Отечественная война 1812 года. Общественное восприятие

Поэт Роберт Рождественский сделал очень актуальное во все времена замечание: «На истории нет указателей: «Осторожно! Крутой поворот!..» На протяжении всего существования нашего государства наши предки, ближние и дальние, сталкивались с «поворотами», которые проверяли их на прочность. Именно в такие времена их жизненный опыт представляет для нас особый интерес. Обращаясь к истории событий «незабвенного для России» 1812 года, мы убеждаемся в том, что по масштабу вторжения (население Европы было тогда значительно меньше), по целям и задачам, которые ставил перед собой Наполеон (отторжение территорий, попытки внести социальный и национальный раскол в российское общество), наконец «разыграть карту» межцивилизационного конфликта между Россией и Европой, – все это позволяет без преувеличения считать нашествие «европейской армии» именно Первой Отечественной войной, одержать победу в которой можно было только ценой больших жертв. «Никто не пощадил пожертвований, призваны в пособие все средства, все возможные усилия…, – свидетельствовал генерал А.П. Ермолов. – Бог, поборник правых, низложил горделивые замыслы врагов…»[1]

Участник Отечественной войны 1812 года И.Т. Радожицкий в своих записках задавался вопросом: «Не подробности ли частной жизни людей всякого звания объясняют характер, образ мыслей, степень просвещения и нравственности целого народа?»[2] Письма, дневники и воспоминания современников позволяют нам воссоздать менталитет россиян-очевидцев грозных событий Отечественной войны 1812 года, понять их жизненные установки и модели поведения. «Сфера поведения – очень важная часть национальной культуры, – отмечал известный ученый Ю.М. Лотман, – трудность ее изучения связана с тем, что здесь сталкиваются устойчивые черты, которые могут не меняться столетиями, и формы, изменяющиеся с чрезвычайной скоростью. Когда вы стараетесь объяснить себе, почему человек, живший 200 или 400 лет назад, поступил так, а не иначе, вы должны одновременно сказать себе две противоположные вещи: «Он такой же как ты. Поставь себя на его место». – И: «Не забывай, что он совсем другой, он – не ты»[3]. Эта «рекомендация» отечественного исследователя может быть существенно дополнена замечанием А. Конан Дойля: «Возблагодарим же господа Бога, если мы уже освободились от присущих им пороков. И попросим Бога, чтоб он даровал нам их добродетели»[4].

Михаил Кутузов

К числу этих добродетелей, безусловно, относилось бескомпромиссное чувство любви и преданности Отечеству. Так, любимый ученик великого Суворова и главнокомандующий 2-й Западной армии генерал П.И. Багратион выразил свое внутреннее состояние в 1812 году: «Поистине нет для меня на свете блага, которое бы я предпочел благу моего отечества. Сими чувствами быв движим, я все мои дела располагаю согласно им…»[5] В этих словах нет ложного пафоса: через месяц после написания этих строк генерал получил смертельную рану в битве при Бородине. Сам за себя говорит пример «социального» поведения М.И. Кутузова, на свой страх и риск отказавшегося вносить в текст Бухарестского мирного договора статью, на которой настаивал Александр I: «…Приму я без роптания все, что касательно меня последовать может. Несчастие частного человека с пользою общею ни в какой расчет не входит»[6].

