Память 1812 года

Как Россия отмечала 100-летие Отечественной войны 1812 года? Как улаживала отношения с бывшими врагами и союзниками? Ситуация складывалась противоречивая. 

С прошествием десятилетий и веков история Отечественной войны 1812 года в сознании русских людей стала забываться, восприниматься как задорный и полный комедийных ситуаций водевиль «Гусарская баллада» с удалыми и бесшабашными русскими гусарами, милыми барышнями и французскими певичками «вне войны и политики», с душками-французами, полными рыцарского благородства испанцами и, конечно, весёлой музыкой. Возможно, и события Великой Отечественной наши потомки когда-нибудь будут себе представлять по фильмам «Женя, Женечка и "Катюша"» да «Крепкому орешку». Но стоит углубиться в изучение мемуаров участников войны 1812 года, в их письма, дневники, как приходит понимание, что и у той войны была страшная, горькая правда, о которой многим захотелось забыть, как только война была окончена.

И вскоре Наполеон стал кумиром значительной части «офранцузившегося» русского высшего общества, в том числе офицерства и русской интеллигенции от Александра Пушкина до Марины Цветаевой. А уж через сто лет «корсиканское чудовище», «коронованный корсиканец» и даже «антихрист» превратился во многих образованных русских умах в «великого воеводу», «величайшего полководца», «великого человека» и «великого корсиканца». Подобное, близкое к восторгу, общественное мнение подкреплялось и с политических, и с экономических позиций: Франция к 1912 году была не просто союзницей России, но и главным её… кредитором. А портить отношения с кредитором совсем не с руки…

Приближался 100-летний юбилей Отечественной войны. Ещё в 1911 году Московский кружок ревнителей Отечественной войны 1812 года составил карту станций Московско-Брестской железной дороги, которые желательно было бы переименовать. Например, Кунцево, находящееся против Поклонной горы, с которой Наполеон смотрел на Москву, — в Поклонную гору. Одинцово — в Растопчинскую и зачем-то Тучково — в Воронцово. А саму железнодорожную ветку — в Александровскую. Фили, Голицыно, Гжатск и Бородино предполагалось оставить без изменений, «так как эти названия сами по себе исторические»[1].

Центром юбилейных торжеств, естественно, стало Бородинское поле. К нему из Москвы проложили шоссейную дорогу, отстроили железнодорожный вокзал. Выяснилось, что ещё живы некоторые участники драматических событий, которым исполнилось по 118–120 лет. Древних седобородых старцев пригласили на празднование и даже высочайше разрешили сидеть в присутствии самого «государя-амператора». К юбилею, как всегда это у нас бывает, в Подмосковье привели в порядок могилы, поставили обелиски, построили храмы, часовни... Однако не одна Первопрестольная оказалась сильна на оригинальные идеи почтить историю…

«Председатель виленского кружка ревнителей памяти старины 1812 г. г. Бернацкий, изучая историю Отечественной войны и делая в этом направлении исследования… пришёл к заключению, что в самом городе Вильне было погребено около 50 000 французских тел, а в пределах виленского округа около 300 000, причём могилы героев (да-да, "героев"! — О.Ж.) ныне союзной Франции (да-да, "ныне союзной"! — О.Ж.) совершенно забыты и на них ни одного памятника.

Г. Бернацкий минувшим летом, во время своей поездки в Петербург, сообщил о вышеизложенном французскому посольству. Ныне, как уведомили г. Бернацкого французские власти, в Париже образован особый комитет, в состав которого входят военный министр и министр иностранных дел, внук маршала Нея, художник Детайль и прочие лица. Делегатом этого комитета в Россию назначен атташе при французском после полковник Матон. Полковник Матон письмом известил председателя виленского кружка г. Бернацкого, что вышеозначенный французский комитет решил (да-да, именно "решил", а не "попросил", к примеру. — О.Ж.) воздвигнуть в память павших в России героев 1812 г. три памятника, а именно: в Бородине, в Смоленске и в Вильне»[2].

