Мнимое противостояние: карамзин и шишков

Сейчас, кажется, никто не подвергает сомнению то обстоятельство, что уже в царствование Александра I и Николай Карамзин, и Александр Шишков являлись политическими единомышленниками-консерваторами. Однако до сих пор бытует устойчивый миф о противостоянии Карамзина и Шишкова, созданный ещё в XIX веке либеральными мемуаристами и публицистами и «канонизированный» в советской историографии. Дескать, в споре о том, как развиваться русскому литературному языку, либерал, западник, сентименталист и реформатор русского языка Карамзин однозначно победил консерватора, квасного патриота и литературного «архаиста» Шишкова, требующего опираться исключительно на церковнославянский язык и отказываться от употребления иностранных слов. Однако, как водится, всё было гораздо сложнее и интереснее

В 1803 году Шишков опубликовал трактат «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка». В нём он подверг критике карамзинский «новый слог», то есть лексические, фразеологические и стилистические заимствования из французского языка, характерные для сентиментализма, главным представителем которого в русской литературе был Карамзин. Он и его последователи обвинялись Шишковым в том, что они заражены «неисцелимою и лишающею всякого рассудка страстию к Французскому языку». В описании Шишкова галломания выглядела как тяжкая духовная болезнь, поразившая русское общество:

«Они (французы. — А.М.) учат нас всему: как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться и даже как сморкать и кашлять. Мы без знания языка их почитаем себя невеждами и дураками. Пишем друг к другу по Французски. Благородные девицы наши стыдятся спеть Русскую песню». Всё это, по его мнению, чрезвычайно опасно для самой будущности русского государства и народа, поскольку «ненавидеть свое и любить чужое почитается ныне достоинством». В своих позднейших «Записках» Шишков красочно добавлял: «Обезьянство наше даже и купчихам нашим вскружило голову. Они из величавых и красивых нарядов своих переодевшись в какое-то безобразное рубище, похожи стали на лысых обезьян»

Галломания, граничащая с русофобией, была, по Шишкову, cледствием вытеснения или полного отсутствия национального воспитания. «Начало оного ("крайнего ослепления и заблуждения". — А.М.) происходит от образа воспитания: ибо какое знание можем мы  иметь в природном языке своем, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у Французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее, нежели своим».

Подобное положение, по Шишкову, являлось совершенно недопустимым, ибо означало, по его мнению, что французы, по сути дела, завладели Россией без единого выстрела и господствуют в ней:

«Они запрягли нас в колесницу, сели на оную торжественно и управляют нами, а мы их возим с гордостию, и те у нас в посмеянии, которые не спешат отличать себя честию возить их!». В итоге, заявлял Шишков, возникло своего рода моральное рабство, которое по своим последствиям хуже физического порабощения, всё же оставляющего надежду на грядущее освобождение: «Народ, который все перенимает у другого народа, его воспитанию, его одежде, его обычаям наследует; такой народ уничижает себя и теряет собственное свое достоинство; он не смеет быть господином, он рабствует, он носит оковы его, и оковы тем крепчайшие, что не гнушается ими, но почитает их своим украшением».

Но каким же образом могла возникнуть подобная  ситуация? Шишков объяснял это следующим образом:

«Когда сообщением своим сближились с чужестранными народами, а особливо Французами, тогда вместо занятия от них единых токмо полезных наук и художеств, стали перенимать мелочные их обычаи, наружные виды, телесные украшения, и час от часу более делаться совершенными их обезьянами. <...> Мы кликнули клич (курсив здесь и далее Шишкова. — А.М.), кто из Французов, какого бы роду, звания и состояния он ни был, хочет за дорогую плату, сопряженную с великим уважением и доверенностию, принять на себя попечение о воспитании наших детей? Явились их престрашные толпы; стали нас брить, стричь, чесать». С  точки зрения Шишкова, даже «и самый благоразумный и честный чужестранец не может без некоторого вреда воспитать чужой земли юноши».

Процессы всеобщей нравственной деградации, «растления», «заразы», предшествующих революции, по Шишкову, начались прежде всего в результате массового наплыва галлицизмов в русский язык и заимствования чужих обычаев. Всё это однозначно расценивалось им как своеобразная подрывная акция со стороны сознательных и бессознательных врагов России, которые «вломились к нам насильственно и наводняют язык наш, как потоп землю». А это вело к разрушению нравственных устоев общества. Любопытно отметить известный параллелизм взглядов на язык Шишкова и Жозефа де Местра, который писал: «Всякое вырождение отдельного человека или целого народа тотчас же дает о себе знать строго пропорциональной деградацией языка». Впрочем, ещё Екатерина II после разрыва отношений с революционной Францией «запретила учить в духовных училищах французскому языку, как проводнику развратных мнений».