При наличии подобной «стереотипной установки» военные испытания не являлись неожиданностью для «истинных сынов Отечества», хотя на рубеже XVIII-XIX столетий в России было еще немало людей, далеких от политики и, по выражению Суворова, «опрокинутых» идеями французского Просвещения, которым пришлось расставаться с иллюзиями: «Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества… Где плод наук и мудрости? Где возвышение кротких, нравственных существ, сотворенных для счастия? Век просвещения! Я не узнаю тебя – в крови и пламени не узнаю тебя – среди убийств и разрушения не узнаю тебя! … Свирепая война опустошает Европу, столицу искусств и наук…»[7] Конец екатерининского царствования ознаменовался войнами с Турцией (1787-1791), Швецией (1788-1790), боевыми действиями в Польше (1794). Наконец, вся монархическая Европа «встала под ружье», сражаясь с революционной Францией, и Российская Императорская армия принимала участие в Итальянском и Швейцарском походах Суворова 1799 года. Начало XIX ознаменовалось Русско-персидской (1803-1812), Русско-турецкой (1806-1812), Русско-шведской (1808-1809) кампаниями, а в 1804 году генерал Бонапарт провозгласил себя императором Франции, и вся Европа оказалась втянута в «десятилетие большой крови» (1805-1815 гг.). Именно в те неспокойные времена, когда, по выражению современника, «горизонт, по обыкновению, был покрыт тучами», сформировался особый тип русских офицеров, вынесших на своих плечах тяготы почти беспрерывных военных испытаний, в ходе которых одно поколение сменялось другим. Бесспорно, самыми тяжелыми и кровопролитными были войны России и Франции 1805 и 1806-1807 гг. Отечественная война 1812 года была третьим по счету военным столкновением, не оставлявшим иллюзий ни в отношении опасности, грозившей Отечеству, ни в предназначении военного сословия, где наряду с ветеранами и опытными военачальниками находились 15-16-летние выпускники Дворянского корпуса, быстро перенимавшие традиции отцов и дедов.

К этому времени правительству в лице императора Александра I удалось снять все противоречия между властью и обществом, к числу которых относилась и ссылка М.М. Сперанского. Можно сказать, что в 1812 году армия и общество были идеологически готовы к войне настолько, насколько можно вообще быть готовым к событиям такого рода. Государственный секретарь и автор правительственных манифестов А.С. Шишков вспоминал: «…Объявление войны с его [Наполеона] стороны не переставало существовать даже и в самое мирное время. Непреложное намерение возобладать над всеми державами…, чрез приведение их… в разорительное и бессильное состояние, никогда не изменялось. …А потому и должно было брать против него меры… решительные»[8]. Далеко не каждый мог противостоять вражескому нашествию с оружием в руках, но в целом все были уверены: «Быть полезным Отечеству – есть обязанность каждого»[9]. Бывший посол в России французский генерал А. Коленкур, настойчиво отговаривавший Наполеона от похода в Россию в 1812 году уверенно заявил Наполеону, рассчитывающему на внутреннюю смуту: «Что касается до Русских…, то даже и тот, кто возьмет 500 рублей в суде за несправедливое решение дела, не примет от меня миллиона за измену»[10].

В военное время важнейшим и определяющим вопросом являлось отношение общества к армии, именно как к гаранту внешней и внутренней стабильности. Со времен Петра I ремесло военных считалось в России самым почетным; русский офицер стоял в глазах общества чрезвычайно высоко. Традиция почитания «детей Марса» складывалась на протяжении всего XVIII столетия, а в период наполеоновских войн, престиж человека в мундире, естественно, лишь укрепился. Атмосфера всеобщего обожания, окружавшая военных, запечатлена в полушутливом стихотворении знаменитого в те годы поэта и ветерана наполеоновских войн С.Н. Марина:

                              Их вид и поступь всех прельщает;

                              Их подвиг – души восхищает!

                              Спасителей всяк видит в них.

                              Велит им долг – умреть готовы!

                              Велит им честь – прервут оковы!

                              Избавить царство – нужен миг!

Видеть себя любимцем общества – это ли не лучшая награда для тех, кто рисковал жизнью? Этими настроениями наполнены воспоминания Д.А. Душенкевича. Юный прапорщик-пехотинец, принявший боевое крещение под Смоленском в возрасте 15-ти лет и считавшийся ветераном под стенами Парижа в 17-ть лет, признавал: «Не престану до конца дней моих ставить себе щастием величайшим, что судьба удостоила меня быть в рядах защитников Отечества; сей чести ничем заменить не допускаю…»[11].

