Оттенки бархата

Тридцать лет назад, в декабре 1989 года, рухнули последние просоветские режимы в Восточной Европе. Одной из причин «бархатных» революций стало отсутствие у тогдашнего советского руководства сколько-нибудь внятной стратегии в отношении собственных союзников.

Поначалу ничто не предвещало такого исхода. Кризис в странах соцлагеря зрел давно, как и в самом Советском Союзе. С приходом к власти в СССР Михаила Горбачёва спрос на перемены резко вырос, а объём ресурсов, которые Москва готова была тратить на поддержание своего влияния, к этому времени, наоборот, стал стремительно сокращаться. Вскоре выход был найден. Тогдашнему руководству страны (не только одному Горбачёву!) он казался оптимальным: в условиях нараставших социально-экономических проблем СССР фактически снимал с себя ответственность за поддержание экономического благополучия восточных соседей, дав им понять, что отныне им предстоит самим заботиться о себе. «Тащить на себе» Восточную Европу Москва больше не хотела. Прекращалась практика, по которой советские нефть, газ, уголь, чёрные и цветные металлы продавались странам — членам Совета экономической взаимопомощи по ценам значительно ниже мировых, притом за рубли. Им было предложено перейти на расчёты в валюте, что грозило крахом их экономики, ориентированной на советский рынок.

Совещание Политического консультативного комитета государств — участников Варшавского договора. Главы делегаций после завершения работы совещания (слева направо): Тодор Живков, Николае Чаушеску, Густав Гусак, Михаил Горбачёв, Янош Кадар, Войцех Ярузельский и Эрих Хонеккер. Венгрия, 11 июня 1986 года

Как вспоминал в мемуарах Михаил Горбачёв, ещё в ноябре 1986-го на совещании лидеров стран Восточной Европы в Москве он предложил реформировать отношения между союзниками: «Главная мысль в моём выступлении сводилась к тому, что прежние формы сотрудничества себя исчерпали. Привычная модель экономических отношений, когда нашим союзникам шло главным образом советское сырьё, а нам — их готовая продукция, дальше не работает, становится всё более невыгодной обеим сторонам… С известными оговорками можно считать, что предложенные нами меры означали приглашение перевести экономические отношения в соцсодружестве на рыночные рельсы. Тут уже не обнаружилось знакомого единодушия».

«Доктрина Синатры»

Однако Москва не просто стояла на своём, но и шла дальше. В 1987 году в переведённой на многие языки мира книге «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира» Горбачёв писал: «Принципиальная основа всеобщей безопасности в наше время — это признание за каждым народом права выбора собственного пути социального развития… Народ может выбрать и капитализм, и социализм. Это его суверенное право». Ту же мысль он подтвердил годом позже, в июне 1988-го, на XIX партийной конференции, где заявил: «Навязывание извне — любыми средствами, не говоря уж о военных, — социального строя, образа жизни, политики — это опасные доспехи прошлых лет». «По-видимому, — делает вывод американский биограф последнего советского лидера Уильям Таубман, — это означало, что восточноевропейские страны обладают суверенным правом сбросить коммунистическое иго, что они и сделают уже в следующем году с явного согласия Горбачёва».

Леонид Брежнев и Ричард Никсон в Крыму. Во втором ряду (слева направо): Андрей Громыко, Генри Киссинджер и Анатолий Добрынин. 1974 год

Ещё больший резонанс имело выступление советского лидера на Генеральной Ассамблее ООН 8 декабря того же, 1988 года. Повторив свою мысль о том, что каждый народ обладает суверенным «правом выбирать» собственную судьбу, Горбачёв объявил об одностороннем выводе из Восточной Европы советских войск численностью 500 тыс. человек. По словам Уильяма Таубмана, «эта новость прозвучала как гром среди ясного неба».

