Prima по имени Майя

Плисецкая родилась солисткой. В кордебалет, где все идут в ногу и не дай тебе бог отличаться от остальных, она категорически не вписывалась. На вопрос, когда она намерена покинуть сцену, неизменно отвечала — в 107 лет. Судьба отпустила ей только 89, но танцевала она буквально до последнего мгновения. Сегодня ей исполнилось бы 95.

Фамильный ген танца, передавшийся по материнской линии, проснулся в Майе очень рано. Ещё не умея ходить, она пританцовывала, держась за бортик кроватки, не просто так, а в такт няниным песням. «На публике» малышка впервые выступила года в четыре: традиционная чинная прогулка всё с той же няней по Сретенскому бульвару неожиданно была прервана уличным репродуктором, огласившим окрестности чарующими звуками вальса Делиба из «Коппелии», и маленькая непоседа не смогла устоять на месте. Первый её поход в театр был не на балет, как можно было бы предположить, а на драматический спектакль, причём отнюдь не детский. В тот вечер давали «Любовью не шутят» Альфреда де Мюссе. Пятилетний ребёнок в сути взрослых страстей, конечно же, не разобрался, но целую неделю донимал домашних, разыгрывая запомнившиеся коллизии.

Балет взял верх над драмой, когда мамина сестра Суламифь привела девочку в Большой театр на «Красную Шапочку», в которой танцевала одну из партий. Когда дома юная племянница начала старательно повторять увиденное на сцене, тётушка сразу поняла, какие перспективы могут открыться перед девочкой. Майе, представшей перед приёмной комиссией балетного техникума (так называлась тогда нынешняя Московская академия хореографии), ещё не было восьми лет, но все «испытания» она прошла достойно. А когда склонилась в финальном реверансе, директор техникума Виктор Семёнов, в прошлом премьер Мариинского театра, авторитетно изрёк: «Эту девочку мы возьмём».

Путь в балет лежит через рутину. Майе, как и всем, становящимся к станку, хочется сразу танцевать, а не изо дня в день выполнять одни и те же изнурительные экзерсисы. С педагогами, по её собственному признанию, не очень повезло, позднее Плисецкая сокрушалась: «Всю мою жизнь меня поедом ела тоска по профессиональной классической школе, которую мне толком-то с детства не преподали. Что-то я знала, что-то подсмотрела, до чего-то дошла своим умом, послушалась совета, набила шишек. И всё урывками, от случая к случаю…» К 75-летию выдающейся балерины японское телевидение сделало фильм, включив в него кадры её выступлений в Токио. Посмотрев запись, она вздохнула: «Кажется, только теперь я научилась танцевать…»

Возможно, наставники и недодали Майе что-то по части школы, но они сделали главное — не дали клейму «дочери врага народа» сломать ей жизнь. Михаила Плисецкого расстреляли в 1938-м, его жену с новорождённым сыном отправили в лагерь. Девочку, спасая от детского дома, взяла к себе Суламифь Мессерер. Почему Плисецкую не отчислили? Почему по окончании училища приняли в Большой театр? У самой Майи Михайловны не было ответа на эти вопросы...

Рубиконом, отделявшим «балетное детство» от взрослой профессиональной жизни, Плисецкая считала концерт, который училищу впервые разрешили провести на сцене филиала Большого театра в сопровождении настоящего оркестра. Состоялся он 21 июня 1941 года. Вместе с однокашниками она танцевала па-де-труа, поставленное великим Леонидом Якобсоном на музыку «Экспромта» Петра Чайковского. Зал наградил их восторженными аплодисментами. «Может быть, с того вечера я и поняла высшую цену поклонам, — признавалась балерина. — Я исповедую и поныне, что поклоны — составная часть спектакля. Публика должна унести с собой не только впечатление от танца, но и весь имидж танцовщика, как виньеткой обрамлённый пластическим благодарным ответом публике за приятие. От кометы в руках зрителя должен остаться хвост».

Выпускной курса, на котором училась Плисецкая, в марте 1943 года был куда скромнее. Шла война, а потому обошлись без сцены с оркестром, без цветов и оваций. Но комета к тому моменту уже родилась. Правда, она ещё не знала, какой долгой будет её собственная война за место в жизни.

Первое признание на сцене Большого Плисецкой принесла «Раймонда». В театр полетели письма с признаниями в любви, предложениями руки и сердца и даже с просьбами о деньгах. Но решающую роль в судьбе сыграло «Лебединое озеро», которое она считала пробным камнем для любой балерины. За тридцать лет (1947–1977) Майя станцевала его более восьмисот раз. В Нью-Йорке и Харькове, Одессе и Париже, Лондоне, Хельсинки, Осаке, Лиме, Буэнос-Айресе... Ей рукоплескали маршал Иосип Броз Тито и генерал Джордж Маршалл, Джавахарлал Неру и Индира Ганди, шах Ирана, король Афганистана, император Эфиопии, принц Камбоджи. Список, естественно, далеко не полон. Когда в Большой пожаловал товарищ Мао Цзэдун, на всех дверях поставили охрану и, добираясь от гримёрки к сцене, пропуск приходилось предъявлять не меньше десяти раз, последний — уже в самых кулисах. Балерины так и танцевали с пропусками, запрятав их в лифы пачек. И весь спектакль Майя думала только о том, чтобы во время какого-нибудь прыжка или, упаси бог, на фуэте в «чёрном акте» злополучный пропуск не выскользнул бы из пачки.

