«История принадлежит народам»

Декабристов не устраивала монархическая концепция русской истории, созданная Николаем Карамзиным. Им хотелось более романтического подхода к прошлому…

Декабристы считали историю наукой наук и призывали изучать прошлое Отечества, чтобы понять, что наша страна — отнюдь не «тёмное царство». Русская история, по их мнению, изобиловала образцами героизма, гражданственности, государственной мудрости, народного сплочения. Правда, всё это описывалось в летописях и житиях святых, а следовательно, специфическим языком, который в XIX веке воспринимался как анахронизм. Требовалось романтическое переосмысление прошлого страны, и первыми об этой задаче заговорили именно декабристы. «Прежде всего каждый русский должен быть русским во всём. Во всём должна господствовать идея родины», — писал Михаил Орлов (1788–1842). Поколение, испытанное картечью 1812 года, взяло на себя тяготы «боёв за историю».

М.А. Фонвизин (фото предоставлено М. Золотарёвым)

«Критика вооружённою рукою»

В 1818–1824 годах том за томом выходила «История государства Российского» Николая Карамзина. Историограф высоко поднял идею монархии — палладиума России. Между тем декабристы, например Никита Муравьёв и Михаил Фонвизин, полагали, что историческое пространство вовсе не ограничивается монархической идеей, что самодержавие — не венец, а лишь период российской истории, один из многих. Это и дало повод Петру Вяземскому назвать восстание декабристов «критикой вооружённою рукою на мнение, исповедуемое Карамзиным»…

В первые десятилетия после указа «О вольности дворянства» образованный слой общества Российской империи переживал кризис национальной самоидентификации.

Она по-русски плохо знала, Журналов наших не читала И выражалася с трудом На языке своём родном…

Россия долго — полвека, не меньше — возвращалась сама к себе. Помогло становление светской литературы, появление Михаила Глинки и «Могучей кучки» в музыке, передвижников в живописи, национальных школ в науке. Все эти явления объединены патриотическим пафосом. И декабристы-просветители старались излечить русскую культуру от комплекса неполноценности.

Эти воззрения отразились и в некоторых постулатах Конституции Никиты Муравьёва: «Иностранец, не родившийся в России, но жительствующий 7 лет сряду в оной, имеет право просить себе гражданства Российского у судебной власти, отказавшись наперед клятвенно от Правительства, под властью которого прежде находился. Иностранец, не получивши гражданства, не может исполнять никакой общественной, ни военной должности в России; не имеет права служить рядовым в войске Российском и не может приобрести земель». По тем временам — революционное предложение. Оно основано на убеждении, что засилье иностранцев на русской службе отрицательно сказалось на послепетровской общественной жизни.

«Историк, ты их душеприказчик»

И здесь впору вспомнить о безусловном долгожителе из плеяды декабристов. Фёдор Глинка (1786–1880) — и поэт, и богослов, и выдающийся мемуарист — был знатоком и приверженцем всего отечественного, коренного. Но не менее важна и другая его ипостась — военный историк, проанализировавший ход Отечественной войны 1812 года, кампании 1813–1814 годов. Он говорил не только о тех сражениях, в которых сам участвовал. «Историк, ты их душеприказчик: исполни последнюю волю героев бывших, и тогда история твоя родит героев времён будущих» — так воспринимал Фёдор Глинка свой долг. Плодовитым историком был и старший брат декабриста. Причём трудно найти в русской историографии большего популяризатора патриотических идей, чем Сергей Глинка. Он открыто идеализировал российское прошлое, живописал действовавших во благо Отечества князей, непобедимых полководцев…

В.И. Штейнгель (фото предоставлено М. Золотарёвым)

Список декабристов-историков впечатляет. Владимир Штейнгель (1783–1862) не только описал историю Сибири за 1765–1819 годы (Александр Герцен опубликовал этот очерк в Лондоне под броским названием «Сибирские сатрапы»), но и занимался исторической хронологией. Ещё в 1819-м он издал «Опыт полного исследования начал и правил хронологического и месяцесловного счисления старого и нового стиля».

Василий Сухоруков (1794–1841), один из немногих природных казаков среди декабристов, стал едва ли не первым историком казачества. Своё повествование он довёл до Булавинского бунта. Но в период следствия после восстания на Сенатской площади ему приказали оставить исследование… Во время Русско-турецкой войны 1828–1829 годов он находился при штабе генерала Ивана Паскевича и составил «Историческое описание» этой кампании. Труды Сухорукова привлекли внимание самого Александра Пушкина, который предлагал донскому историку сотрудничать с «Современником».

