Господь спас россию всем, чем мог…

Директивная замена советского седьмого ноября на четвёртое — инициатива почти исчерпывающе разъяснённая.

Хотя бы один осенний праздник да нужен: с отпускного лета до Рождества без поблажек долгонько.

Политически тоже верно: смута только что преодолена, укрепление государственности завершается, народ един и отнюдь не безмолвствует — в том же Интернете судачит, как заведённый, сутками. Но не иллюзия ли сей праздник? Опирается ли он на подобающе крепкое основание исторической памяти?

Открытие памятника Патриарху Гермогену в Москве 25 мая 2013 года

Четыреста лет назад у поляков было намного больше шансов на симпатии русского народа, чем у сегодняшней оппозиции.

«Четвёртое» должно было бы куда больше устраивать либеральное меньшинство уже из-за того, что поверженным оказался Октябрь, породивший невиданное доселе на Руси сплочение народа вокруг вождя. Однако почти ничего оно, кроме холодка, в «особо прогрессивных гражданах» не вызывает: они толкутся в этот день совершенно на других площадях, и чают иного, и куда охотнее бы праздновали день взятия Москвы Наполеоном. Впрочем, разберёмся.

***

Историческая память народа, как замечали некоторые историки, простирается в глубь не больше, чем на три века. То есть в XIX столетии живая связь со Смутой ещё была, как теперь говорят, «актуальна». Теперь же Смута хороша тем, что жив её аналог — 1990-е годы, а украинское побоище, длящееся уже скоро два года, иллюстрирует Смуту наиболее зримо: династия прервана, верхи смущены соблазнами, низы озлоблены нищетой.

Феномен гражданской войны основан на вере не в единое начало, но в его подозрительные версии, а будь это заморский гегемон или выставленный им самозванец, особого значения не имеет.

Неоспоримо сейчас одно: смута — это состояние, в котором бы хотел видеть нас коллективный Запад.

Европа с её брезгливым ужасом по отношению к «русскому миру» появляется на нашей сцене неотвратимо. В виде ли финансовых консультантов правительства, военных ли советников и «частных» же военных компаний — интервенция тем более страшная, что бьёт не по границам страны, а действует прямо через центр, давя на боярскую страсть к наживе.

В 1990-е я бы не удивился появлению на ул. Горького кортежа из американских «хаммеров», въезжающих на полном ходу в Боровицкие ворота, «голубым каскам», расстреливающим пенсионеров в зелёных плащах, и, по сути, в 1993-м так и было.

Однако технология престолонаследия за четыреста лет с нашей столетней партийной, а потом выборной системой венчания на царство начисто утеряла категорию династийности. Теперь все в той или иной мере самозванцы в том смысле, что избираем мы законного государя исходя из его достоинств, а не родовитости, и притом согласно Конституции.

***

Четыре века назад она началась с подскока на трон Годунова, бывалым нюхом почуявшего, какое слабое потомство было дано Грозным. Не так ли и Ельцин претендовал на царедворство — яростно, фанатично, расчётливо кидая в уставшую от обещаний толпу благие резкости?

Никто сегодня не может помнить 1600-е годы, хотя все помнят серо безотрадную дымку 1990-го. Те же похороны Сахарова, на которые Боннэр умоляла никого не приходить, но все ломились туда будто бы к святому, чьи мощи ещё сыграют свою роль — излечат, наставят на путь заблудившуюся страну. Осеннее шоссе, безутешная интеллигенция, путь к могиле — те кадры невольно плывут и плывут перед глазами.

Из Хотиненко с его фильмом «1612» выплывает сходное: зипуны, вилы, топоры, дровяные заслоны и вырывающиеся из тумана гордые польские драгуны-прогрессоры с крылышками за спиной.

Патриарх Гермоген. Скульптор Салават Щербаков

Господи, как отрадно, наверно, было им лететь унылыми русскими просёлками к Москве, скопившей варварскую роскошь, и как странно — умирать с развороченным животом на подступах к ней. Бедные олухи! Чудо Москвы в том, что взять её можно лишь на время, пировать в ней, гадить в ней, но минут сроки, и раздастся бой курантов, и выпадет жалкий расстрига с колокольни. Идеи штурмом не берутся.

