«Благодарных Горбачёву в России очень мало»

Ушёл из жизни Михаил Сергеевич Горбачёв. Завершилась долгая противоречивая жизнь человека, без которого давно уже нельзя представить учебник истории ХХ века. 

Несколько лет назад генеральный директор Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) Валерий Фёдоров поделился с «Историком» своим мнением о политике Михаила Горбачёва и о том, как менялось отношение к нему в обществе.

Нуждалась ли страна в горбачёвской демократизации, чего в действительности хотели люди и почему всё в итоге пошло вразнос?

По масштабу воздействия эффект Первого съезда народных депутатов СССР весной 1989-го можно сравнить разве что с опытом, который человечество получило в ходе войны в Персидском заливе в 1990–1991 годах. Для советских людей этот съезд был первым в их жизни случаем, когда политика фактически творилась в прямом эфире. Точно так же война в Заливе стала первым в истории военным конфликтом, за которым весь мир наблюдал в режиме реального времени при помощи телевидения. После этого ни политика, ни война уже никогда не могли быть прежними…

Ожидания позднесоветского человека

— Как долго продолжалось это «включённое наблюдение» за политикой, которая творится в прямом эфире?

— Примерно полтора года — до Четвёртого съезда народных депутатов в декабре 1990-го — советские люди в большинстве своём были прикованы к телевизору. Потом интерес резко пошёл на спад. И дело не только в исчезновении эффекта новизны. Всё большему числу людей становилось понятно, что само по себе «политическое говорение» — даже такое открытое, честное и прямое — не улучшает жизнь. Параллельно дебатам на съезде разваливалась экономика, рассыпался Союз, рушилась советская империя в Восточной Европе. И народ начал очень быстро охладевать к телевизионной демократии. Стало ясно, что как таковая она нас не спасёт, нужно что-то другое. Что именно? Тут общесоюзного ответа не нашлось, и тогда на этот общественный запрос ответили политики более низкого, республиканского уровня. В итоге всё закончилось распадом СССР.

— Михаил Горбачёв начал с ускорения экономического развития, но потом активно занялся политической реформой. Как вы думаете, закладывалась ли политическая реформация изначально в программу перестройки или это была импровизация?

— Если верить Александру Яковлеву, которого многие называли и называют «главным идеологом перестройки», ещё в 1985 году они с Горбачёвым втайне от других коллег по Политбюро и ЦК КПСС считали коммунизм провалившимся проектом и задавались вопросом о том, как быстрее двигаться в сторону либеральной демократии и капитализма. Впрочем, доверять этому свидетельству Яковлева, мне кажется, стоит лишь условно. Даже если что-то такое в 1985-м и планировалось, то весьма узкой группой посвящённых.

Вся же структура власти, не говоря уже об общественном мнении, была ориентирована не на политические, а на экономические и управленческие перемены. Они связывались персонально с Горбачёвым как лидером нового поколения, с приходом которого прекратятся отвратительные «гонки на лафетах» (так в народе прозвали чуть ли не ежегодные похороны престарелых членов Политбюро) и система получит свежий импульс. То есть ожидания были совсем другими.

— Какими именно?

— Во-первых, всем хотелось какого-то движения, но в совершенно неясном направлении — как сейчас говорят, «движухи». Всеобщее настроение выразил Виктор Цой: «Перемен, мы ждём перемен!» Каких непосредственно перемен? Да какая, в сущности, разница: даёшь любые перемены!

Во-вторых, очень сильны тогда были страхи, связанные с противостоянием с США. Все ждали новой разрядки, снижения международной напряжённости, вывода советских войск из Афганистана, прекращения гонки вооружений. Был широкий запрос на ослабление конфронтации с Западом, на возврат к мирному сосуществованию.

Третий важнейший запрос был связан с желанием перейти от экономики дефицита к экономике изобилия. Всем страстно хотелось потреблять! Тем более что к этому моменту информация об успехах западного общества потребления, равно как и сами товары, произведённые западной индустрией, уже широко проникла за «железный занавес». Наша экономика товары такого качества и ассортимента не способна была произвести, это стало уже понятно каждому. Люди устали от постоянно нараставшего дефицита. Поэтому все очень ждали экономических изменений — разумеется, к лучшему.

Планы системных администраторов

— Были разные ожидания, но практически все они не выходили за рамки существующей системы, так получается?