Андрей Грачёв, работавший в то время пресс-секретарём Горбачёва и присутствовавший в зале заседаний Генассамблеи, вспоминал, что во время выступления своего начальника поймал себя на мысли: «Да понимает ли он, к каким последствиям могут привести только что произнесённые им слова?» Это прежде всего «относилось к торжественному обязательству соблюдать права всех народов на "свободный выбор" своих правителей и политических систем», — отмечал в мемуарах бывший пресс-секретарь.

При этом, по словам Грачёва, «речь Горбачёва в ООН, задуманную как опровержение фултоновской речи Черчилля о "железном занавесе", первыми услышали совсем не те, кому она предназначалась, то есть его западные партнёры», а прежде всего страны соцлагеря. Последствием декларированной Горбачёвым свободы выбора «стал приговор практически всем режимам Восточной Европы — после его речи исчезновение Стены [Берлинской. — «Историк»] становилось лишь вопросом времени», — пишет Грачёв.

Конечно, продолжает он, ни Горбачёв, ни кто-либо другой «в тот день, когда зал Генеральной Ассамблеи ООН стоя приветствовал советского лидера, представившего перспективу мира без насилия и войн, не мог вообразить, что осуществление свободы выбора на практике уже через несколько месяцев откроет сезон "бархатных" революций в Восточной Европе, за которыми всего через два года последуют распад СССР и отставка самого Горбачёва». Однако спустя годы даже для окружения Горбачёва стало очевидно: «ликвидация Берлинской стены закономерно вела к крушению советской системы», констатировал пресс-секретарь президента СССР.

Тогда же, в декабре 1988-го, речь шла «всего лишь» о добровольном решении СССР отменить «доктрину Брежнева», в соответствии с которой Запад безоговорочно признавал за Москвой право считать Восточную Европу своей сферой влияния и решать возникающие там проблемы по своему усмотрению. Спустя почти год, в октябре 1989-го, тогдашний официальный представитель МИД СССР Геннадий Герасимов в эфире одного из американских телеканалов найдёт свой образ принятому Горбачёвым решению: «доктрина Брежнева» сдана в архив, новую внешнеполитическую доктрину СССР следует называть «доктриной Синатры». Имея в виду знаменитую песню Фрэнка Синатры I Did It My Way («Я это делал на свой лад»), официальный представитель МИД СССР дал понять: страны соцлагеря теперь могут жить каждая на свой лад.

«Отдаёт ли он себе отчёт?»

Вполне естественно, пишет в мемуарах Андрей Грачёв, что «далеко не все руководители стран Варшавского блока испытывали равный энтузиазм по поводу отмены "доктрины Брежнева". Для одних уход советских войск из Восточной Европы означал, что они остаются один на один с собственным населением. Для других объявление о конце эпохи дешёвой советской нефти и газа стало стимулом двинуться за кредитами и финансовой помощью на Запад. Но и те, и другие должны были задавать себе тот же вопрос, как и я, слушая Горбачёва в здании ООН: "Отдаёт ли он себе отчёт в последствиях своих заявлений?"».

Действительно, мог ли Горбачёв не понимать, чем грозят для восточного блока его благие намерения, облечённые в слова, произнесённые с трибуны ООН? «Готов ли он был примириться с потерей региона, который, как долгое время считалось, имел жизненно важное стратегическое значение для СССР?» — задаётся вопросом Уильям Таубман.

«По-моему, Горбачёв никогда не предполагал, что вся Восточная Европа может выйти из сферы нашего влияния в считаные месяцы и что Варшавский договор так быстро развалится. Он растерянно наблюдал за последствиями своей собственной политики», — свидетельствовал в мемуарах Анатолий Добрынин. Ветеран советской внешней политики, ещё с хрущёвских времён занимавший пост советского посла в Вашингтоне, он был переведён Горбачёвым с этой должности в Москву на пост секретаря ЦК КПСС по международным вопросам и знал не понаслышке об умонастроениях первого лица.