Почему-то накануне юбилейных торжеств никто не вспомнил, что сталось с трупами солдат Великой армии, рассеянными на каждой версте Старой Смоленской дороги от самой Москвы до русских границ. А ведь их просто брезгливо сжигали, и дело далеко не только в трупном зловонии. О других причинах по-военному честно и жёстко написал будущий шеф российской жандармерии русский немец Александр Бенкендорф: «Враг запятнал себя воровством, грабежом и насилием. Посему армия его — Сила Зла. Враг жжёт иконы и рушит Церкви. Посему армия его — от Врага Рода Нашего! Враг насилует мальчиков ради кощунств и обрядов. Посему сие — Сила Содома. Враг носит в жилах Срамную Болезнь — самую страшную и губительную для всех христиан. Посему сие — Сила Блуда и Мора. Наш Святой долг призвать всё доброе и хорошее, что есть в каждом из нас. Каждого из наших солдат, или офицеров, запятнавших себя воровством, мародёрством, иль бессудным насилием, надобно предавать смерти. Против воровской армии нельзя быть Без Чести. Всё в армии должно совершаться с Божьего соизволения, торжественного молебна и благословения батюшки. Посему прошу передать в войска столько священников, сколь это возможно, и приказать командирам в вопросах морали и нравственности ни в чём им не противиться. Пусть и в ущерб воинским интересам. Запретить всякое мужеложство в армии. Уличённых казнить под барабанный бой. Без упокоения после этого. Требовать от солдат сходиться с женщинами лишь по взаимному согласию с дозволения присланного священника. Лишь по Любви иль ради утешения вдов и сирот. Брать слово с солдата, что после Победы он найдёт доверившуюся ему и честно пойдёт с ней под венец. Ради того — отпустить всех таковых из армии после Победы»[3].

Минуло 100 лет и… «трогательная мысль почтить одновременно память русских и французских участников славной войны нашла сочувственный отклик во Франции. На народные пожертвования, собранные комитетом Souvenir francais, был сооружён памятник»[4], — писала в умилении российская пресса о мемориале, подготовленном для Бородинского поля. Более того, оказывается, именно на французского военного атташе Матона «послом возложена обязанность руководить (да, "руководить"! — О.Ж.) предстоящими юбилейными торжествами в Бородине»[5].

Обелиск в Бородине предполагалось возвести на месте, где в 1812 году располагалась французская артиллерия, — близ Шевардинского редута. Памятник заказали скульптору Полю Бесенвалю, и представлял он собой пирамидальную колонну из бургундского гранита высотой в три сажени, увенчанную бронзовым орлом. На пьедестале, поддерживающем колонну, высечена золотыми буквами надпись: Aux morts de kf Grande Atmee. 7 sentembre, 1812 — «мёртвым Великой армии». Весил монумент 47 тыс. кг. Но тут в планы французских союзников вмешалось Провидение, или столь «возносимый» когда-то Наполеоном Рок.

10 августа французское посольство получило от автора памятника телеграмму, в которой сообщалось, что через день на пароходе он вместе с памятником, ввиду своей громоздкости распиленным на две части, отправляется в Россию из Сен-Морис-ле-Шатонефа в департаменте Сены и Луары в Антверпен, а затем в Петербург.

20 августа пришло телеграфное сообщение из Копенгагена: «Возле Броуэрсгавена и Оуддорна к берегу были прибиты лодка, несколько спасательных поясов и обломки корабля. Лоцман, ведший корабль, не вернулся во Флиссинген. Пароход принадлежал "Объединённой компании пароходства" в Копенгагене. Экипаж состоял из 20 человек»[6].

Так, «мертвецы Великой армии» утянули за собой на морское дно новых мертвецов. «Злополучный пароход», затонувший 13 августа 1812 года, так и не довёзший в Бородино памятник оккупантам, назывался «Курск». 

…В день всенародного ликования на Бородинском поле был открыт… муляж памятника «мёртвым Великой армии», но русская пресса и тут умудрилась умилиться: «Против Шевардинского редута поставлена в натуральную величину деревянная модель французского памятника… Модель облеплена гипсом и окрашена серой краской, причём сделано это так искусно, что деревянный памятник производит впечатление настоящей гранитной глыбы»[7].

Зато в Петербурге торжества «примирения сторон» прошли на высоком уровне. Во время визита французского председателя Совета министров, министра иностранных дел г. Пуанкаре председатель Совета министров Российской империи статс-секретарь Владимир Коковцев и министр иностранных дел гофмейстер Сергей Сазонов «имели с ним неоднократные, продолжительные совещания. При этом оба правительства имели случай отметить существующие между ними полное согласие и большую, чем когда-либо, прочность тех уз, которые связывают оба народа. Единение обеих держав остаётся по-прежнему драгоценным залогом сохранения мира и равновесия в Европе»,[8] — писали журналисты. И ни слова о Великой Победе. Зато повсюду — щиты с французским триколором! 

В день отплытия из Кронштадта судна «Конде», на котором и прибыли французские официальные лица, ими был дан званый завтрак: «Первым говорил Пуанкаре, он поднял бокал за Государя Императора, Государынь Императриц, Наследника Цесаревича и Царствующий Дом. Ему ответил В.Н. Коковцев, предложивший тост за процветание Франции и её президента Фальера»[9]. Опять ни слова об историческом поводе визита. Так бывает. И, думается, в этих юбилейных торжествах из нашего времени можно разглядеть не только великолепные монументы, которые и ныне радуют глаз, но и идейный кризис, проявившийся среди наследников победы 1812 года.