— Совершенно верно. Речь шла лишь о модернизации системы — по венгерскому ли, по югославскому ли образцу (Китай тогда ещё не был образцом) — или о создании какой-то новой версии, «постбрежневского» социализма. В этом смысле новый курс выглядел абсолютно логично — как попытка ускорения социально-экономического развития, как попытка сдвинуть с места нашу застопорившуюся экономическую махину, придать ей новый импульс. Импульса, однако, не получилось: напротив, произошла разбалансировка бюджетной системы с тяжёлыми последствиями. Это стало ясно уже к 1987–1988 годам. Зато неожиданно легко, ненатужно страна восприняла гласность, открытость, разрядку в отношениях с Западом. И, когда Горбачёв понял, что в экономике прорыва не будет, он перенёс центр тяжести на реформирование управленческой и политической системы.

— Зачем понадобилась демократизация, если рассуждать рационально? Что она могла дать в практическом смысле для решения тех проблем, о которых вы говорили?

— Я думаю, что поначалу это был не более чем лозунг, которым Горбачёв хотел обозначить новый курс и легитимировать его в глазах общества. Причём это шло в одном флаконе с социализмом: «Больше социализма, больше демократии!» Нужно было расшевелить проржавевшую и притормозившую управленческую машину брежневизма, растормошить её и перевести на новые рельсы. А для этого надо было забрать руль у представителей старых партийных кланов, и Горбачёв сделал это довольно быстро и энергично. В 1985, 1986, 1987 годах прежние партийные кадры, десятилетиями сидевшие в своих креслах, массово отправлялись на пенсию — и члены ЦК, и министры, и секретари обкомов.

На смену им пришли «заднескамеечники» — те, кто давно уже рвался к власти, но кому брежневская элита этой власти не давала. Они приходили как «прорабы перестройки», с мандатом всё поменять к лучшему. Но курс на перемены и создал те разрывы, зазоры в политической ткани общества, куда быстро рванули представители советского андерграунда: националисты, монархисты, фундаменталисты, либертарианцы и т. д. Зашевелились самые разнообразные общественные силы — в России чуть попозже, на окраинах пораньше. Стали возникать всякого рода народные фронты, и в какой-то момент процесс стал уже неуправляемым.

— Была ли оправдана в этой ситуации ставка на власть Советов как альтернативу партийным структурам?

— Такое решение идеологически обосновывалось как возвращение к истинному социализму, освобождение его от сталинских извращений и в данном контексте выглядело вполне законным и справедливым. На деле же это было изобретением совершенно новой модели управления, которая продержалась в России до 1993 года — до расстрела Борисом Ельциным Белого дома. Для системы, как оказалось, это был абсолютно самоубийственный ход, потому что Советы при коммунистах всегда, начиная с так называемого мятежа левых эсеров 1918 года, были чистой бутафорией.

Поскольку единственным управленческим механизмом в стране на протяжении 70 с лишним лет была коммунистическая партия, то лишение её властных рычагов привело к тому, что управленческая вертикаль стала сыпаться. КПСС — это стержень, на котором держалась вся система. Стержень исчез — и рухнул политический строй, а с ним и вся страна.

Это была колоссальная управленческая ошибка Горбачёва, вероятно, главная. Ведь все соцстраны, где компартия выпустила власть из рук, рухнули, а все соцстраны, где она сохранила свои позиции, продолжают существовать и развиваться — это Китай, Вьетнам, Лаос, КНДР, Куба…

Генезис антикоммунизма

— Насколько был высок в позднем СССР градус антипартийных, антикоммунистических настроений?

— Критические настроения по отношению к компартии существовали всегда, но они находились под жёстким контролем КГБ. Есть масса задокументированных свидетельств об «антисоветских разговорчиках» среди представителей рабочего класса — про интеллигенцию и говорить нечего. Но антикоммунизм ни в коем случае не был социальным идеалом, да и не мог им быть.

Между тем разложение идейной доктрины всегда начинается с ересей, которые не ставят под сомнение её ключевые составляющие, но требуют «что-то поменять в консерватории». Так и у нас: социальным идеалом стал «социализм с человеческим лицом» типа венгерского или югославского, максимум — шведского. Это такой брежневизм, но с большей свободой и…

— …с колбасой.

— Совершенно верно! Поэтому реальное усиление антикоммунизма началось по мере того, как стали раскручивать гайки, как стал слабеть каркас власти, по мере того, как мы, поднимая «железный занавес», всё больше осознавали, что та система, которая есть у нас, мягко говоря, неэффективна. И если мы хотим жить лучше, свободнее, зажиточнее, то нам нужно что-то другое и это что-то другое не надо изобретать, поскольку оно уже есть в США и Европе, и это капитализм. Нужно только взять его на блюдечке с голубой каёмочкой и перенести сюда.