***

Жалеть ли царевича Дмитрия? Отчего бы и нет. Надобно лишь помнить, что мальчик, писаный Михаилом Нестеровым эдаким Божиим агнцем, никаким агнцем не являлся. Был он сыном своего такого же фрустрированного дворцовыми ужасами отца, и велел лепить снежных баб, называя их боярскими именами, и казнил их, рубя им головы. Кроме того, рождённый от шестого брака, считался Дмитрий незаконным последышем и, мнится, рос по этой причине в маленьком Угличе.

Однако именно эта крохотная судьба всколыхнула царство, недавно присоединившее к себе территории поистине огромные — Казань и Астрахань, не просто разраставшееся, но и пылавшее надеждой на выход к обоим морям, торговлю со всем светом, распространение своей правды в масштабах поистине континентальных!

Вот уж где колоссальная роль личности (личности ли?) в истории, на которую впору бы в первую очередь обратить внимание графу Толстому. Зарезанный или зарезавшийся об собственную свайку (ножичек) подросток даёт жизнь целым трём лжедмитриям, парализуя и разоряя жизнь страны на долгие годы!

***

Кстати, о Толстом. Талантливейший и характернейший (с ударением, по-киношному, на втором слоге) Бондарчук, предпочитавший отражаться в зеркалах самой классичнейшей классики, и при этом, по свидетельству о. Тихона Шевкунова в «Несвятых святых», «толстовец», приложил руку к Годунову незадолго до одной из последних своих работ — неудачной постановки «Тихого Дона» с неким иностранцем в главной роли.

Эту вещь теперь возлюбил Первый канал, и рассмотреть её ныне можно в деталях, поскольку показы довольно часты.

Думается, великий режиссёр всегда хотел сыграть самого себя и в экранизации пушкинской поэмы приблизился к своей грёзе на расстояние минимальное. «Царь Борис» сыгран мужчиной, не просто уязвляемым совестью: на лице его мелькает выражение, сравнимое с караваджевским тинейджером, укушенным ящерицей.

То, что эта лента предчувствует конец страны с названьем гордым СССР, и говорить нечего. Речь о Бондарчуке, слова которого, обращённые к сыну (играет его действительно сын Фёдор, тогда ангелоподобный), знаменуют ужас поистине толстовский — несбывшегося и прекращающегося навеки.

***

Годунов реальный представлял собой тип правителя прогрессистского, ориентированного на Запад. Забота о торговле с Европой, проект унии с Речью, идея университета и неких «студенческих обменов», имевшая результатом определение в 1602 году четырёх боярских детей на учёбу в Европу, работали на «интеграцию», или, как сказал бы Сахаров, «конвергенцию» европейского и российского деспотизмов.

Учреждение Аптекарского приказа, Китайгородская стена Фёдора Коня, обустройство Кукуя, он же Немецкая слобода… а вот здесь уже приходится признать, что именно Годунов и явился тем самым чернозёмом, на который так отзывчиво легло трепещущее от внутреннего восторга перед бытием семечко Петра.

И более всего Годунова характеризует многократный безутешный плач по безвестному Гансу Датскому, умиравшему в Москве. Рифмуется с Лефортом.

Должен ли царь заботиться о просвещении народном, и о каком именно, вопрос десятый. Первостепенно важно понять, каков результат «конвергенции» в продлённом, как континиус, будущем. А результат бывает, как правило, однозначный: вслед за раздуванием мехов любой конвергенции («западной прелести») аппетиты Запада по отношению к России вулканически нарастают — обнаруживается «богатство земель наших», и параллельно с униями и всяческими просвещениями на той стороне начинают коваться мечи и точиться ножи.

Памятник Минину и Пожарскому в Москве. Скульптор Иван Мартос

Горбачёву до таких истин было не додуматься: слишком ласковым оказался приём у Тэтчер, а там пошло-поехало.

Жаль, что «птенцы гнезда гайдарова» не столкнулись с выбором настолько же острым, какой стоял перед Басмановым, Голицыным, Ляпуновым. Угрожай им безусловная смерть на плахе или на виселице за измену, может быть, эти благополучные и амбициозные мальчики подумали бы и отреклись от приватизаций и прочих авантюр, не предали бы страну, дарившую им скудные степени кандидатов экономических наук и младших научных сотрудников…

***

О Гермогене, памятник которому водружён в Александровском саду, известно, что самозванству и как явлению, и как трёхголовому дракону он противился до конца.