По Шишкову, сугубая вина карамзинистов состояла в том, что, вводя в русский многочисленные кальки с французского, они игнорировали собственное языковое богатство, что в перспективе могло привести к неминуемой деградации («доведем язык свой до совершенного упадка»). При этом Шишков приводил в своём «Рассуждении» немало примеров действительно анекдотического характера (правда, не указывая, откуда он их взял):

«Вместо: деревенским девкам навстречу идут цыганки (пишут. — А.М.): пестрые толпы сельских ореад сретаются с смуглыми ватагами пресмыкающихся Фараонит (здесь и далее курсив Шишкова. — А.М.). Вместо: жалкая старушка, у которой на лице написаны были уныние и горесть: трогательный предмет сострадания, которого уныло-задумчивая физиогномия означала гипохондрию. <…> И проч.»

В своей критике подобных языковых «извращений» Шишков часто оказывался прав, хотя при этом сам неоднократно впадал в другую крайность. Так, он упрекал карамзинистов в том, что они «безобразят язык свой введением в него иностранных слов, таковых например как: моральный, эстетический, эпоха, сцена, гармония, акция, энтузиязм, катастрофа и тому подобных». В качестве «Русско-Французских слов» и «нелепого слога» он приводил такие прижившиеся к настоящему времени в русском языке слова, как  «переворот», «развитие», «утончённый», «сосредоточить», «трогательно», «занимательно».

Богатство «Русского» языка, по Шишкову, ни с чем несопоставимо, тем более с французским: «Французы не могли из духовных книг своих столько заимствовать, сколько мы из своих можем: слог в них величествен, краток, силен, богат; сравните их с Французскими духовными писаниями, и вы тотчас сие увидите». Тем более недопустимы были, согласно Шишкову, заимствования из современных французских книг: «Надлежит с великою осторожностию вдаваться в чтение Французских книг, дабы чистоту нравов своих, в сем преисполненном опасностию море, не преткнуть в камень», ибо «нигде столько нет ложных, соблазнительных, суемудрых, вредных и заразительных умствований, как во Французских книгах».

Причины подобного отношения Шишкова к французской литературе и французам очевидным образом определялись полным неприятием идей Просвещения и негативным опытом Французской революции, реализовавшей эти идеи на практике. Ненависть к французам и одновременно боязнь их пронизывают сочинение Шишкова, являются его непременным фоном. В «Рассуждении» Шишков с одобрением, как образчик истинно русского слога и высокого стиля, приводит обширный фрагмент из речи Александра Суворова, в котором консервативное восприятие революционной Франции даётся в чрезвычайно яркой и рельефной форме:

«Сия страна расточенна, растерзана, без власти, без законов, без подчинения. <...> Тамо царствуют днесь неистовые, неблагословенные кровопийцы. <...> народ сей упражняется в бесчисленных новоумышляемых суетах, совращающих Европу: коснулся благочестия, коснулся правительства: пренебрег древние, пренебрег живые примеры: мечтает изобретать и непрестанно гласит новое просвещение, новые составы всего, новые права человечества: умы и сердца многих неразумных ядоупоил погибельным своим учением.  <...> Вы  (французы. — А.М.) превратили правила, нрав правлений; поколебали учрежденное верою, отъяли сладчайшее упование, сладчайшее утешение человечества: вы породили дерзостнейшие и пагубнейшие мнимовдохновенных, мнимопросвещенных, общества: тьмы тем человеков вами совращены: но се наипервее совращено и разрушено собственное отечество ваше! — О колико паче зубов змиевых язвительнейший, не сыновний, не отечественный дух».

Неприятие Шишковым французского языка и культуры носило идейный, консервативно-охранительный характер, было обусловлено стремлением противопоставить просвещенческому проекту собственную, национальную, русско-православную традицию, ядром которой являлся язык. При этом язык выступал в понимании Шишкова как субстанция народности, квинтэссенция национального самосознания и культуры.

«Язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный проповедник дел. Возвышается народ, возвышается язык; благонравен народ, благонравен язык <…>  Где нет в сердцах веры, там нет в языке благочестия. Где нет любви к отечеству, там язык не изъявляет чувств отечественных. Где учение основано на мраке лжеумствований, там в языке не воссияет истина; там в наглых и невежественных писаниях господствует один только разврат и ложь. Одним словом, язык есть мерило ума, души и свойств народных». Язык помимо прочего имеет важную государствообразующую функцию: «Он же соединяет всех самыми крепкими узами. Опытами доказано, что в сопряжении областей не составляют они совершенного единства тела и души, доколе языки их различны; и напротив того самые разделенные и отторженные одна от другой области, имеющие один язык, сохраняют в себе некое тайное единодушие, которого ни рука власти, ни рука времени разрушить не могут».

Для национально ориентированных русских мыслителей, подобных Шишкову, язык оставался фундаментальным началом народного воспитания, основой  основ  (следует отметить, что согласно гипотезе Сепира — Уорфа именно через язык усваивается понятийная система во всём её национальном своеобразии. Каждый национальный язык формирует у его носителей особую, неповторимую модель мира. Кроме того, язык является самым мощным способом воздействия на формирование личной системы ценностей).

Пафос критики Шишкова определялся также его общей установкой, состоящей в том, что он считал: современный ему русский язык должен формироваться прежде всего на собственной традиционной основе (идея противопоставить церковнославянский язык наплыву иностранных слов в русский язык принадлежала Михаилу Ломоносову и была развита им в сочинении «О пользе книг церковных»), которую он представлял следующим образом:

«Древний Славенский язык, отец многих наречий, есть корень и начало Российского языка, который сам собою всегда изобилен был и богат, но еще более процвел и обогатился красотами, заимствованными от сродного ему Эллинского языка, на коем витийствовали гремящие Гомеры, Пиндары, Демосфены, а потом Златоусты, Дамаскины и многие другие Христианские проповедники».

Под «древним Славенским языком» Шишков имел в виду церковнославянский, отождествляемый им, в свою очередь, со славянским праязыком. Шишков творил миф о языке, делая это с определёнными идеологическими и культурно-политическими целями. Согласно творимому Шишкову мифу русский язык через церковнославянский выступает прямым «наследником» античной языческой греческой древности и христианско-православной Византии. Шишков утверждал: «Под именем Славенских, Славено-Российских и Русских книг можно разуметь различных времен слоги, или язык в смысле слога, как то слоги Библии, Патерика или Чети-миней, слова о полку Игоревом, старинных грамот, Несторовой летописи, Ломоносова и проч. Во всех оных слог или образ объяснения различен; но чтоб Славенской и Русской язык были два языка, то есть, чтоб можно было сказать это Славенское, а это Русское слово, сего различия в них не существует».

Отметим, что в XX веке схожие взгляды отстаивал идеолог евразийства, известный историк, лингвист и филолог Николай Трубецкой:

«Русский язык из всех славянских языков имеет за собой наиболее долгую и непрерывную литературную традицию. Путем непрерывного преемства он восходит к старо-церковнославянскому, то есть к потенциально общеславянскому литературному языку конца эпохи праславянского единства. Благодаря органическому слиянию в русском литературном языке церковнославянской стихии с великорусской словарь русского языка необычайно богат. Богатство это заключается именно в оттенках значения слов. <…> Сопряжение великорусской стихии с церковнославянской сделало русский литературный язык совершеннейшим орудием как творческой мысли, так и художественного творчества. Без церковнославянской традиции русский язык вряд ли бы достиг такого совершенства. <…> Сопряжение церковнославянской и великорусской стихии, будучи основной особенностью русского литературного языка, ставит этот язык в совершенно исключительное положение. Трудно указать нечто подобное в каком-нибудь другом языке».

Нельзя утверждать, что Шишков якобы призывал писать на церковнославянском: «Я не то утверждаю, — говорил он в «Рассуждении», — что должно писать точно Славенским слогом, но говорю, что Славенский язык есть корень и основание Российского языка; он сообщает ему богатство, разум, силу, красоту. И так в нем упражняться и из него почерпать должно искусство красноречия, а не из Боннетов, Волтеров, Юнгов, Томсонов и других иностранных сочинителей». Юрий Лотман доказывал: идея Шишкова о том, что русский литературный язык должен основываться на церковнославянской лексике, является не возобновлением старинной национальной традиции, а последствием воздействия европейской культуры романтизма XVIII века.