Историко-психологический склад эпохи ярко передан и в рассказе Михаила Петрова, повествующего о намерении своего отца «предать нас всех, четырех сынов своих, истинному боярскому жребию». Отец сказал матери: «…Сословие не платит податей государственных деньгами, владея вотчинами, …и в заплату за почет… по неоспоримой справедливости… дети наши обязаны будут… заплатить за свое почетное звание трудами военными, …может быть, утратою которого-нибудь из них жизни…»[12]. По словам Надежды Дуровой, явившимся на военную службу сразу же давали понять: «Солдат должен быть более, нежели человек! В этом звании нет возраста! Обязанности его должны быть исполняемы одинаково как в 17, так в 30 и в 80 лет»[13]. Солдатами же, со времен Устава Петра Великого, тогда считали себя все чины «в войске от вышнего генерала даже до последнего мушкетера конного и пешего». Так, М.И. Кутузов, обращаясь к выпускникам 1-го кадетского корпуса, сказал: «Я получил и чины, и ленты, и раны; но лучшей наградой почитаю то, когда обо мне говорят: он настоящий русский солдат»[14].

Следует признать, что будущие офицеры далеко не всегда были причастны к выбору предстоящего им поприща. Зачастую родители покорялись суровой необходимости, отправляя сыновей в армию, что объясняется обеднением значительного слоя поместного дворянства, «из-за дробления родовых имений, так как детей в дворянских семьях было довольно много»[15]. Но жизнь каждого военного определялась присягой: «…под знаменами произнес я клятву в обязанностях воина, долженствующего приносить в жертву спокойствие, кровь и жизнь свою во охранение царского трона, Отечества и Святой Веры»[16].

Вместе с тем военное поприще было для многих притягательно: будущий генерал Я.О. Отрощенко (кстати, малороссиянин) вспоминал о том дне, когда он добровольно поступил на службу в русскую армию: «Теперь я чувствовал себя уже в другой сфере, светлой, просторной, высокой; я уже воин, я защитник отечества… О! Может ли быть что лучше военной службы?»[17] Потомок удельных князей В.В. Вяземский, начавший действительную службу с 15 лет, пояснял в дневнике: «С самых малых лет чувствовал я чрезвычайную страсть к военной службе. … Вступивши в службу, счел себя совершенно благополучным…»[18]

В наши дни нередко можно услышать упреки в адрес русской аристократии, говорившей по-французски и стремившейся получить европейское образование. По этому поводу поэт П.А. Вяземский, добровольно вступивший в Московское ополчение и сражавшийся на Бородинском поле заметил: «Не могу не заметить нашим непреклонным языколюбцам, что привычка говорить по-французски не мешала генералам нашим драться совершенно по-русски. Не думаю, чтобы они были храбрее, более любили Россию, вернее и пламеннее ей служили, если б не причастны были этой маленькой слабости»[19]. В качестве примера достаточно назвать имена братьев-генералов князей Б.В. и Д.В. Голицыных. Борис Владимирович был ранен при Бородине и скончался в конце 1812 года от последствий ранения, а его брат Дмитрий Владимирович командовал почти всей кавалерией на Бородинском поле, отдавая приказы через адъютантов на французском языке, однако сами французы признавали, что русская кавалерия в тот день действовала удачно. Впоследствии князь Д.В. Голицын стал Московским генерал-губернатором, и именно при нем Москва отстраивалась после пожара. Единственный сын российского посла в Лондоне, богатейший помещик в России граф М.С. Воронцов, получив заграничное образование, прибыл в Россию, чтобы поступить на военную службу; в 1812 году его дивизия почти полностью полегла в Бородинском сражении, а сам он получил тяжелую рану… Согласно воле Петра I, русские дворяне получали заграничное образование не для того, чтобы жить за границей, а для того, чтобы приносить пользу своему Отечеству. Никто из них не покинул Россию в час испытаний. Почему? Блестящий аристократ, владелец трех майоратов, четырех особняков в Петербурге и в Москве, генерал-лейтенант граф Александр Иванович Остерман-Толстой, которого за отличное произношение французы принимали за своего соотечественника, в 1812 году объяснил иностранному советнику Александра I: «Для вас Россия – мундир. Вы его оденете и снимете, для меня она – моя кожа»[20].