При этом сколько-нибудь продуманной линии поведения в отношении стран Восточной Европы ни у Горбачёва, ни у кого-либо из членов высшего коллективного органа партии — Политбюро ЦК КПСС, похоже, попросту не было. «Ситуация в отдельных странах [социалистического выбора. — «Историк»] обсуждалась на Политбюро от случая к случаю, но это обсуждение носило хаотичный характер. На этих заседаниях Горбачёв гневно обвинял руководителей стран Восточной Европы в нежелании реформироваться и в неумении приспособиться "к новому мышлению". Порой под влиянием момента он спешно вылетал к этим руководителям и "учил" их, но это только ускоряло дезинтеграцию существовавших режимов, особенно в ГДР», — писал Анатолий Добрынин.

Пресс-секретарь президента СССР Андрей Грачёв (слева) в своих мемуарах подробно рассказал о том, как формировалась политика Михаила Горбачёва в отношении стран Восточной Европы

Неудивительно в этой ситуации, что «бархатные» революции застали Москву врасплох. «У Кремля не было никаких планов на случай такого развития событий, — отмечал хорошо осведомлённый Добрынин. — Военная интервенция исключалась. Горбачёв лихорадочно повторял свой основной тезис о взаимном с Западом поиске "новой системы безопасности для новой Европы". Однако Запад не проявлял готовности к совместным практическим шагам, хотя на словах охотно поддакивал ему. Всё это проходило на фоне растущего политического и экономического кризиса в стране, связанного с реформами. А это ослабляло внешнеполитические позиции Горбачёва, заставляло его торопиться».

Отсутствие стратегии в отношении союзников по Варшавскому договору, возможно, объяснялось тем, что Восточная Европа не была приоритетным направлением его политики. Горбачёв видел себя политиком, прекратившим «холодную войну», и старался не мыслить категориями двух блоков. По его концепции, в «общем доме», каким становилась Европа на волне «нового мышления», Советский Союз и без социалистических «сателлитов» должен был занять достойное положение. Однако эта позиция оказалась недальновидной: потеря социалистического блока нанесла урон советской дипломатии на всех фронтах, включая взаимоотношения со странами «семёрки».

Уильям Таубман уверен: советский лидер «угодил в западню отвлечённых политических формулировок, попал в плен собственного тщеславного желания осчастливить мир новой утопической идеологией… Даже если он не предвидел краха коммунизма в Восточной Европе и не желал его (а так, скорее всего, и было), то утопичной была сама его надежда избежать такого исхода».

Мальтийская встреча

Последней каплей, убедившей Запад, что Москва не намерена вмешиваться в развернувшиеся в Восточной Европе политические процессы, стали заявления Михаила Горбачёва, прозвучавшие в ходе его переговоров с президентом США Джорджем Бушем-старшим. Встреча проходила у берегов Мальты 30 лет назад — в начале декабря 1989-го. К этому времени «бархатные» революции привели к смещению коммунистических лидеров во всех странах теперь уже бывшего соцлагеря, за исключением Румынии.

Президент США Джордж Буш-старший и президент СССР Михаил Горбачёв во время пресс-конференции на борту теплохода «Максим Горький». Мальта, декабрь 1989 года

Как свидетельствует участвовавший во встрече Анатолий Добрынин, на Мальте Горбачёв вновь подтвердил, что «доктрина Брежнева» мертва. «Президент США воспринял это важное заявление как фактическое заверение Горбачёва не вмешиваться в происходящие в странах Восточной Европы события, что, разумеется, активизировало деятельность Вашингтона по развалу социалистического блока». При этом, отмечает дипломат, «США не брали на себя конкретных обязательств по созданию новой сбалансированной системы безопасности в масштабах всей Европы. Кто знает, быть может, уже тогда в кабинетах внешнеполитических ведомств стран Запада зарождалась идея продвижения НАТО на восток».

«Мальта явилась провозвестником новых отношений между Западом и Востоком, обозначила перспективу движения к новой Европе, что подтвердилось спустя год принятием в Париже на Общеевропейском совещании Хартии для Европы от Ванкувера до Владивостока. Мальта продемонстрировала наличие потенциала продвижения к новому, мирному порядку во всём мире», — не скрывая переполнявшего его восторга, писал по поводу встречи лидеров СССР и США другой советник Горбачёва — Анатолий Черняев, также участвовавший в переговорах.