Оппоненты Шишкова приписывали ему мысль о полной недопустимости каких-либо заимствований из других языков и культур. «Шишков впадал в крайность, полностью отрицая целесообразность всяких заимствований». Бесспорно, своего рода «лингвистический национализм», граничащий с изоляционизмом, был присущ Шишкову. Но всё же его взгляды на проблему языковых заимствований были не столь уж примитивны. Во всяком случае, он не отрицал в принципе самой возможности языковых (как и всех прочих) влияний. Всякие прямые заимствования Шишков отвергал, полагая, что в русском языке имеются все необходимые корни, для того чтобы выразить принципиально новые понятия, появившиеся в других языках. С другой стороны, под влиянием полемики с оппонентами Шишков следующим образом окончательно сформулировал свои взгляды на проблему языковых заимствований: «Кто желает действительную пользу приносить языку своему, тот всякого рода чужестранные слова не иначе употреблять должен, как по самой необходимой нужде, не предпочитая их никогда Российским названиям там, где как чужое так и свое название с равной ясностию употреблены быть могут».

Шишков наметил собственную программу исправления «Русского» языка:

«Возвращение к коренным словам своим, и употребление оных по собственным своим о вещах понятиям <…> хотя бы оные по отвычке от них нашей сначала и показались нам несколько дики». С его точки зрения, несмотря на известное «повреждение нравов», в России пока сохранялись остатки мощной культурно-религиозной традиции, которые можно и нужно было использовать: «Мы оставались еще, до времен Ломоносова и современников его, при прежних наших духовных песнях, при священных книгах, при размышлениях о величестве Божием, при умствованиях о християнских должностях и о вере, научающей человека кроткому и мирному житию; а не тем развратным нравам, которым новейшие философы обучили род человеческий и которых пагубные плоды, после толикого пролития крови, и поныне еще во Франции гнездятся».

Дискуссия, развязанная Шишковым в его «Рассуждении», лишь формально носила филологический характер. Полемика вокруг «Рассуждения» явилась одним из центральных эпизодов в формировании протославянофильских умонастроений, была ничуть не менее значимой, чем последующие споры славянофилов и западников, обострив вопрос о возможности выбора «самобытного» пути развития России. Марк Альтшуллер так определяет основные черты взглядов шишковистов: «Россия в своем развитии должна прежде всего ориентироваться на свое национальное прошлое: на древнеславянские основы культуры, на традиционно сложившиеся в русском быту морально-этические нормы, на прочно устоявшиеся формы феодально-монархических отношений». Необходимо также подчеркнуть, что взгляды Шишкова нельзя определять как прямолинейно «антизападные»: в отличие от французской он любил и ценил итальянскую и немецкую культуры.

В 1811 году началось постепенное сближение Шишкова с Карамзиным. Тогда возникло литературное объединение русских консерваторов, ядро которого составляли так называемые архаисты, противники сентименталистского «нового слога»: Александр Шишков, Гаврила Державин, Иван Крылов и другие, — «Беседа любителей русского слова». «Беседа» была консервативной по своему составу и идейной направленности. Первоначально она состояла из 24 действительных членов и из членов-сотрудников. К числу действительных членов «Беседы» принадлежали Иван Крылов, Сергей Ширинский-Шихматов, Алексей Оленин, Дмитрий Хвостов, Александр Лабзин, Александр Шаховской и другие. В числе 33 почётных членов были главнокомандующий Сергей Вязмитинов, Фёдор Ростопчин, Михаил Философов, Павел Голенищев-Кутузов, Александр Голицын, Михаил Сперанский, Владислав Озеров, Михаил Магницкий, Сергей Уваров, Василий Капнист, Алексей Мусин-Пушкин, Санкт-Петербургский митрополит Амвросий (Подобедов), епископ Вологодский Евгений (Болховитинов). С членами «Беседы» искал контакты Жозеф де Местр.

Одним из вызывавших удивление историков фактов было наличие имени Карамзина в списках почётных членов «Беседы». Одним из первых отметил это обстоятельство Михаил Лонгинов: «Общество, имеющее главною целию противодействовать влиянию Карамзина и его школы, избирает того же Карамзина в почетные члены! Видно, слава его была слишком популярна и прочна, если "Беседа" была вынуждена на такой непоследовательный поступок. Видно, отсутствие его имени в списке членов какого бы то ни было литературного общества само по себе было бы формальным осуждением его принципов и целей». На самом же деле ничего удивительного или парадоксального в этом не имелось. К тому моменту политические позиции Карамзина и Шишкова во многом сблизились. Хотя дело отнюдь не ограничилось сближением исключительно на идейной почве.