Основу мировоззрения офицеров в эпоху 1812-го года составляла. непоколебимая уверенность в «богоугодности» царской власти. Современному человеку с «секулярным сознанием», вероятно, не просто представить отношения между царем и подданными, коль скоро эти отношения осмысливались не столько в сфере политической, но и в «сакральной», духовной сфере. Соответственно, «защитник Отечества и трона» в ту эпоху одновременно ощущал себя и «защитником Веры».

Государь же воспринимался как «отец» для своих «возлюбленных чад», как со времен Петра I принято было величать тех, кто сражался и погибал за своего царя. Случай, рассказанный М.М. Петровым, показывает, как Александр I существовал в той же самой иерархии нравственных ценностей, которая упрочивала положение военных в обществе и усиливала их самоуважение: «…однажды в Петербурге Государь Александр Павлович, увидев нечаянно, что камер-лакей, зазевавшись, не успел отворить двери шедшему из гербовой к аванзалу армейскому подпоручику, бывшему во дворце для выписки приказов, велел позвать к себе гофмаршала графа Толстого и при всех гневно соизволил сказать ему: «Сейчас, неожиданно, я видел здесь невежество, оказанное офицеру армии моей забывшимся дворцовым служителем. …Поручаю вам объявить всем прислужным штатам дворцов наших, что всякий офицер гвардии и армии равно есть член моего семейства, ибо они… оставляют по долгу своему… отца, мать… нередко навеки, чтобы служить со мною Отечеству… …Впредь за всякое невежество, офицеру оказанное, я отомщу, как за оскорбление собственного дитя моего, а не то что накажу, но погублю…». И с того времени… во дворцах Государя всякому прапорщику дверь настежь…»[21]. Приведем другой пример, относящийся к эпохе 1812 года.

Сакрального отношения к верховной власти не может быть без другой важной мировоззренческой составляющей. Примерно с середины XIX века отечественные историки почти перестали обращать внимание на такую важную особенность мировоззрения русского человека эпохи 1812 года, как «религиозность», а в советской историографии, да и сейчас эта черта не принимается во внимание. Далеко не каждый человек, с «секулярным сознанием» и многие десятилетия проживший в «светском» обществе, может представить, как проявляла себя эта вера в повседневной жизни.

Было бы ошибкой думать, что, полагаясь на волю Божью, русские становились пассивными перед опасностью. Одним из современников, волею судьбы оказавшихся в России на весь период наполеоновских войн, был сардинский посланник граф Ж. де Местр. Он пристально и без предубеждения вглядывался в обычаи и нравы, окружавших его людей и от души сопереживал неудачам и успехам русской армии, в рядах которой в 1812 году служил и доблестно сражался его сын – Р. де Местр. В бурном водовороте исторических событий религиозный философ де Местр усматривал столкновение двух сил. Одна из них была представлена Наполеоном, олицетворявшим «энергию разбойника», распоряжавшегося в Европе по праву сильного и до поры не встречавшего препятствий своей воле. Однако иностранный дипломат считал, что «фатализм мудрости» заключается в другом: «Человек должен действовать так, как будто способен на все, и смиряться так, как будто не способен ни на что»[22]. Следует отметить, что именно эта психологическая «схема» составляла основу исторического характера офицера эпохи 1812 года. Таким образом, 1812 год, кроме военного противостояния, в глазах современников знаменовал собой еще и противостояние двух мировоззрений: религиозного и атеистического.