Однако не все свидетели произошедшего были столь оптимистичны. Добрынин спрашивал себя: «Понимал ли Горбачёв в тот момент (и позже) опрометчивость подобных своих поспешных заверений, хотя бы с точки зрения поддержания элементарного международного баланса сил, столь необходимого для дальнейших успешных переговоров и дипломатического торга? Или он был полностью заворожён обещаниями Буша не использовать во вред Горбачёву ослабление советских позиций в Восточной Европе, а также своим "новым мышлением" в отношениях с Западом?» Однозначного ответа на эти вопросы у Добрынина не было. «Но, во всяком случае, ясно, что в решающий момент он сознательно дистанцировался от бурных событий в Восточной Европе», — записал дипломат.

«Процесс пошёл!»

Таким образом, именно позиция Москвы, а вернее, её полное отсутствие сделало «бархатные» революции в Восточной Европе не просто возможными, а неизбежными. «Процесс пошёл», как любил выражаться Михаил Горбачёв, лавинообразно и занял год — с февраля по декабрь 1989-го.

Первой ласточкой стала Польша, где политический кризис длился с 1980 года. Его основой было противостояние правящей Польской объединённой рабочей партии (ПОРП) и профсоюза «Солидарность» во главе с Лехом Валенсой. После нескольких волн забастовок первый секретарь ЦК ПОРП Войцех Ярузельский пошёл на переговоры с оппозицией. Они вошли в историю как «Круглый стол», состоявшийся в Варшаве в феврале–апреле 1989 года. По его итогам в стране прошла политическая реформа, на парламентских выборах победу одержала оппозиция, а премьер-министром стал представитель «Солидарности» Тадеуш Мазовецкий, сформировавший первое в Восточной Европе некоммунистическое правительство.

Схожим образом прошли перемены и в Венгрии. В правящей Венгерской социалистической рабочей партии взяло верх реформистское крыло под руководством Кароя Гроса, которое, словно подражая полякам, само инициировало проведение «Круглого стола» с оппозицией. Были объявлены гражданские свободы, многопартийность, организованы выборы в парламент, который в октябре закрепил все изменения. Новое правительство во главе с Миклошем Неметом убрало из названия страны слово «народная» — теперь это была Венгерская Республика.

Одной из важнейших перемен, произошедших в Венгрии, было открытие границы с Австрией. Это стало катализатором событий в соседней ГДР, так как её граждане получили возможность попасть через Венгрию и Австрию в ФРГ. Но руководство правившей в ГДР Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) во главе с Эрихом Хонеккером и слышать не желало ни о каких переменах. «Перестройку» в СССР оно восприняло отрицательно, партийный идеолог Курт Хагер заявил: «Если ваш сосед переклеивает обои в своей квартире, неужели вы считаете, что обязаны переклеить их тоже?» Но процесс было уже не остановить. В сентябре начались мирные демонстрации в Лейпциге с требованиями демократизации и политических реформ. Под лозунгом «Мы — народ!» они распространились на другие города Восточной Германии. 18 октября ЦК СЕПГ сместил Хонеккера со всех постов, а его преемник Эгон Кренц также вскоре ушёл в отставку, так как не мог контролировать ситуацию в стране. Ему на смену пришли Грегор Гизи и Ханс Модров. Точкой в истории социалистического строя стало 9 ноября, когда рухнула Берлинская стена и граница с Западным Берлином и ФРГ была открыта.

Лидер польской «Солидарности» Лех Валенса обращается к рабочим на верфи имени Ленина в Гданьске на второй день их забастовки. 23 августа 1988 года

Следующей на очереди оказалась Болгария. 10 ноября ЦК Болгарской коммунистической партии (БКП) сместил Тодора Живкова, бывшего генеральным секретарём в течение 35 лет. Через неделю он лишился поста председателя Государственного совета. На обеих должностях его сменил Пётр Младенов, взявший курс на демократизацию. Изменения в общественной жизни ускорились под влиянием начавшихся демонстраций, выдвигавших поначалу экологические лозунги, а затем перешедших к политическим требованиям. В следующем году состоялись свободные выборы, и БКП отказалась от монополии на власть.