При Шуйском, сменившем Годунова, Гермогена патриархом не избирают, а ставят более либерального Филарета (Фёдора) Романова, отца основателя будущей трёхсотлетней династии. Несусветная гибкость его базировалась на детальном знании правил дворцовой и внешнеполитической игры: сын княжны Горбатой-Шуйской ставил по-крупному и выигрывал — стратегически.

Гермоген в сравнении с ним был тактиком, к компромиссам не склонным. Им, ровесником самого Грозного и ставленником донского казачества, в грозный час подпёрли шатавшееся здание российской государственности. От кузбасских шахтёров, горлопанящих за Ельцина, вольных донцов отличали куда большая мобильность и, что немаловажно, владение оружием.

Ермолай сделался Гермогеном не раньше, чем в пятьдесят, прибившись к одной из казанских церквей. Принципы церковного единоначалия были ему чужды. Он глаголил правду, ничего не стеснялся и никого не боялся — «нравом крут, прикрут в словесех и возрениях». Здесь, по-видимому, «прикрут» могло означать, что в речи проповедника встречались ненормативные выражения. То есть Патриарх мог обложить, что было более чем «любо» в контексте наступавших времён.

Таким его и изображает прекрасный реалистический памятник у стен Кремля — вдохновенным, страстным воителем за веру и страну. Несгибаемый государственник, он поддерживает Шуйского, пока тот олицетворяет собой государство, во время Семибоярщины созывает Земский собор, на котором пеняет гетману Станиславу Жолкевскому на властолюбие и неисполнение обязательств по истреблению «воровских таборов» и пленения Лжедмитрия II (Тушинского вора).

Гермоген из тех, кто открыто противится полякам и самозванцам, но отрешить его уже невозможно.

Пасха 17 марта 1611 года с умыслом декорируется им под «старые добрые времена», когда ни о каких лжедмитриях, гонсевских, мстиславских и владиславах и речи не шло.

Патриарх, традиционно едущий на ослике, подаёт этой выездкой безмолвный сигнал к бунту. Через два дня поляки начинают страшнейшую московскую резню, во время которой тяжело ранен и увезён в Троице-Сергиеву лавру, а затем в Мугреево пионер русского сопротивления — зарайский воевода князь Пожарский, первым откликнувшийся на призыв Ляпунова, обложенного в рязанском Пронске.

***

Так начинается та самая дикая пестрота, подготовившая Русь к Романовым, расколу и Петру. Московское восстание, утопленное в крови, показывает всем, кто такие поляки. Стадии русской Смуты отточены до невероятия: завоевателей в нашей странноприимной земле встречают пожатием плеч, дескать, «пусть живут, тоже люди, вдруг лучше будет», далее принесением колоссальной кровавой жертвы срывается маска освободителей, и на чудовище разрушения, коварства и ненависти вздымается «дубина народной войны».

Гермоген, после московского бунта угасающий в заточении, позиций не сдаёт: он успевает проклясть третьего Лжедмитрия и сделать ставку на Нижний Новгород, где уже видит вещие мучительные сны о спасении Отечества обычный торговец мясом Кузьма Минин.

Изгнание поляков из Кремля князем Пожарским в 1612 году. Худ. Эрнст Лисснер

Из Мугреева второе ополчение перебазируется в Ярославль, откуда предстоит договариваться с Казанью и Костромой, интриговать со Швецией и Австрией, сводя на нет последствия неудачного торга Бутурлина в Новгороде, думать о Смоленске, держащем оборону от поляков, жалеть убитого казаками Ляпунова и, наконец, штурмовать Москву, с тем чтобы царь был русский.

***

Господь спасал Россию всем, чем мог, и люди, чувствовавшие это, выложились. Обнищавшие, сожжённые и разграбленные, включая Москву, города, оскудевшая, продавленная копытами залётных полчищ земля — такова была цена сомнения и цена Смуты в целом.

Чтобы отпраздновать конец её так, как она того заслуживает, мало и памятников, и маршей русских и нерусских, мало круглых столов и грантов на новые архивные исследования.

России нужен такой проект, вокруг которого бы сплотились все пламенеющие идеей Отечества, и такая идея, которую в жарких спорах обточили бы до шедеврального состояния и вновь поразили бы мир удивительным ладом в её претворении.

Именно великая идея и продуманный, устраивающий большинство проект на её основе станут самой надёжной гарантией от будущих катастроф национального масштаба, утери идентификации, крушения страны.

Сергей Арутюнов