Адъютант Наполеона Ф. де Сегюр, вспоминая о том, как вся русская армия во главе с Кутузовым накануне Бородинского сражения отслужила молебен, рассуждал так: «Русских должны были воспламенить различные небесные силы. Французы же искали эти силы в самих себе, уверенные, что истинные силы находятся в человеческом сердце и что именно там скрывается небесная армия!»[23] Французский генерал объяснял религиозность русских невежеством крепостных рабов. Но верующими были не только нижние чины. Кавалерийский офицер И.Р. Дрейлинг вспоминал: «Вся армия стала на колени, и все вместе вознесли свои молитвы к тому, который склоняет победу на ту или другую сторону; а каждый в отдельности сводил свои счеты с небом, покорно склоняясь перед смертью или жизнью грядущего дня»[24]. Перед Бородинской битвой князь П.И. Багратион отправил письмо Московскому генерал-губернатору графу Ростопчину: «Прощайте, с нами Бог. … Я так крепко уповаю на милость Бога, а ежели ему угодно, чтобы мы погибли, стало мы грешны и сожалеть уже не должно, а надо повиноваться, ибо власть его святая»[25].

Петр Багратион

В русской армии служило значительное количество офицеров-лютеран (М.Б. Барклай де Толли, К.Ф. Багговут, В.И. Левенштерн, И.Р. Дрейлинг и многие другие). Собратья по оружию, они сражались за торжество веры против безверья. Это сильно подкрепляло их силы в самые трудные дни военной кампании: «Один Бог всемилостивый, тайно и неисповедимо… был невидимым утешителем… скорби, сохранившим полки русские от всеконечного расторжения чрез благодатную покорность солдат офицерам их и в ту… годину преткновений, когда померкал луч всякой надежды в душах наших». Действительно, и офицеры, и солдаты русской армии сохраняли мужество в суровых бедствиях в то время, как мужество их неприятеля, носившего «небесную армию в своем сердце», исчезало по мере того, как угасала счастливая звезда Наполеона.

В 1814 году, когда русская армия вступила в Париж, французы сразу отметили существенную разницу в психологии офицеров двух армий – русской и наполеоновской: «Мы слышали как молодые русские офицеры … рассказывали в самый день их торжественного вступления их в Париж о подвигах своих от Москвы-реки до Сейны как о делах, в которых они были предводимы помыслом Божиим; себе они предоставляли только ту славу, что они были избраны орудием его милосердия. …Они нам показали серебряную медаль, которую генералы и солдаты носят как знак отличия. На одной стороне сей медали изображено око Провидения, а на другом – слова из Священного Писания: «Не нам, не нам, и имени Твоему»[26].

Как и во все времена, в 1812 году профессия не оставляла военным выбора «между смертью и долгом». Они привычно, как и их предки, встретили опасность, сознавая что для них время жить кончилось, и настало время умирать за свое Отечество. «Все спешили взяться за оружие! Я был не из последних и без сожаления расстался с эпикурейской жизнью…, чтобы посвятить себя службе Отечеству и Монарху», – вспоминал В.И. Левенштерн. Офицер Н.Д. Дурново записал в Дневнике в день вторжения неприятеля: «Война решена. Тем лучше. Мы окунемся в родную стихию. Давно уже каждый из нас сгорает от нетерпения проявить себя на поле чести»[27]. А.В. Чичерин в самое непростое время также доверился Дневнику: «Я не устрашусь никаких опасностей, я брошусь вперед под ядра, ибо буду биться за свое Отечество, ибо хочу исполнить свою присягу и буду счастлив умереть, защищая Родину, Веру и правое дело…»[28] М.М. Муромцев свидетельствовал: «Все офицеры были в энтузиазме, и эту минуту никогда нельзя забыть. Никто не унывал… Государь, провозгласил тост «за здоровье всех» под общее «Ура!» После тоста Император сказал: «Прощайте, теперь по домам: следует приниматься за дело». Все поняли, что это – война. Когда Государь уехал, генерал Беннигсен поднял бокал за благополучие армии. И снова в ответ прогремело «Ура»! На следующий день стал известен приказ по армии:«Воины! Вы защищаете Веру, Отечество, свободу! Я с вами. На зачинающего Бог»[29].