Отсутствие реакции из Москвы на события в соцлагере подстегнуло оппозицию в Чехословакии. Здесь движущей силой перемен стали студенты, вдохновившиеся примером восточных немцев. 17 ноября на Вацлавской площади в Праге начались многотысячные митинги с требованием политических реформ и отмены однопартийного строя во главе с Коммунистической партией Чехословакии. Именно чехословацкие перемены позже назовут «бархатной», или «нежной», революцией.

Демонстрация накануне выборов нового лидера ГДР. Плакат в центре гласит: «Эгон Кренц, не делайте это слишком легко. Мы не забываем Китай, выборы и действия полиции». 23 декабря 1989 года

Между тем мало кто помнит, что «нежная» революция получила мощный импульс благодаря вполне циничной провокации. Радио «Свободная Европа» распространило сообщение о том, что при разгоне студенческой демонстрации 17 ноября погиб студент по имени Мартин Шмид. Это вызвало бурю возмущения в обществе, число демонстрантов начало стремительно увеличиваться, а их требования стали жёстче. Очень быстро выяснилось, что сообщение было дезинформацией и настоящий Мартин Шмид на самом деле жив и здоров, но на ситуацию это уже никак не могло повлиять.

Эта инсценировка позднее получила объяснение. Нашёлся даже человек, сыгравший роль Шмида. Это был лейтенант службы государственной безопасности Людвик Зифчак. По его словам, это был приказ главы спецслужбы Алоиза Лоренца, который с помощью подобного «спектакля» намеревался использовать демонстрацию в Праге для снятия генсека Милоша Якеша и смены всей партийной верхушки в пользу «перестроечных сил». Поначалу так и произошло, однако митингующих на Вацлавской площади это не устроило. Вместо смены лидеров Чехословакии произошло крушение всей системы. 10 декабря Густав Гусак ушёл с поста президента ЧССР, вместо него был избран писатель-диссидент Вацлав Гавел, глава «Гражданского форума». А парламент возглавил Александр Дубчек — главное действующее лицо Пражской весны 1968 года.

Кровь на бархате

Совершенно иначе развивались события в Румынии. Её лидер Николае Чаушеску не только был настроен против любых реформ, но и публично критиковал Горбачёва и его политику. На декабрьские демонстрации в Тимишоаре он ответил силовым подавлением, однако это только подлило масла в огонь. Выступления распространились на всю страну. 22 декабря Чаушеску с женой бежал из Бухареста на вертолёте, но вскоре они были задержаны военными и 25 декабря расстреляны. Власть в Румынии перешла к Фронту национального спасения во главе с Ионом Илиеску.

Соседняя Югославия давно держалась особняком от прочих соцстран, но имела общие с ними проблемы, к которым добавился ещё и национальный вопрос. Непрочный союз местных народов затрещал после смерти в 1980 году авторитетного лидера Иосипа Броз Тито, которого сменил президиум из восьми человек — по одному от каждой республики и края. Все они тянули одеяло в свою сторону; более развитые Словения и Хорватия обвиняли остальных в нахлебничестве, требуя передела союзного бюджета в свою пользу. В ответ на это в Сербии рос национализм, который поддержали местные коммунисты во главе со Слободаном Милошевичем. Националисты оживились и в других республиках; везде вспоминали обиды прошлых лет, когда югославские народы активно истребляли друг друга.

Перемены здесь тоже начались в 1989 году, когда в Хорватии и Словении прошли массовые демонстрации за независимость. Под их воздействием власти этих республик взяли курс на отделение и в следующем году приняли декларации о суверенитете. Распался Союз коммунистов Югославии, а в 1991 году за ним последовала и сама страна. Попытки руководства Сербии вооружённой силой сохранить югославское единство или хотя бы территории, населённые сербами, привели к затяжным гражданским войнам в Хорватии, Боснии, Косово. В разорванной на части Югославии переход от социализма к новым политическим реалиям оказался самым долгим и кровавым.