Приятель Сухорукова Александр Корнилович (1800–1834) смолоду проявил себя как популяризатор исторических знаний. Он опубликовал немало статей по истории России первой пол. XVIII века, писал о русских географических открытиях. Вместе с Сухоруковым они издали альманах «Русская старина».

Одним из идеологов и основателей тайного движения был Никита Муравьёв (1795–1843). Находясь в ссылке в Петровском Заводе, он самозабвенно читал курс лекций по истории России и военной истории. Чуть ли не основную задачу своего патриотического служения декабрист видел в необходимости нести просвещение в российскую глубинку. «История принадлежит народам», — провозглашал Муравьёв и обоснованно сетовал, что образованные русские судят о собственном прошлом по легковесным сочинениям иностранцев.

«До сих пор история писала только о царях»

Не менее последовательным ревнителем российской истории был Николай Бестужев (1791–1855), после восстания навечно приговорённый к каторжным работам. Ещё в молодые годы он составил «Опыт истории российского флота», изданный в 1822 году. Человек разносторонне одарённый, он увлекался и живописью, и политикой, и экономикой, но, пожалуй, главные его раздумья были связаны с историей Отечества и переосмыслением понятия «патриотизм». Куда бы ни бросала судьба Николая Бестужева, он начинал интересоваться прошлым этого края, исследовал фольклор, изучал географию… Его разработки по истории Бурятии и Забайкалья оказали большое влияние на труды позднейших исследователей.

Н.А. Бестужев (фото предоставлено М. Золотарёвым)

Кредо Бестужева — в таком его рассуждении: «До сих пор история писала только о царях и героях; о народе, о его нуждах, его счастии или бедствиях мы ничего не ведали, и потому наружный блеск дворов мы принимали за истинное счастье государств, обширность торговли, богатство купечества поныне требуют иных сведений. Нынешний только век понял, что сила государства составляется из народа, что его благоденствие есть богатство государственное». Под этими словами мог бы подписаться и Никита Муравьёв.

К концу XIX века это станет общим местом, но тогда декабристы шли в авангарде, с боями пробивали дорогу «вольнодумному» патриотизму. Отечество для них — важнее императора, а народ — выше правящей династии. Сперва такие идеи воспринимались как крамола, как ни больше ни меньше покушение на религиозные устои, на значение помазанника Божьего. Но в 1860-е к высказанной Николаем Бестужевым истине придут и вельможи, приближённые к трону.

Его брат, Александр Бестужев (1797–1837), знаменитый писатель, печатавшийся под псевдонимом Марлинский, наверное, ярче многих других писал о пробуждении русского самосознания. Он первым (почти одновременно с Петром Вяземским) выдвинул понятие «народность», которое полтора десятилетия спустя станет одним из столпов самодержавной триады.

Марлинский отыскал определение и для слепого преклонения перед всем чужеземным — «безнародность». Он считал, что ключ к пониманию русской истории — её романтическое восприятие. «История свершалась всегда», но только романтики могут осознать себя в истории. Нужно «омочить кисти в сердце русское», «зажечь взором мёртвые буквы» — и тогда ближе станет Древняя Русь. А прежде всего следует изучать жизнь народа, его традиции и обычаи, ведь они, по мнению писателя, мало изменились за десять веков. «Мог ли он не подумать об истории, он, который так славно, так бескорыстно работал для истории?» — говорил Марлинский о русском народе.

Ф.Н. Глинка (фото предоставлено М. Золотарёвым)

О миссии историка с жаром рассуждал рано умерший Павел Черевин (1802–1824), член Северного общества декабристов. Историк представлялся ему эдаким проповедником, рыцарем просвещения, поскольку «кто учится истории, тот научается обязанностям человека и гражданина», «кто посвящён в таинства истории, для того настоящее вполне постижимо, он прозревает и будущее».

Михаил Фонвизин (1787–1854) в ссылке взялся за перо, отвечая французам Эно и Шеншо, авторам «Философской и политической истории России», опубликованной в Париже в 1835-м. Но он критически анализирует и труд Карамзина, и «Российскую историю» Пьера Левека. Фонвизинские «Очерки русской истории IX–XVIII вв.» и поныне поучительное чтение, в них кроме прочего — хроника пробуждения интереса к изучению прошлого в России.

Отношение к истории как к школе народной гражданственности — один из немногих мотивов, объединяющих пёструю, разрозненную плеяду декабристов. В этой области им удалось повлиять на общественное мнение, сказать своё приметное слово в науке и популяризации исторического знания.

Арсений Замостьянов

Что почитать?

«Их вечен с вольностью союз». Литературная критика и публицистика декабристов / Сост. С.С. Волк. — М., 1983.

Азадовский М.К. Страницы истории декабризма. В 2-х кн. — Иркутск, 1991–1992.