Классика политического двуличия

В 1974 году, работая собкором «Известий» в Оттаве, я получил редакционное задание организовать интервью с кем-либо из местных жителей по поводу деятельности академика Андрея Сахарова, которая приобретала всё более вызывающий антисоветский характер. 

Александр Яковлев

Перебрав в памяти всех знакомых канадцев и не найдя среди них никого, к кому можно было бы обратиться с такой просьбой, я обратился за советом к Александру Яковлеву и как к послу, и как к недавнему руководителю партийно-государственного аппарата пропаганды (до ссылки в Канаду он возглавлял Агитпроп).

Как обычно в подобных случаях, Александр Николаевич стал охотно делиться мыслями и советами, а заодно рассказал то, что в отличие от меня знал по прежней работе:

— Сахаров, безусловно, выдающийся учёный и внёс огромный вклад в оборону нашей страны. Но в силу своей причастности к сверхсекретным проектам долгие годы живя и работая в условиях строжайшей изоляции, он оторвался от действительности, плохо понимает происходящее в мире. Тем не менее Сахаров возомнил себя великим политиком, хотя, как многие учёные, страдает идеализмом, не разбирается в элементарных вещах и не желает видеть, что под сурдинку разговоров о разрядке Запад продолжает вести против нас ожесточённую борьбу на всех фронтах, в том числе идеологическом. Более того, академик, похоже, не сознаёт, что своей нынешней деятельностью, своими постоянными заявлениями и публикациями играет на руку нашим врагам.  Недаром его так превозносят на Западе...

Во время наших бесед с глазу на глаз посол порой вставал из-за стола и начинал расхаживать, прихрамывая, по кабинету. Так было и в этот раз. Вернувшись за стол, Александр Николаевич продолжил:

 — В данном случае есть ещё одно немаловажное обстоятельство: по своей натуре Сахаров — человек упорный, даже упрямый и вместе с тем легко поддаётся стороннему влиянию. Это стало особенно очевидно после того, как он сошёлся с Еленой Боннэр. Она тот ещё фрукт. Как говорится, женщина с богатой биографией… В документах, которые мне доводилось читать, работая на Старой площади, утверждалось, что академик, как говорится, в рот ей глядел, а та будто бы даже его поколачивала.

Одиннадцать лет спустя, работая собкором в Вашингтоне, я стал свидетелем примечательного эпизода. В августе 1985 года, несмотря на предостережения ряда представителей высшего партийного руководства («Можно не сомневаться, что на Западе Боннэр будет использована против нас. Никакой порядочности от неё ожидать нельзя. Это — зверюга в юбке», — скажет секретарь ЦК КПСС Михаил Зимянин), Елене Георгиевне разрешили выехать в США — сделать шунтирование. Как и предвидел Зимянин (и не только он), за океаном Боннэр, как сейчас бы сказали, оттянулась по полной программе.

Михаил Зимянин

Поселившись в Бостоне в доме Татьяны Янкелевич, своей дочери от первого брака, она в ожидании операции охотно раздавала интервью американским журналистам. Надо ли пояснять, какими словами, к вящему удовольствию администрации Рональда Рейгана, который двумя годами раньше обозвал нашу страну империей зла, вторая жена Сахарова крыла СССР. К тому времени многим советским диссидентам уже стало ясно, что, по выражению Александра Зиновьева, они «целились в коммунизм, а попали в Россию».

Многим, но только не Боннэр. Та каждый день выходила покурить на терраску дочернего коттеджа, рядом с которым круглосуточно караулили представители заокеанских СМИ (некоторые телеканалы даже пригнали туда автофургончики, чтоб их репортёрам было где ночевать), и скармливала им бесконечные истории об ужасах жизни в нашей стране.

Так бы, наверное, и продолжалось до тех пор, пока словоохотливую рассказчицу не увезли на операцию, но вмешался один из тех жителей Соединённых Штатов, в ком постоянное промывание мозгов не подавило чувство fair play, то есть честной игры, или, попросту говоря, объективности. Увидев в одной из местных газет очередную публикацию с фотографией Боннэр, где та была изображена с неизменной сигаретой, этот человек обратился в редакцию с письмом: «Если миссис Боннэр действительно приехала к нам для шунтирования, то почему она не делает то, что первым делом сделал бы любой человек с больным сердцем, — не бросит курить?» Письмо напечатали, и в тот же день Елену Георгиевну как ветром сдуло с местных телеэкранов и журнально-газетных полос.

Самым же удивительным во всей этой истории с Сахаровым стал её финал. 14 декабря 1989 года академик умер, а через несколько дней вышел очередной номер архипопулярного тогда еженедельного журнала «Огонёк». Он был целиком, от первой до последней строчки — случай беспрецедентный! — посвящён Сахарову и состоял из панегириков, сочинённых многими известными людьми той поры, провозгласившими себя демократами, авангардом горбачёвской «перестройки».

Вынув «Огонёк» из почтового ящика, я стал листать журнал и обомлел: номер открывала… многополосная статья того самого Яковлева, кто столько всего порассказал мне о Сахарове в своём кабинете в Оттаве. Причём в этот раз Александр Николаевич представил покойного не только великим учёным, но и отважным борцом с тиранией, нравственным ориентиром, чью кончину общество должно горько оплакивать и воспринимать невосполнимой утратой. И — ни слова о том, что Яковлев поведал мне в 1974 году. В такой ситуации ему в соответствии с древней традицией лучше бы промолчать, но он посчитал возможным — и нужным — возложить на могилу покойного самый пышный венок из дифирамбов.

Примечательно, что, как потом вспоминал один из «прорабов перестройки», главный редактор «Огонька» Виталий Коротич, Михаил Горбачёв в отличие от соратника наотрез отказался написать хотя бы одну фразу в память о Сахарове. Видимо, тогда Минеральный секретарь ещё не знал (а может, Яковлев не успел его надоумить), что он, как станет спустя 20 лет утверждать, ещё в молодости решил посвятить свою жизнь борьбе с коммунизмом.