И вот тут антикоммунизм уже пошёл вширь и вглубь, появились политические организации, которые стали поднимать на щит самые разные идеологии — от анархо-синдикализма до крайнего либертарианства. Внутри КПСС обозначились расколы. Большинству населения стало ясно, что время коммунизма истекло. Идея перестала быть материальной силой.

Ну а что осталось от КПСС без коммунистической идеи? Только аппарат управления. А кто же захочет содержать армию священников, если Бог умер? Причём аппарат управления во главе с Горбачёвым с этим самым управлением явно не справлялся, ведь с каждым годом жизнь становилась всё хуже.

— Но разве коммунистическая идея не начала сыпаться задолго до Горбачёва и он сам в известном смысле не был порождением её обрушения?

— Ещё при Брежневе все, включая партийную элиту, перестали верить в реалистичность заявленной конечной цели — построения коммунизма. Как шутили тогдашние острословы, обещанный к 1980 году коммунизм заменили на Олимпиаду. Ориентиры были потеряны, система начала работать на собственное воспроизводство, то есть топтаться на месте. Импульс иссяк, главной задачей стало банально удержаться на плаву, причём в конфронтации с половиной мира. Риторика о соревновании двух систем — капитализма и социализма — теперь уже не воспринималась, ведь всем стало понятно, что это соревнование нами проиграно — и не с точки зрения ракет, а с точки зрения, скажем так, колбасы, обуви, одежды, телевизоров и т. д. В недрах брежневизма вырос и созрел запрос на более сытую, интересную, разнообразную и свободную жизнь. И этот запрос подготовил приход Горбачёва, когда буквально через несколько лет коммунизм был уже повержен в прах.

«Почему вы правите нами?»

— Немаловажную роль в крахе коммунистической идеологии сыграли скелеты в шкафу, или так называемые белые пятна советской истории…

— Для любого режима важен исторический фундамент, на котором зиждется его легитимность. Для СССР таким фундаментом стала победа над царизмом, буржуазией и империализмом, а затем победа в войне против фашизма. Демонтаж этого фундамента начался с демонтажа «мифа о революции».

В рамках курса на гласность стали открываться архивы, печататься воспоминания и ранее запрещённые художественные произведения, например «Красное колесо» Александра Солженицына. Довольно быстро выяснилось: то, что мы знаем о революции и Гражданской войне, в значительной мере отличается от того, что было на самом деле. Резко усилились сомнения, что в 1917 году мы сделали правильный исторический выбор, что мы идём (а за нами вся планета) в единственно верном направлении, что мы — это и есть будущее мира… Наоборот, стало казаться, что мы зашли куда-то не туда, и риторика возвращения к истинному социализму сменилась лозунгами типа «вернуться на столбовую дорогу цивилизации». А значит (хотя это не говорилось прямо), к капитализму. Это был, по сути, конец перестройки и Горбачёва вместе с ней, хотя он, маневрируя и мимикрируя, продержался у власти ещё пару лет.

— На ваш взгляд, гласность — это ошибка Горбачёва?

— Конечно. Для коммунистического строя свобода слова — это невозможная вещь. Разумеется, определённый люфт в рамках системы допускался: в социалистической Югославии, скажем, эротические журналы продавались свободно, и это не подрывало её строй. Но любое посягательство на идеологическую доктрину должно было пресекаться сразу, поскольку подобный плюрализм в обществе, построенном на тотальной государственной собственности и партийной монополии, губителен для системы.

Так что если уж ты этот процесс начал, ты должен его вовремя остановить (если, само собой, успеваешь это сделать и если у тебя хватает на это сил) — либо эта волна рано или поздно сметёт всё и вся, включая тебя самого. У Дэн Сяопина хватило ума и сил остановиться (китайское «гробокопательство» завершилось провозглашением замечательной формулы: «В деятельности Мао Цзэдуна было 70% правильного и 30% неправильного»). У Горбачёва — нет, и в результате у коммунистической власти исчезла легитимная основа, был утрачен ответ на вопрос: «Почему вы правите нами?» Раньше ответ был: потому, что коммунизм — это будущее мира; наше учение всесильно, поскольку оно верно; мы создаём лучшую жизнь, за нами — грядущее. Теперь же открылось, что власть в 1917 году была захвачена нелегитимно, что были принесены огромные жертвы и что они принесены большей частью впустую, что мы отстали, а не перегнали наших оппонентов, что мы — не будущее, а какой-то глухой тупик.