Следующей вершиной Плисецкой стал «Дон Кихот», тоже сопровождавший её всю жизнь. В день дебюта Майи в партии Китри на спектакле был Рудольф Нуриев. Она узнала об этом много лет спустя и при встрече спросила Руди о его впечатлении от того спектакля. Великий танцовщик признался, что просто рыдал от счастья: «Вы устроили пожар на сцене…» Несмотря на обилие похвал и восторгов, к себе Майя Михайловна относилась достаточно критично, признавая, что есть немало балерин, технически более оснащённых, чем она. Однако важным для неё было иное: «Я и по сей день убеждена, что одной техникой мир не покорить. И сегодня, и лет через сто пятьдесят — двести танцем надо будет, как и прежде, в первую очередь растронуть душу, заставить сопереживать, вызвать слёзы, мороз гусиной кожи…»

Постепенно Плисецкая покорила почти весь классический репертуар, о котором может мечтать балерина. Другая на её месте с комфортом устроилась бы почивать на лаврах. А Майю терзала тоска — хотелось чего-то нового, своего. Она мечтала о Кармен, и, когда в 1966 году увидела постановки Альберто Алонсо (в Москве гастролировал Кубинский национальный балет), уговорила талантливого хореографа сделать для неё спектакль. Всесильная Екатерина Фурцева дала добро на привлечение иностранного постановщика только потому, что новый балет должен был послужить делу укрепления советско-кубинской дружбы. Результат поверг её в ужас: сплошная эротика, героиня кубинского народа ведёт себя как уличная девка, и эти откровенные костюмы. В кабинете министра чуть ли не один в один повторилась сцена из рязановской «Карнавальной ночи» (снятой, к слову, за десять лет до описываемых событий): танец переставить, ноги изолировать.

Майе пришлось подчиниться, иначе «Кармен-сюита» света рампы так и не увидела бы. Но первые зрители тоже не оценили новаторства балерины и хореографа — все ждали чего-то мило-классического в духе «Дон Кихота», а тут такое… И всё-таки закомплексованная советская публика, воспитанная на том, что секса в СССР нет, «доросла» до этой Кармен. А мир принимал её на ура. В Испании на финальных поклонах зал стоя скандировал «Оле!» Плисецкая станцевала её около трёхсот пятидесяти раз. В последний раз она вышла в этой партии на Тайване, где гастролировала с испанской труппой в 1990 году, и это, как считала сама балерина, была лучшая «Кармен» в её жизни.

С Фиделем Кастро. 1963 год

После «Кармен-сюиты» будут работы с грандами мировой хореографии — Роланом Пети и Морисом Бежаром — и её собственные постановки, где Плисецкая будет шаг за шагом складывать свой личный хореографический язык: «Анна Каренина», на которую её вдохновили Ингрид Бергман и Жаклин Кеннеди, «Чайка», «Дама с собачкой». Она танцевала на лучших сценах мира, но каждый раз возвращалась домой. Иностранные журналисты обожали задавать Плисецкой вопрос, почему она не осталась на Западе. Причин было несколько. Она боялась мести властей: её кошмаром был сон, где она попадала в аварию и, хотя и оставалась в живых, уже не могла танцевать. Она безумно любила мужа, а тот не смог бы жить за границей, поскольку «к России, к русской культуре, истории, обычаям он был накрепко прикован чугунными, хоть и невидимыми нитями». И, наконец, она возвращалась на родную сцену, сцену Большого театра, которую считала лучшей в мире.

Список наград и званий, которых была удостоена Плисецкая, занял бы целую страницу, начиная со Звезды Героя Социалистического Труда. Но это лицевая сторона медали. Была и оборотная. Она долго являлась невыездной, находясь под подозрением в сотрудничестве с иностранной разведкой. А травили её методично и последовательно едва ли не до последних дней: «До того затравили, — признавалась Майя Михайловна, — что я ни дня тогда без мысли о самоубийстве не жила. Какую только дорогу на тот свет предпочесть, раздумывала. Повеситься, из окна выброситься, под поезд лечь — неэстетично больно. Вид будет мерзкий…» Многие из знавших её близко говорили, что у неё трудный характер. Можно сказать иначе — независимый и несгибаемый. А можно предоставить слово самой Майе:

«А что и впрямь человеку надо?

Про других не знаю. А про себя скажу.

Не хочу быть рабыней.

Не хочу, чтобы неведомые мне люди судьбу мою решали.

Ошейника не хочу на шее.

Клетки, пусть даже платиновой, не хочу.

Голову гнуть не хочу и не буду. Не для этого родилась…»