Революции 1989 года ознаменовали собой крушение социалистического блока во главе с СССР. Впрочем, как вспоминал Анатолий Добрынин, на заседании Политбюро ЦК КПСС 2 января 1990 года Михаил Горбачёв заявил: «То, что происходит там [в Восточной Европе. — «Историк»], не должно нас сбить с пути ни в мыслях, ни в действиях».

Однако процесс распада уже было не остановить. 3 октября 1990 года прекратила своё существование ГДР, ставшая частью ФРГ, летом 1991 года были официально распущены Организация Варшавского договора и Совет экономической взаимопомощи, на которых держалось сотрудничество социалистических стран. В декабре того же года распался Советский Союз.

Что почитать?

Добрынин А.Ф. Сугубо доверительно. — М., 1996.

Таубман У. Горбачев. Его жизнь и время. — М., 2019.

Фото: Юрий Лизунов, Александр Чумичев/ТАСС, Владимир Мусаэльян, Валентин Соболев/ТАСС, Юрий Лизунов/ТАСС, Эдуард Песов/ТАСС, LEGION-MEDIA, АР/ТАСС

«Усмирить немецкого жеребца»

Как пишет в мемуарах бывший пресс-секретарь президента СССР Андрей Грачёв, сотрудники Михаила Горбачёва не решились его будить, когда пришли сообщения о падении Берлинской стены, поскольку посчитали произошедшее не столь важным. Иначе видели ситуацию в европейских столицах.

Горбачёв утверждает, что о падении Стены узнал утром 9 ноября. В это можно поверить. Поскольку события в Берлине развивались хаотически, никто в его окружении не решился будить генсека из-за события, которое на первый взгляд не представляло угрозы для национальной безопасности. Когда ему сообщили, что ночью под напором уличной демонстрации гэдээровские власти открыли пропускные пункты на границе с Западным Берлином, он сказал: «Правильно сделали». <…>

Парадоксально, что в эти дни на Западе больше, чем на Востоке, боялись того, что немцы, будь то западные или восточные, увлёкшись эйфорией падения Стены, забудут о статусе побеждённой нации и сами возьмутся определять свою дальнейшую судьбу. Неожиданно проснувшийся германский вулкан посреди Европы разбудил, казалось бы, сглаженные временем и годами атлантической солидарности антинемецкие комплексы и страхи.

И в этой ситуации «вернувшейся истории», которую особенно остро, на уровне рефлексов ощущали Миттеран [президент Франции. — «Историк»] и Тэтчер [премьер-министр Великобритании. — «Историк»], они, почти как в своё время Рузвельт и Черчилль к Сталину, повернулись к Горбачёву. С одной стороны, как к безусловному катализатору перемен, нарушавших комфорт утвердившихся после войны европейских порядков. С другой — как к олицетворению последней военной силы и узды, способных усмирить рвавшего поводья немецкого жеребца. Годы спустя, после открытия архивов и публикации воспоминаний участников и свидетелей этих событий, по меньшей мере поучительно обнаружить в них и реплику Андреотти [премьер-министра Италии. — «Историк»] о том, что он так любит Германию, что предпочитает, чтобы их было несколько; и отнюдь не дипломатические выпады Тэтчер в адрес Коля [канцлера ФРГ. — «Историк»] как воплощения германского реваншизма; и высказанную, правда, не публично, Миттераном уверенность в том, что «прусские немцы никогда не смирятся с верховенством баварцев».

Все они в разных выражениях давали понять Горбачёву… что «проявят понимание», если он напомнит немцам о присутствии на территории ГДР колоссальной советской военной группировки и, таким образом, «приведёт их в чувство».

Политическая и эмоциональная паника охватила на несколько недель западноевропейские столицы и докатилась до Вашингтона… Самый европейский из американцев Киссинджер в разговоре с советским послом Добрыниным тоже советовал «подвигать» размещённый в ГДР советский воинский контингент.