Весной 1816 года, во время ожидания аудиенции у Александра I,  произошло и личное знакомство Карамзина с Шишковым.  По словам Николая Греча, Карамзин рассказывал, как первый раз встретился с Шишковым на приёме у великой княгини Екатерины Павловны. Карамзин первым делом заявил Шишкову: «Я не враг ваш, а ученик: потому что многое высказанное вами было мне полезно, и если не все, то иное принято мною, и удержало меня от употребления таких выражений, которые без ваших замечаний были бы употреблены». С этого момента «они были если не друзьями, то по крайней мере добрыми искренними знакомыми». Вероятно, сближение двух прежних литературных оппонентов всё же происходило не гладко. 14 февраля 1816 года Карамзин писал: «Нынешний день буду у Державина обедать со всеми моими смешными неприятелями, и скажу им: есмь един посреде вас, и не устрашуся!». В письме от 18 февраля  того же года он рассказывал: «Славный мой обед с неприятелями не был для них весел: все сидели нахмурясь, хотя я и старался забавлять их грамматикою, синтаксисом, этимологиею. Добрый старик Державин вздумал было произвести меня в члены Российской Шишковской Академии, но я сказал ему, что до конца моей жизни не назовусь членом никакой Академии и не буду ни в каком так называемом ученом обществе». Впоследствии, впрочем, позиция Карамзина изменилась.

В октябре 1818 года Карамзин по просьбе Шишкова, который стал после прочтения карамзинской «Истории» его поклонником, написал речь для торжественного собрания академии 5 декабря 1818-го. 10 октября 1818 года он писал Ивану Дмитриеву: «Добрый Шишков одобрил эту речь, не знаю, искренно ли?». Помимо всего прочего в ней содержалось следующее утверждение: «Петр Великий, могущею рукою своею преобразив отечество, сделал нас подобными другим Европейцам. Жалобы бесполезны. Связь между умами древних и новейших Россиян прервалася навеки».

В этом же году по предложению Шишкова Карамзина избрали членом академии. Политические взгляды и литературные вкусы их к тому времени существенно сблизились под влиянием занятиями русской историей. Приязнь Шишкова к Карамзину после прочтения «Истории» зашла так далеко, что он предложил Карамзину создать совместное литературное объединение. В письме к Ивану Дмитриеву от 14 декабря 1822 года Карамзин писал: «Добрый Шишков убеждает меня завести вечера для чтений и бесед о литературе; но что читать? С кем и о чем беседовать? Могу представить ему только Блудова и Дашкова, в надежде на его голубиное незлобие». На торжественном заседании академии в конце декабря того же года под председательством Александра Шишкова Карамзин был «намерен читать о Годунове, а князь Шаховской две сцены из Энеиды; Воейков что-то о Ломоносове в стихах». Инициатива Шишкова закончилась ничем, но отношения были сохранены. 1 июля Карамзин писал Дмитриеву: «Люблю его (Шишкова. — А.М.) за доброе сердце». По словам Александра Стурдзы, Шишков «чистосердечно и публично отрекся от прежних своих невыгодных мнений о писателе Карамзине <…> маститый старец полюбил в нем человека, преклонил голову перед изящной чистотой его слога, одним словом, влюбился в его творения и в него самого».

Таким образом, вопрос о победителях в полемике шишковистов и карамзинистов «достаточно сложен». Марк Альтшуллер указывает на тот факт, что, хотя большинство филологов и историков XIX и тем более XX века считало безусловными победителями карамзинистов, Юрий Тынянов ещё в 1929 году писал: «Не очень распространен тот факт, что не Карамзин победил Шишкова, а, напротив, Шишков Карамзина. По крайней мере, в 20-х и 30-х годах было ясно многим, что в "Истории государства российского" Карамзин сдал свои стилистические позиции своим врагам» <…> Ныне, после работ Юрия Лотмана, Бориса Успенского, Бориса Гаспарова, Виктора Живова и других, вопрос о победителях и побеждённых должен решаться гораздо серьёзнее и по-иному.