Был ли шанс?

— В контексте того, о чём вы сейчас говорили, это Горбачёв, с вашей точки зрения, развалил «советский проект» или всё-таки он его получил в том состоянии, когда хорошего выхода из ситуации уже не было?

— Я думаю, хороший выход был в середине 1970-х, когда у Леонида Брежнева случилась клиническая смерть. Тогда ещё была разрядка, США с поражением выводили войска из Вьетнама, а мы развивались достаточно интенсивно. Это был неплохой момент для прихода к власти новой генерации руководителей и активного запуска экономической реформы (косыгинской). Но Брежнев остался на посту генсека, и система стала деградировать. Нас подкосило отсутствие механизма смены власти (за исключением случаев смерти лидера или его свержения путём переворота) — точно так же, как нашу экономику, по мнению многих экспертов, погубило отсутствие механизма вывода из строя неэффективных мощностей (что исключало необходимое конструктивное разрушение и широкомасштабный инновационный процесс).

Конечно, к 1985 году всё уже было сильно запущено. К тому же нагрузка на советскую экономику ввиду очередного, рейгановского витка гонки вооружений возросла критически, а параллельное падение цен на нефть выбило ещё одну подпорку нашего бюджета. На этом фоне относительно сытые 1970-е годы уже казались чуть ли не золотым веком.

В довершение ко всему Горбачёв и его команда совершили целый ряд ошибок, чем серьёзно усугубили ситуацию. Это и антиалкогольная кампания 1985 года, которая сильно ударила по государственному бюджету, и идея ускорения (купить современное иностранное оборудование и с его помощью насытить наш потребительский рынок), которая с треском провалилась. К этому моменту весь механизм был настолько экономически неэффективен, что большая часть этого оборудования так и не была смонтирована и просто сгнила под дождём. Система пошла вразнос…

— Однако идея светлого капиталистического будущего как панацея от всех свалившихся бед возникла далеко не сразу…

— Поначалу всё мыслилось инерционно, то есть ожидались какие-то новые элементы, которые не меняли бы саму суть, не подрывали бы власть партии и не перечёркивали основные «завоевания социализма», но при этом позволяли бы людям жить более свободно, спокойно и зажиточно. Никто не мечтал о приватизации, скажем, Норильского горно-металлургического комбината. Максимум, о чём думали, так это о малой приватизации — парикмахерские, кафе, клубы, магазинчики. Это казалось нормальным, давно назревшим, ведь многим было понятно: существующая система с проблемами обеспечения не справится никогда. То, что произошло на самом деле, совершенно не отвечало никаким ожиданиям и надеждам людей. Отсюда такая мощная негативная реакция на «чубайсовский» вариант приватизации, которая не исчезла даже сегодня, спустя четверть века.

— Как сейчас, по прошествии 30 лет, население нынешней России оценивает перестройку? И помнят ли люди вообще об этих событиях?

— Сегодня у нас есть три группы мнений. Первая — это самые молодые наши соотечественники, для кого Горбачёв — уже далёкое прошлое. Они либо вовсе ничего не знают о том времени и затрудняются ответить на вопросы о нём, либо считают, что Горбачёв, наверное, хотел как лучше, но у него не получилось. Хотя в основном он им не интересен и не близок, он не их герой.

Вторая группа мнений — старшее поколение, те, кто социализировался в советское время и чего-то добился до 1991 года. Это главным образом ярые противники Горбачёва: они называют его глупцом либо предателем, иностранным агентом, уверены, что он сознательно развалил СССР, что таким было его задание и он это задание выполнил.

Третья группа — преимущественно средний возраст, те, кто родился в последнее советское десятилетие, но толком советскую жизнь испытать не успел, а социализировался уже в 1990-е. Они чаще всего полагают, что Горбачёв хотел как лучше, но не справился с управлением и в итоге всё пошло под откос. Себя я, пожалуй, отнесу именно к этой группе, хотя я немного старше.

Таким образом, тех, кто бы Горбачёва защищал и говорил, что он всё сделал правильно, и был бы благодарен ему за то, что он дал нам свободу, практически нет. Абсолютное большинство считает, что это был слабый лидер, который завёл нас не туда. А может быть, и с самого начала хотел нас не туда завести. Благодарных Горбачёву в России очень мало.