Более чем для половины русских офицеров это была не первая кампания. Для многих из них сборы в дорогу были привычными. Но никогда прежде в преддверии военных действий они не испытывали столь сильных и возвышенных чувств. Ответственность за судьбу «любезнейшего Отечества», на границах которого собирались вооруженные силы со всей Европы, не могло не вызывать тревоги. Поэт В.А. Жуковский, оказавшись «во стане русских воинов», сумел удивительно точно выразить внутреннее состояние людей, с которыми он разделял «славные опасности 1812-го года»:

                              Отчизне кубок сей, друзья!

                                       Страна, где мы впервые

                              Вкусили радость бытия,

                                       Поля, холмы родные,

                              Родного неба милый свет,

                                       Знакомые потоки,

                              Златые игры первых лет

                                       И первых лет уроки,

                              Что вашу прелесть заменит?

                                       О родина святая,

                              Какое сердце не дрожит,

                                       Тебя благословляя?

Флигель-адъютант С.Г. Волконский, заново переживая волнующие впечатления тех дней, рассказывал в Записках: «С начатия весны гвардейские полки начали выходить из Питера… прямо в направление к границе. Вслед за стройными батальонами, тянулись экипажи городские провожающих матерей, жен, детей; хоть и были видны слезинки на их глазах, но то не были слезинки отчаяния, а порука в чистоте того благословения, которым посвящали близких их сердцу на святое дело пользы отечественной».

...Русский офицер, «остзейский немец» барон В.И. Левенштерн, оказался в армии Наполеона в качестве парламентера, когда русские войска вынуждены были отступать под натиском превосходящих сил неприятеля. Генерал Себастиани задал ему вопрос, какой губернии он уроженец: «Я отвечал, что я эстляндец, – вспоминал Левенштерн. – Тогда он… выразил надежду, что мы, в конце концов, также сблизимся с Европой. Я притворился, будто не понимаю, что он хотел этим сказать; тогда он развил мне свои мысли, которые клонились ни более ни менее к тому, чтобы отделить Прибалтийские губернии от России, образовать из них герцогство или включить их в королевство Польское! – А что же вы сделаете с Петербургом? – спросил я. – Его в карман не положишь. – Конечно, – отвечал он, – Петербург сделается торговым портом, вот и все; он возвратится, таким образом, к своему первоначальному назначению. Кровь бросилась мне в голову, я уже не мог говорить долее в том ироническом тоне, который я принял вначале, и сказал с живостью: – Генерал, вы жестоко ошибаетесь; Петербург будет по-прежнему резиденцией наших монархов, наши губернии будут служить ему оплотом; мы предпочтем остаться Азией вместе с Россией скорее, нежели сделаться Европой с кем бы то ни было[36].

Артиллериийский офицер Г.П. Мешетич так рассуждал о причинах вторжения Наполеона в Россию: «Путь веры России тесен, но велик… Так чего пожелала почти вся Европа от такого народа? Свободы?»[37].Что еще вселяло веру в россиян в победу «над гордым и сильным врагом»? Безусловно, этому способствовала сила традиции, заложенной еще в войнах екатерининского царствования. Способность известного историка В.О. Ключевского устанавливать связь между социально-психологическим типом поведения человека и содержанием исторической эпохи не может ни удивлять и сегодня. Ему удавались как индивидуальные, так и коллективные портреты целого поколения, помещенного в определенное временное пространство: «Екатерину любили, как любят артиста, открывающего и вызывающего в нас самим дотоле неведомые силы и чувства; она нравилась, потому, что через нее стали нравиться самим себе… Русские вдруг почувствовали себя не только людьми, но и чуть не первыми людьми в Европе»[38]. Неспроста фельдмаршал Кутузов, «сей остальной из стаи славных екатерининских орлов», 5(17) декабря, после победоносного окончания войны, обратился из города Вильно «на границе Отечества» к жителям Калуги, поздравившим его с победой. Слова старого полководца звучали как завещание: «Я счастлив, предводительствуя русскими!... Благодарите Бога, что вы русские; гордитесь сим преимуществом и знайте, чтоб быть храбрым и быть победителем, довольно быть только русским!»