный.

В отчаянном старании не отстать от западной науки подступила необходимость вспомнить заделы в поиске одарённой математическими талантами молодёжи: олимпиады для столичных школьников проводились с 1934 года ежегодно (кроме 1942-го, 1943-го), тогда же появился первый математический кружок при Московском университете. Хотя только в конце 1950-х математическое образование в СССР стало поистине массовой мечтой. Олимпиады по математике сделались всероссийскими, в Москве, Ленинграде, Киеве открывались математические школы, где в старших классах ребята изучали специализацию радиомонтажника или программиста, в Новосибирске появился образцовый математический интернат, знаменитый «колмогоровский интернат» — в Москве… Наконец, в 1964 году была создана Всесоюзная заочная математическая школа, рассылающая принятым по конкурсу ученикам задания и специальные учебные пособия. На первый же конкурс пришло более 6 тыс. работ, к 1970-м их приходило более 15 тысяч.

Это было время высшего взлёта советского образования в том его сегменте, где интересы государства совпали с мечтами талантливых учителей и целеустремлённых учеников. Время НТР и освоения космоса, когда не только СССР старался наверстать упущенное, но и правительства США и Британии прилагали не меньше усилий, чтобы «не отстать от советских». Время, когда выпускники советских математических школ становились конкурентоспособными и зачастую предпочитаемыми на мировом рынке, куда они скоро устремятся. При этом гуманитарное образование в СССР за редкими, не делающими погоды исключениями оставалось скованным, формализованным, не свободным от лицемерия, не поспевающим за временем. Самое значимое для школы гуманитарное явление тех лет — установление культа Победы начиная с 1964–1965 годов.

Вероятно, ухудшение качества советской школы началось в 1970-е с введением всеобщего среднего образования. Прежде нельзя было представить, чтобы учителя тянули неуспевающих учеников в старшие классы — теперь это становилось обычной практикой. Одновременно происходило падение престижа учительской профессии. Доходы работающих на производстве росли значительно быстрее учительских, выпускники вузов, особенно юноши, избегали идти работать в школу, и постепенно она из рассадника просвещения превращалась в место, где обретались, по укреплявшемуся мнению, не особенно преуспевшие в жизни женщины. Космическая гонка и гонка вооружений уже были поставлены на прочные рельсы, и тут начал остро сказываться дефицит смыслов, которые продуцируют обычно гуманитарии, но… История находилась в том положении, когда о ней многое известно, однако почти ничего не решено. Неудивительно, что один из главных эпитетов, характеризовавших 1980-е, — «постылые». Спустя семьдесят лет государство, обладавшее широко распропагандированной идеологией и множеством научных институтов, вдруг оказалось в том же положении, что малограмотные крестьяне начала века: перед напором нового ему нечего было сказать в свою защиту.